Бессмертник родства Виктора Герасина

На улице дождик, с ведра поливает,

С ведра поливает, землю прибивает.

Землю прибивает, брат сестру качает,

Ой люшеньки, люли, брат сестру качает.

Русская народная песня

Известно, что и сегодня в народе живёт древнерусская легенда о простой русской женщине Авдотье Рязаночке, которая, держа в руках таинственный неувядающий цветок бессмертника, искала среди пленных в Золотой Орде своих близких – мужа, сына и брата, – и удивила всех выбором: просьбой освободить из плена прежде всего своего брата.

Почему же она остановила свой взгляд на этом цветке?

«Бессмертник» ещё называют «неувядкой» или «живучкой», существуют и другие названия цветка, – «вечный», «нечуй-ветер», «золотое солнце»... В деревнях бессмертником до сих пор украшают киоты с иконами, и поэтому траву кличут «богородицыной», наделяют её таинственной целебной силой (Алтайский травник).

И разве не такими являются настоящие родственные чувства, данные человеку с его рождения? Они и исцеляют, и помогают, и светят солнышком взгрустнувшей душе, и живут вечно, заявляя о себе от поколения к поколению.

Поэтому не случайно мудрая Авдотья Рязаночка и выбрала себе в союзники этот скромный цветок бессмертника.

Виктор Герасин, повествуя о роли родства в жизни русской деревни, не обошёл вниманием эту легенду, вложив и вопросы, и ответы на них в уста своего литературного персонажа Виталия в новелле «О тебе и обо мне... А больше об Авдотье Рязаночке».

«Отвечает Авдотья: я молода ещё, у меня будет муж, будет муж – будет сын, а братца у меня уже не будет, померли мои батюшка и матушка.

Помолчал хан и заплакал: а я брата в битве потерял, не будет у меня больше брата.

И отпустил Авдотье и мужа, и сына, и брата, и много-много другого рязанского народа...»

Используя этот народный эпос, писатель не выхолащивает его поучительную суть, обращает взор читателя ко дню нынешнему.

«Замолчал Виталий. Долго они сидели молча, не проронив слова. Наконец Лидия молвила:

– Да, задачка не из лёгких. Надо же, какую натуру она имела. Как сердце не лопнуло.

– Да уж... – вздохнул Виталий. – Мне ведь много приходилось встречаться с людьми, в разных аудиториях, и чисто в женских в том числе. И вот по ходу встречи я не раз коротко рассказывал эту былину, но не говорил, кого выбрала Рязаночка, а спрашивал – как на ваш взгляд, кого? Из сотни женщин, можно смело сказать, две говорили – брата.

– А на самом деле, братья и сёстры мало стали ныне почитать друг друга. У нас одна есть, она постоянно кулаки на братьев сучит – уделаю и уработаю. Да и братья есть – сестра им не указ.

– Вот и есть-то, – согласился Виталий, – а помнишь, бывало, в нашем детстве, как праздник, так и пошли семьями брат к сестре, сестра к брату».

Чем глубже вникаешь в содержание рассказов и повестей Виктора Герасина, тем явственней осознаёшь, что писатель взращивает, лелеет дух не просто родства между людьми, а дух родства земли русской с поколениями испокон веков живущих на ней тружеников, прежде всего, крестьян-земледельцев.

«Хорошая комната, одним словом, а веришь ли – всё не так чего-то, всё будто в вагоне постоянно я нахожусь. Нет какой-то основательности, которая в наших избах имеется. Иль привычка это? И всё-таки хорошо, когда возле земли, ближе к ней. А то лежишь на своём шестом этаже, лежишь, и вдруг представится вся картина насквозь, как если бы стены вдруг прозрачными стали. И под тобой чёрт-те сколько сидят, лежат, и над тобой то же самое. Как-то нехорошо покажется, людям и сидеть друг над другом или друг под другом».

