Крокодиловый портфель

Из Дневника писателя

«Литературная газета» сделала в феврале 1979 года поэтическую подборку на целую полосу «Навстречу VII Всесоюзному совещанию молодых писателей». Из авторов этого старта в литературу сорок лет продолжили свой поэтический марафон Олег Хлебников, Валерий Хатюшин, Николай Шамсутдинов и другие. Предложили и мне представить свои стихи.

– Кто тебя представит, из писателей? – спросил тогда обозреватель отдела русской литературы поэт Виктор Широков.

– Мне написал хорошее письмо Павел Антакольский. – Я стал быстро копаться в своем крокодиловом портфеле, но письма там почему-то не было.

– Принеси, – кивнул Широков...

Мне, конечно, хотелось попросить напутствие поэта Леонида Мартынова. Но он на мои звонки все откладывал встречу со мной. И тогда сосед по номеру в гостинице ГДР, послушав мои стихи, пообещал познакомить меня со своим известным автором и критиком. Он доктор наук, поэтому я решил прочитать ему что-то необычное, и дерзкое, например, свои псалмы, выбранные из Псалтыри, которые я переложил на стихи, хоть и боялся цензуры и греха. Даже напечатал один псалом под названием «Время». Я заказал столик на троих в ресторане Центрального дома журналистов. Пришел мой приятель с доктором наук. Мы немного выпили, под филе по-суворовски. Я осмелел и достал из крокодилового желтого портфеля свои псалмы, вернее стихи по мотивам псалмов. Начал я со стихотворения «Время»:

Когда, горя от нетерпенья,
Я вдруг за горизонт шагнул
И там, в четвертом измеренье,
Невольно Время всколыхнул,

Вдруг содрогнулся бурей воздух,
И горы с места подались,
И с неба огненные звезды
Просыпались, как угли, вниз.

И вся земля заколебалась,
И наклонился небосвод,
И чаша моря расплескалась,
И мрак сошел на бездну вод.

И в свете молнии мгновенной,
Сквозь гром и град, и дым, и тьму,
Вдруг основание Вселенной
Открылось взору моему.

Тут подошел к нашему столику пожилой мужчина и попросил разрешения сесть на четвертый стул. Не хотелось, но пришлось согласиться.

 Доктор наук стал анализировать мое стихотворение в полголоса. И сказал:

– Зачем заменять название этого стихотворения?

– Надо, Федь, – сказал я разгоряченный водкой и вниманием критика.

И тут новый сосед по столу подал голос:

– А что вы хотели этим сказать? – обратился он ко мне.

Я вспыхнул, а мой приятель и доктор наук рассмеялись?

– Не вижу ничего смешного, – наступал на писателя возмущенный мужчина.

Тогда доктор наук достал свое удостоверение члена Союза писателей СССР и показал ему в раскрытой форме.

Я не знал, куда мне провалиться. А сосед, бросил деньги у своей тарелки и резко ушел из ресторана.

Чтобы объясниться, доктор показал и мне свое удостоверение. Там было написано: «Николай Михайлович Федь». Тогда рассмеялся и я.

А приятель в следующий раз познакомил меня с замечательным поэтом Валентином Берестовым. Ему из всех моих стихов понравился только мой «Террариум»:

Террариум есть дома у меня.
Живут в нем пауки и черепахи.
Замедленны их паузы и взмахи.
Но сколько же забот день ото дня!

Полить забуду – засуха стоит,
Чуть дрогнет лейка – всюду наводненье,
Поправлю дерн – уже землетрясенье,
Вздохну глубоко – буря налетит.

На мои обращения с рукописью стихотворений к большим писателям ответил только Павел Антакольский. И пригласил в ответном письме меня в гости.

И дома я не нашел, куда затерялось его письмо. Поэтому принес в редакцию напутствие поэта Валентина Берестова.

Вот оно:

«Стихи Бориса Рябухина разнообразны: тут и лирические миниатюры, и философские, афористические эпиграммы, и притчи, и баллады на исторические сюжеты, и совершенно современная песня «Встречайте меня, сосны!» – о тех, кто строит новую Сибирь.

Борис Рябухин родом из Астрахани, и долго работал на Алтае, у него есть вкус к разнообразию и простору.

Я пытался найти излюбленную тему поэта, полагая, что лучшие его стихи, если я их отделю от более слабых, помогут мне определить, выделить в этом разнообразии какую-то главную дорогу Бориса Рябухина. Но мне это не удалось: и сильные, зрелые, и несколько наивные, чисто юношеские стихи были и среди его лирики, и в автобиографическом цикле, и среди сюжетных его сочинений. И я понял, что сейчас поэту нужно не ограничивать себя, а наоборот – культивировать, развивать это разнообразие.

