И над вершинами Кавказа / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Налетевший ветер закачал кустарник, пригнул траву и зашумел в кронах деревьев. Тёмная синева, повисшая над Главным Кавказским хребтом, двинулась прямо на меня, на склон горы, где я стоял, на город, лежащий внизу. Обычно на этой тропе довольно часто встречаются люди, поднимающиеся и спускающиеся с вершины, но сегодня не было ни души. Видимо приближающаяся непогода остановила их движение к высоте. Кисловодск – курортный город, а отдыхающие не любят чрезмерно напрягаться.

Пора было и мне спускаться и искать надёжное укрытие от грозы, но я всё никак не мог сдвинуться с места, завороженный грандиозностью разворачивающейся картины. Не так давно, неподалёку отсюда был бронзовый памятник Лермонтову. Поэт был изображён сидящим, и взгляд его был устремлён на Эльбрус, закрытый сейчас тёмными тучами. Потом, видимо, сочли, что народу здесь не так много, и памятник перенесли вниз, в парк, где он сейчас смотрит просто поверх праздно шатающейся публики.

Михаил Юрьевич – великий поэт, чья жизнь оборвалась неподалёку отсюда – на склонах Машука. Любимый поэт моего детства, старший друг и наставник моей юности. Теперь я пережил его чуть ли не в два раза. Сколько же лет я думал над тем, что произошло на самом деле летом 1841 года? Наверное, всю жизнь. Тогда, 14 июля сразу после дуэли тоже началась гроза. Мои мысли мгновенно перенеслись на сто семьдесят пять лет назад. Я закрыл глаза, и все прожитые мной годы, все чувства и мысли слились в одно неистовое желание, один порыв. О, если бы я тогда мог быть рядом!

Машина времени… Человек не может выдумать нечто, чего не существует в мире. Если Уэллс придумал её, то должно существовать нечто, что подтолкнуло его к этому. Какой-то прототип, прообраз, явление. Конечно! Бессмертие души, её вечность.

Машины времени у меня не было. Было только страстное, всепоглощающее желание, сердце, душа, нервные импульсы – что там ещё… Всё это нахлынуло на меня в одно мгновение, и я почти задохнулся. Внезапно вокруг что-то изменилось, наступило странное затишье, какое бывает перед грозой. И я, каким-то шестым или десятым чувством ощутил чьё-то присутствие.

Ещё не веря себе, я медленно приоткрыл глаза. На самом краю у обрыва виднелся чёткий силуэт. Неужели?! Крепкая, коренастая фигура в военном сюртуке, сцепленные сзади руки, взгляд обращённый к наплывающей тьме, закрывшей Эльбрус… Со спины мне плохо было видно, но я уже твёрдо знал, что это Он.

Я тихонько подошёл и встал рядом. Никакого ответного шевеления. Можно было подумать, что это статуя, если бы не развевающиеся под лёгким ветром волосы.

В профиль мне отчётливо было видно каждую чёрточку его лица. «Как похож на многие свои портреты, и в тоже время непохож ни на один из них!» – пронеслось в голове. Моё сердце бешено колотилось, и понадобилось некоторое время, чтобы я овладел собой. Наконец я хрипло произнёс:

– Добрый день, Михаил Юрьевич!

Он повернул ко мне лицо, и я замер. Глаза! Такие глаза могли быть только у него. В них жила какая-то таинственная сила, и отблески звёзд, и боль, и мудрость, и что-то ещё, чему нет названия.

– Вы кто? – его вопрос вывел меня из оцепенения. Под взглядом этих глаз ни лукавить, ни притворяться не имело смысла.

– Я ваш читатель и почитатель с детских лет и до нынешнего часа. Я вырос на ваших стихах. Не могу представить своей жизни без вашей поэзии. И, думаю, к моим словам присоединится ещё не один миллион человек. Спасибо вам.

Он едва заметно улыбнулся и немного наклонил голову.

– Сколько лет прошло со дня моей смерти? – неожиданно спросил он.

– Сто семьдесят пять.

– Значит несколько поколений. Впрочем, для Вечности это не имеет значения…

Несколько минут мы молчали. Он снова повернулся лицом к надвигающейся буре, всматриваясь в сливающееся с тучами очертания гор.

– Как это произошло? – я не мог не задать этого вопроса.

Молчание. Я даже подумал, что он не расслышал вопроса, не понять его он не мог.