(Рассказ «Родные души»)

При этом писатель далёк от иллюстрации модной ныне в научных кругах классификации родства: паспортное или кровное, генетическое, антропоморфическое (стигматическое) родство, или «кибернетическое», при котором любые био-физические и социо-культурные «параметры» являются всего лишь «носителями» информации, всё ещё «самоназывающей» себя Homo Sapiens». (См. Марина Черносвитова https://www.debri-dv.ru/article/5012).

Он просто пишет о внутренней тяге, зависимости человека от данных ему природой родственных чувств и эмоций.

«А иной раз накатит на меня, завспоминаю родные места, но нет того, чтобы засвербило, чтобы потянуло меня туда, как, к примеру, сюда вот тянет. Видно, рано оторвало меня от тех мест, от землицы той, призабылась она, к этой вот привился, прирос. Оно и то можно сказать, что могилок близких нет там. Будь они – было бы всё по-иному. А так что ж, так вроде бы пустая она там, земля-то, для меня беспамятна».

(Рассказ «Тихий угол»)

Воспринимая по своему жизненному и художественному прозорливому наитию родство как начало, имеющее свой прообраз в недрах Божественной Троицы, – Бога-Духа, Бога-Отца и Бога-Сына, – В. Герасин силой своего мировоззренческого кругозора видит в нём, и пытается донести свой взгляд до читателя, – родство трёх ветвей человеческой жизни – общественного, мирового и божественного бытия. Именно это «высшее» родство диктует родословный порядок на земле, ибо без христианского начала издавна не создавалась ни одна семья, не благословлялись никакие отношения между людьми вне Заповедей Божьих.

Для человека нет ничего дороже тех, кто явил его на свет Божий, и тягостно жить тем, кто лишён этой благодарности, прежде всего детям-сиротам.

«... Дойдём, и кончится наша детдомовская жизнь! Войду я тихонечко в свой дом и спрошу: «Зимины здесь проживают»? И ответят мне: «Здесь Зимины проживают. А в чём дело»? «А в том дело, – скажу я, – что нашёлся вот Колька Зимин, ваш сыночек, ваш внучонок, вот он, перед вами, не узнаёте?» И заохают мои мама, бабушка, дедушка, завскрикивают: «Коленька ты наш миленький! А мы все тебя обыскались! Да проходи ты и будь как дома!» «Нет, – скажу я им, – ваш Колька не один пришёл, он привёл с собой друга своего большого, Сашку. Пусть Сашка вперёд меня проходит. Он ведь гость у нас». И проведут они нас к столу. А на столе – глаза разбегаются! И сахар! И мёд! И варенье! И блинчики! Те, которые тебе в лагере понравились, которых ты хотел штук пятьдесят съесть. «Ешь, – скажу, – Сашка. Ешь хоть сто блинчиков». А мама нас будет обнимать...

...Эх, иметь бы такой голос, чтобы крикнуть им на всю землю: «Ну, где же ты, мама!» И чтобы крик этот был услышан за всеми горами, за всеми морями и океанами матерью, и чтобы она отозвалась, пусть даже еле слышно, шёпотом; «Здесь я, сынок». Ничего, Колька услышал бы. И пошёл бы напрямую, на самый слабый голос. И дошёл бы. Дошёл бы... Но где взять такой голос? Где взять...»

(Повесть «Васильки»)

В жизни практически всех Герасинских персонажей авторское видение родства проявляется в том бесхитростном быте, образе жизни, который им из рода в род передавали отцы и деды, матери и бабушки, братья и сёстры.

«А вы подеритесь, – смеялся дядя Андрей, – ну, слабо?

– Не-е-е, – мотали головами Василёк и Климка, – нам отец не велел драться. Мы – братья, нам нельзя.

– Ну то-то же, коль братья, – опять смеялся дядя Андрей. – Да к тому же друганы вы!

– Почему это мы друганы? Это ты друган, – не соглашался Климка. – А мы – колесники, раз мы Колесниковы.