Молодой поэт пишет:

Быть может, то, чего хочу я,

Во мне заложено уже,

И я стремлюсь к нему, почуяв

Свое грядущее в душе.

Разумеется, заложено! И уже проявляется. Я верю в Бориса Рябухина.

Валентин Берестов».

И дальше в газетной подборке молодых поэтов опубликовано два моих стихотворения.

С криком ужаса встретил эту подборку писатель Валентин Берестов, проклиная меня за мое кондовое стихотворение, которое проходило в любом издании. До того оно было советским, что, опубликованное позже на обложке журнала «Комсомольская жизнь» с нотами песни, вызвало крик осуждения на очередном пленуме Первого секретаря ЦК ВЛКСМ Бориса Пастухова. Он тряс с возмущением этот журнал перед участниками пленума. И чуть ни лишил за брак должности главного редактора журнала.

 Почему с нотами? Потому что самодеятельный автор Понаровский (кажется) прислал в «Литературную газету» ноты песни на мои стихи. В ней одно мое стихотворение было запевом, а второе – припевом, вот таким лобовым:

Нам двадцать лет. Наш век двадцатый.

У нас особые черты.

Мы – века звездного солдаты,

Творцы добра и красоты.

Усталость – юности не пара.

Труда и разума сыны,

Мы строим первые кварталы

Коммунистической страны.

Хорошо, что «Московский комсомолец» напечатал в то время мои нормальные стихи с этим же напутствием Валентина Берестова. Кое-как я его этой публикацией успокоил, и подружился с ним после громкого скандала. Он даже подарил мне свою пластинку с авторским чтением собственных детских стихов для сына Андрея.

Жалко, что затерялось письмо Павла Антакольского. В нем поэт одобрил мои притчи. И пригласил на встречу. А я был обижен, потому что Антакольский написал на конверте неправильно мою фамилию: не Рябухин, а Ебухин. Извините за дерзость. Но я прочитал его книгу переводов стихотворений поэтов Франции, и пришел к нему в гости.

Он встретил меня в халате на босу ногу, извинившись за фамильярность. Я в Астрахани увлекался с другом французской поэзией в разных переводах. Но признался поэту, что французского языка, к сожалению, не знаю.

-– Ничего, я сам прочитаю стихи на французском языке и в своем переводе.

– Если можно, прочитайте «Париж заселяется вновь».

Стихотворение хорошо звучало по-французски в его исполнении. Потом Павел Антакольский стал читать свой перевод:

И в час, когда внизу, барахтаясь и воя,
Вы околеете, без крова, без гроша, –
Блудница красная всей грудью боевою,
Всем торсом выгнется, ликуя и круша!

Я молчал, но понимал, что мой астраханский друг правильно считал перевод Антакольского слабым. Мне больше нравился перевод этого стихотворения, сделанный Багрицким с участием Штейнберга:

И когда, опроставшись от ужаса, вы
Возопите о деньгах, о доме, о пище,
Выйдет Красная Дева с грудями, как львы,
Укрепляя для битвы свои кулачища!

 Я прямо видел эту знаменитую картину женщины, в полный рост, с флагом в руке, на баррикаде Парижа. С выскочившими из порванного платья «грудями, как львы».

И наизусть повторял ножевые строчки:

Обесчещены улицы. Пейте, коты,
Ваше пиво, пропахшее дымом и спермой!

А Павлу Антакольскому я прочитал несколько заумных своих стихотворений. Он же почти дословно повторил изложенное в письме мнение, что очень хороши мои притчи, связанные с фольклором: «Сказка вольно гуляет по русской литературе, и с ней можно пойти далеко-далёко»

Но на просьбу помочь мне опубликовать рукопись исторической драмы в стихах «Степан Разин» замотал отрицательно головой:

­ – Сам всё никак не могу пристроить свои пьесы в стихах.

Я удивился: классик не может опубликовать? Поставить в театре?

Как у меня было главное произведение «Степан Разин», так и у Павла Антакольского притчей во языцех была поэма «Сын». Памяти младшего лейтенанта Владимира Павловича Антакольского, павшего смертью храбрых 6 июня 1942 года. Но я не мог поговорить с поэтом о сыне.

Как отец может читать трагическую, с воспаленными нервами, поэму о погибшем сыне:

И тогда из дали неоглядной,
Из далекой дали фронтовой,
Отвечает сын мой ненаглядный
С мертвою горящей головой:

— Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня, о, не зови!
Мы идем нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и в крови.

Я буквально вижу этот огонь… Но и, как редактор, вижу неудачную рифму: неоглядной – ненаглядный…

Потом, при разговоре о поэзии Серебряного века, я, вслед за Павлом Антакольским, называл советские стихи «Поэзией Медного века». По крайней мере, так он назвал свою книгу переводов – «Медная лира. Французская поэзия XIX - XX веков в переводах П. Антакольского».

Оставив поэту подборку своих стихов, я положил рукопись поэмы «Степан Разин» в новый крокодиловый портфель, так и не показав его конверт с моей искаженной до неприличия фамилией. И больше заветного письма не видел.

Куда же оно делось?

И как не деться, если я попадал с этим портфелем в разные истории – поэтому в шутку называл себя «исторической личностью». Тогда я учился во Всесоюзном государственном институте кинематографии – ВГИКе на сценарном факультете. И каждую историю считал заделом над будущим своим сценарием.

Вот дали мне, как писателю, льготную путевку в Переделкино. Разместился я с крокодиловым портфелем и машинкой Эрика в половинке деревянного домика. Отдыхай – не хочу! Почему-то я гордился, оброненной при поселении фразой переделкинской стражи, что в этой даче любила работать Новелла Матвеева. Ее стихи я даже знал наизусть:

Все сказано на свете,

Несказанного нет,

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

То есть писательство пора заканчивать?

И вдруг ночью, лежа на верблюжьей спине раздолбанного дивана, я долго не мог заснуть. Мне мешал даже не стрёкот пишущей машинки в другой половине этой беседки. А казалось, что комната пересыщена энергией стихов Новеллы Матвеевой, что трудно даже дышать.

Такой большой ветер

Напал на наш остров,

Сорвал с домой крыши,

Как с молока пену… –

Так напряженно скандировала в моем воспаленном мозгу замечательная поэтесса. Я вскочил с постели, оделся, взял в охапку машинку и портфель и с силой торкнулся в дверь, чтобы сбежать от этой, накопленной здесь поэтической энергии, как любят сейчас писать в рецензиях графоманы. А дверь закрыта на замок, и ключа нет. Оказывается, дежурные Переделкино на ночь запирают писателей, чтобы их обезопасить. Кошмар! Рвения выраться из комнаты у меня прибавилось, и я вылез в форточку на свободу, и пошел, от греха подальше, ночью на дорогу. Может, кто меня подвезет. Жене позвонил. Она с ума сошла от моего ночного звонка. Но обещала встретить утром.

Никто меня не захотел подбирать на дороге. Редкие машины, завидев меня, давили на газ. Остановил в середине ночи только автобус катафалк. Правда, он был пустой. Но настроение напоминало реквием. До станции метро я доехал.

Жена меня встретила в метро, приехала с первой электричкой.

Я стал ей рассказывать свой сценарий – и вдруг закричал:

– А где портфель?

Крокодиловый портфель с рукописями я оставил в катафалке...

– Ненормальный, – всплеснула руками жена Таня. – Садись в вагон.

– Стой, – взял я себя в руки. – Где мне искать этот катафалк?

– А где твой чемодан с вещами? – спросила с улыбкой Таня.

– Остались в запертой даче в Переделкино.

После криков и оскорблений жена пошла за моими вещами в Переделкино, а я пошел в милицию, искать ритуальную службу.

Наконец, зашел в контору ритуальных услуг, и с благодарностью обнял мой крокодиловый портфель, «Мой крокодильчик!»

А жене пришлось через окно доставать мой чемодан с вещами, потому что замок был сломан (может быть, и мной), но дверь с утра не стали ломать до прихода слесаря. Мой сосед залез через окно в комнату и достал мои вещи встревоженной моей жене.

Отдохнул – не хочу!

Агрессивная кожа крокодила влияла, наверное, на судьбу портфеля. Или, может быть, вековая энергия притч и поверий, таких, как судьба Кудеяра или Ермачка, еще беспокойных на страницах моей записной книжки в крокодиловом портфеле, но я носил его как полураскрытый ящик Пандоры. И это – не преувеличение.

Судьба свела меня с необычным бригадиром строителей доменных печей. Вернее, он попрал смерть погасших домен. Например, ездил с бригадой в Индию и разжег потухшую доменную печь. Его знаковая фамилия – Чугунов. Ведь домны служат для выплавки чугуна.