– А раз вы со мной водитесь, то вы друганы, – не соглашался с доводами Климки дядя Андрей. – Водитесь же?

– Водимся, водимся, – отвечали ребятишки, опасаясь того, что дядя Андрей вдруг обидится и больше не возьмет с собой, не покатает.

– Значит, друганы! – как маленький радовался дядя Андрей.

Так и пошло за ними - друганы. И не отстало...

...Дожили! Брат на брата! А! Стыдобушки не оберёшься! Вы бы среди улицы ещё схлестнулись! Эх, негодники! А это всё твоё, всё твоё попустительство! – Отец ругался и на сыновей, и на жену. – Ну ладно, приду с работы – разберусь с вами! Хватит! Завтра обои пойдёте у меня работать! Я вас образумлю!..

...Василию нравилось, как у него сложилась семья, какие порядки в доме. По-иному жизнь он и не представлял. Он – глава семьи, он и добытчиком должен быть. Жена пусть ребят растит. Просто и хорошо. И уважения в семье больше друг к другу».

(Рассказ «Мост»)

Фактически у В. Герасина в теме родословия акценты и их толкование расставлены примерно так, как писал о них его земляк-философ Николай Фёдоров, который, в частности, отмечал:

«Первоначальный быт человека был родовой; первое слово, первое знание рода было родословие(!); одно из древнейших произведений, книга Бытия, и есть родословная».

«Родство есть то, что наиболее известно, наиболее доступно людям, даже именно то, что наиболее затрагивает человеческое сердце, ибо для отцов – это вопрос о судьбах их сынов, а для сынов – вопрос о судьбе их отцов, куда входит вопрос и о братстве, или вообще о причинах неродственных отношений людей между собой».

И что же тут такого примечательного, подумает иной читатель, у каждого из нас есть отец и мать, каждый знает себя их сыном или дочерью?! Однако В. Герасин уравнивает это кровное родство любовью, памятью, ответственностью с родством общественным и Божественным.

Он уже в само выражение «от дедов-прадедов» вкладывает азы христианской морали, духовности, нравственной преемственности. Такое родство имеет внутренний стержень, остов, без которого оно просто исчезает, превращается во внешний, ничего не значащий атрибут. Без него и близкие родственники зачастую оказываются чужими, ибо между ними нет духовного, нравственного связующего начала. Моральная, нравственная отдалённость, казалось бы, самых близких людей по крови, нивелирует родственные чувства между ними.

Опять не лишне в связи с этим процитировать Николая Федорова:

«Не только мы плоть от плоти их, но и они вошли в плоть и кровь нашу, они живы и действенны в законе наследственности, в складе языка, понятий, чувств, верований, обычаев, учреждений, в ходе веков, на плечах которых мы стоим, на прахе, попираемом нами, в воздухе, нас окружающем, в небе, к которому летели их стоны, жалобы, мольбы и благословения, ибо и в мире нравственном, как и в физическом, ничто не теряется из жившего от века».

И уж если вести речь о воскрешении из мёртвых, то здесь неуместной оказывается излишняя категоричность и отрицание. Ибо сохранение в нашей памяти истории жизни предков, её изучение – это также своеобразное воскрешение. Воскрешение в знании их жития, – и горя и счастья, – на этой земле.

«И остались мы теперь двое от семи. Думаю всё, почему мы, довоенные, от одного отца получились покрепче, а послевоенные, от другого отца – все умерли. Наверное, война сказалась, она через отца их, который семнадцатилетним был взят на фронт, а вернулся оттуда и раненным, и контуженным, и пьяницей – вот и вошла она, война-то в них по наследству, и убрала их раньше времени. Всех пятерых. Послевоенных...

Жалко, такой статистики, наверно, нет – какое здоровье было у ребятишек, которые пошли от фронтовиков, какая выживаемость у них была. Наверно, ослабленные были дети, долго не жили... Вот она война-то, как она сказывается на потомстве».

(Новелла «О тебе и обо мне... А больше об Авдотье Рязаночке»)

Герасинские герои, словно давно об этом знали, они не только хранят память о своих родословных корнях, но и чтят их, берегут традиции и обычаи, обряды и особенности деревенского уклада жизни.

При этом образы матерей и отцов, бабушек и дедушек, братьев и сестёр, людей, ставших родными, «не чужими» благодаря родству душ, – очень разноликие в рассказах и одновременно в чём-то похожие. Они любят и ссорятся, совершают ошибки и, осознавая их, стараются исправить. Всё, как в жизни: правдиво и реалистично. Похожесть в том, что их объединяет: корни, родство.

«Владимир Сергеевич стоял, смотрел ей вслед. Он пока не мог решить – что дальше-то? Как быть-то ему? Не верилось в услышанное. Но внучка... Она была именно похожа на женщин из его, Владимира Сергеевича рода».

(Рассказ «Черёмуховые холода»)

Писатель даёт нам понять, что такое стремление людей познать себя через прошлые поколения и через современную жизнь не противоречит самой человеческой природе.

«Культ предков» оказывается настолько сильным, что приобретает черты преклонения, идеологии отношений, вступает в органическую связь с христианскими заповедями. Он впитывается с молоком матери на подсознательном уровне. Знания жизни, приобретённые благодаря чувственному опыту, обычаям и традициям, оказываются базисной основой мировоззрения, восприятия окружающего мира в целом.

«Нет, зверь если какой, то он сам к человеку не подходит. Злой человек тоже в эти заросли не полезет, злой человек среди людей старается быть. Понял? Мне об этом ещё мой дед рассказывал. А он у меня не простой дед был, партизан, награждённый. Он немецкие поезда взрывал. Если бы сейчас живой был, то и я был с ним бы теперь. А то... Умер, когда я во втором классе учился. Ну, меня мать с отцом в детдом и отдали. Вернее, меня взяли у них. Такие они. Потерянные люди, как ещё дед о них говорил. Пьют оба. Света белого не видят. Я к ним приеду, поживу денька два и дёру от них. В детдоме лучше. Кормят, спать есть где. А у них – ничего. Ходят, выпрашивают, кто чего даст, пустые бутылки собирают. И всё на вино и на вино. Нет, дома плохо. И тут я не могу жить как все. Не могу. Мне вот тут, на поляне самое хорошо»

(Повесть «Васильки»)

О почтительном отношении детей к своим родителям речь идёт если не во всех, то в большинстве произведений.

«...Отпуск оформил. Решил к матери съездить. Во снах стал видеть её. Как в детстве, вроде укрывает меня тёплым одеялом.

– К матери надо, это ты правильно рассудил. На мать грех обиду таить, слушай меня.

– Да я и не таю. Получилось-то, видишь, как всё. Отец рано приказал всем нам жить, а мать молодая, три-четыре годка пожила одна да и вышла за подвернувшегося человека.

– Знаю я, Кость, эту историю, – перебила Настасья...

...Замуж вышла. А мне ни с того ни с сего обидно стало. Как же так, думаю, получается – это когда уже повзрослей сделался, – он в земле лежит, а тут, видите ли, веселье людям. И кому? Жене его, от которой сын у него растёт. Заело меня – жить не могу. Когда отчим по-плохому ко мне, то для меня легче. Давай, думаю, давай, действуй. А если по-хорошему ко мне, с лаской да с подходом, то для меня это хуже отравы самой горькой. Во ведь какой дурак был! Ничего не могу: ни учиться, ни их уважать, ни братьев своих – отец на уме. Вижу, дело моё совсем дурное, давай-ка, думаю, вовремя убираться из этого дома, а то, как бы ни учудить чего злого. И уехал. Плакала мать... Тогда не понимал, а сейчас каждую слезинку её вижу и сердцем чувствую. Будто все они до единой во мне до сих пор живут и щемят... Поеду теперь, успокаивать буду».