За индийскую домну он заслужил Звезду Героя Социалистического Труда. А дать её не могут, потому что он не член партии. И даже в семье пятерых сыновей не зарегистрирован со своей женой. Все откладывал. Вечно в командировках по стране, думал, что верной подруге надоест такая судьба ожидания нормальной жизни. А брат его был участником революции в Москве. Даже диван-банкетку со спинкой из царского дворца подарил Чугунову для передней комнаты. Много записей для книги об этом герое монтажнике я складывал в свой крокодиловый портфель. Особенно показательное событие произошло в его юбилей, когда в один день и в один час, в честь пятидесятилетия русского бригадира Чугунова, загудели в разных странах все домны, которым он вернул жизнь.

Вот еду я в дубленке от него домой на автобусе, представляю, как он заказал тройку лошадей и вместе с женой и сыновьями покатил по Москве с бубенцами регистрироваться на старости лет в ЗАГС. Звезду не дали, но орден прикололи на грудь в Кремле. И ценный подарок – большой холодильник подарили на праздник. Вспоминаю всё это, и вдруг слышу, как сосед на сидении рядом со мной говорит:

– Вот отниму у тебя "порфель", и попробуй дрыгнись, сука. Я свое отмотал, мне не страшно возвращаться в тюрьму. Вот отниму … А пырхнешься – у меня перо…

Я замер. Кругом народ, а он свое талдычит, не боится. У меня руки на крокодиловом портфеле лежат, и в дубленке новой я сразу взмок. Что делать? На мужика не смотрю, только слышу его жаркие вонючие слова о «порфеле».

Он думает, что там деньги большие лежат, а там рукопись о бригадире Чугунове.

– Да возьми ты эти бумажки, – вдруг сказал я шепотом. – Они и так мне надоели за всю жизнь, – и невольно подвинул руками портфель ему в бок.

– Сашка, пошли, нам выходить, – сказал у задней двери небритый мужик в грязных портках.

 – Попадись ты мне… – встал жулик и вышел со своим напарником из автобуса.

А я больше не поехал к Чугунову. Хотя вряд ли вор меня поджидал.

Было ли тогда письмо Павла Антакольского в этом портфеле, не знаю.

Правда, однажды друг попросил у меня на два дня мой крокодиловый портфель.

– Не в авоське же приносить документы на важное международное совещание, – пошутил он.

Вино он носил в авоське, хотя был заместителем главного редактора производственного издательства. Я все своё вынул из портфеля. Забыл только внутренние карманы проверить. А там, наверное, была моя записная книжка, в которой я записал несколько прозаических притч из старинной книги «Притчи и легенды русского народа». Меня поразило то, что эта книга XIX века из Театральной библиотеки, была с еще неразрезанными страницами. Так раньше издавали книги? Я первый разрезал такую книгу.

И по этим сюжетам написал несколько притч в стихах. Они-то как раз и понравились Павлу Антакольскому. А мне определили мою литературную судьбу. А когда я захотел добавить таких произведений, то заветную записную книжку не нашел ни во внутреннем кармане моего портфеля, ни в архиве под матрацем кровати. А теперь не нашел и письма Антакольского.

Было у меня подозрение на моего приятеля, ревновал он меня к моим успехам во ВГИКе

Однажды я пригласил его на бега на Беговой улице, и обещал отгадать победившего коня. Мы поставили в кассе по минимому, на коня Снежинку, выпили в буфете по бутылке пива, и пошли смотреть заезды. Вдруг по радио объявляют, что Снежинка расковалась, и заезд задерживается.

– Вот и выиграли, – съязвил приятель.

– Рябухин Борис Константинович, – на весь ипподром закричало радио, – зайдите в комнату милиции.

– Значит, ты все же не выключил утюг, уходя на бега, – засмеялся приятель, которому по дороге я доверил свое сомнение: выключил ли я утюг в квартире?

«Вот гад, пожалел».

Я быстро узнал, где расположена милиция, и, когда вошел в нужный кабинет, увидел на шкафу мой крокодиловый портфель. А в нем – зарплата, документы, ключи от квартиры, рукописи, письма, записные книжки, и подарок для сотрудницы редакции – толковый словарь, только что купил.

«Слава богу, утюг выключил».

Когда вернулся к другу, Снежинка, оказалось, выиграла заезд. Старые женщины в черных кринолинах толкались с дрожащими руками у кассы за очередным выигрышем. А мы, получив деньги, сразу ушли домой. На бегах оставаться нельзя – все проиграешь.

А, может, в ритуальной службе, или в милиции, проверяя содержимое моего портфеля, письмо Антакольского нечаянно выбросили? Тем более, с такой скабрезной ошибкой в фамилии.