(Рассказ «Родные души»)

Не меньшее внимание уделено писателем и родительской ответственности за своих детей. Особенно выпукло эта тема подана в рассказах «Под грозой», «Мать моя...», «Газета» и других.

«Душа-то болит о них, боишься, вырастут какими-нибудь непутёвыми, – вздыхает Катя.

– Души наши и должны о них болеть, потому как мы их на свет произвели, мы за них и в ответе...»

(Рассказ «Мост»)

«Произвели на свет» – эта фраза здесь не случайна, ведь «не родили», а именно «произвели на свет».

Читай: «кого явили людям?» и «свет» этот обязательно спросит: «зачем?».

Семейная проблематика многопланова, но зиждется она в основе своей не столько на страстной любви, сколько на родстве, взаимопонимании.

С этой точкой зрения В. Герасина можно соглашаться, а можно и возразить, но значение родственных уз, привязанности мужа и жены друг к другу всё же никто, видимо, отрицать не станет. Потому и выбор спутника жизни также у героев рассказов – шаг ответственный.

«На любви да веселье семью не построишь. Нет, хоть ты как не соглашайся. Семья – это не одно веселье. Тебе бабу какую надо? Если такую, какой ты сам, то не семья выйдет, а насмешка одна. Серьёзная с тобой не подладит, скоро устанет от твоей удали да от веселья. А ты от неё, от серьёзной, устанешь».

(Рассказ «Родные души»)

«...Роман донельзя доволен был тем, что с появлением зятя в каких-то три дня он сам будто вырос в своих глазах, почувствовал уверенность, силу. Разве когда бы отважился так разговаривать с соседом. ...Роман сразу себя человеком почувствовал. Так-то вот оно. Знатная родня – это почёт тебе и уважение. Сразу и умным станешь, и нужным, и все улыбаются тебе…»

«А вот что людям своё «я» мы показали – это хорошо. Это здорово. Без тебя я не смог бы. Нет, и не говори. Работать я умею, я с детства какой-то семижильный, могутной. А вот на хитрости не способный. И одиноко мне от этого. В доме не одиноко. Тут я с женой. Она у меня хорошая. А на людях – одиноко. А ты появился, и я понял: мы с тобой... Мы с тобой – это сила...»

(Рассказ «Мы с зятем»)

Этот литературный обзор тесно связан с предыдущими, ибо вопросы Веры, Земли, выживания, воспитания настолько взаимопроникающие и органично переплетающиеся в творчестве Виктора Герасина, что изоляция любого из указанных тематических аспектов обязательно приведёт к искажённому представлению тех мировоззренческих проблем, которые освещены в его повестях и рассказах.

Нравственный накал всего Герасинского творчества настолько высок, что в понимании родства для писателя нет в других чужих, есть дальние, которые могут стать близкими и родными.

Он не противопоставляет кровным узам сыновство вне связи поколений, вне сохранения памяти о них.

И, как и Николай Фёдоров, считает, что «любовь к отцам, предкам органически родовое, родственное составляет нравственное, высшее в человеке, то, что уподобляет его Святой Троице».

«Живи и имей свое достоинство и береги его перед людьми, – говорит писатель устами своего персонажа. – А мы увидим, мы оценим, мы поймём».

И еще:

«Они сидели за столом в кухне – сестра и брат, Лидия и Виталий, оба перевалили семидесятилетний рубеж, оба седые, постаревшие. Говорила сестра. Она приехала погостить к брату. А Виталий слушал её. Всё это он знал, сам не раз и не два прокручивал в памяти прошлое, далёкое и близкое. Сестру не перебивал, пусть говорит, даже хорошо под её плавный голос вспоминать родных и близких».

Эти воспоминания, эта память – воистину бессмертник родства, который незримо присутствует в творчестве Виктора Герасина.