Наконец, продолжая смотреть за горизонт, он спокойно проронил:

– Просто убийство, под видом дуэли.

Порывы ветра раскачивали сосны, тёмная синева заволокла уже всё небо, и вдали замелькали вспышки молний.

– Почему вы стреляли в воздух? Вы же отличный стрелок…

– Я не стрелял. Это красивая легенда, придуманная Монго.

Снова молчание, нарушаемое лишь порывами ветра и отдалёнными раскатами грома.

Наконец он заговорил, спокойно, словно бы сам с собой.

– Всё было подстроено заранее. Секунданты Мартышки, мои – были в сговоре. Я очень мешал и им, и их родственникам в столице. Их существование было отравлено тем, что я слишком много знал об убийстве Пушкина, и, самое главное, не молчал, как остальные. Да и не собирался молчать. К этому примешивались и мои личные счёты с высшим светом. Они решили действовать по опробованному сценарию. Тем более Кавказ не Петербург, места глухие, воинственные горцы, лишних свидетелей нет. Эти соображения упрощали задачу. Самое забавное в этом, знаете что?

Он наконец повернулся ко мне.

– Что же?

– То, что этот план мне был известен, почти до деталей. Мартыш почти две недели искал повода. Остальные ему подыгрывали, более или менее убедительно, в зависимости от способностей. Горько только было сознавать предательство близких. Помните? – «Неизъяснимая ненависть, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упрёков, советов, насмешек и сожалений».

– Но почему вы не разрушили этот заговор, если всё знали? Только не говорите, что у вас не было другого выхода. Можно же было уехать, закатить скандал…

Он снова повернулся навстречу надвигающейся буре и спокойно подтвердил:

– Можно было… – очередной раскат грома прогрохотал явственней и громче, дождавшись пока стихнут его отголоски Лермонтов добавил: – А зачем?

Я не знал, что ответить. Он подождал, лёгкая улыбка промелькнула на его губах, потом он медленно, отчеканивая каждое слово сказал,

– Мы всё равно умираем. Умрём все. Какая же разница, раньше или позже? В этой жизни хорошего мне ждать не приходилось. Я всегда чувствовал себя изгнанником рая, ведь мне была приоткрыта истинная красота мироздания. Я знал, как прекрасен и непередаваемо возвышен мир, созданный Творцом. Сравнивая его с окружавшей меня действительностью, я не мог не испытать жестокого разочарования. Я сейчас говорю о людях, о так называемом «свете». Сплошной маскарад, скрывающий лицемерие, пошлость и ничтожество души. Как все дети я болезненно чувствовал малейшую несправедливость и ложь, но с годами это чувство не притуплялось, как у других, а становилось всё острее.

Мне было с чем сравнивать. С самого раннего детства я увидел и узнал вид райских обителей. Может быть, даже это было лишь преддверие Рая. Но если бы вы только знали, как он прекрасен! Если бы люди знали… Я знал, и в этом – вся моя трагедия и ещё моя тайная, сокрытая от всех радость. Серые будни, обиды, ссоры, переживания – не могут омрачить сверкающего мира, ожидающего нас после смерти. Небо и земля – этим всё сказано. Правда, есть ещё вечные мучения… но к ним ведут предательство, зависть, низость и ненависть. Они чужды всепоглощающей любви. Там – ничего этого нет. Лишь радость, любовь и красота. Красота, по сравнению с которой Эльбрус на восходе солнца покажется лишь серой, невыразительной картиной. А между тем, в этом мире я не видел ничего более прекрасного. И вот мне предоставляется шанс навечно остаться в стране непередаваемой красоты, о которой я тосковал всю жизнь. При этом от меня, в сущности, ведь ничего и не требовалось. Я просто не стал сопротивляться тем, кто хотел меня убить.

– Но ведь вы были так молоды! У вас ещё вся жизнь была впереди. Сколько нереализованных замыслов, ненаписанных стихов, рассказов, поэм…

– Да, я не много успел, хотя, в сущности, и не так уж и мало. Не правда ли? «Герой нашего времени», «Мцыри», стихи, которые будут читать до конца света… Да, я хотел бы написать ещё много всего, но, видимо, время пришло. Конечно, умирать в двадцать шесть лет не очень хотелось, в душе рождались невысказанные ещё строки, она жила надеждой: может быть, в ком-нибудь из сообщников заговорит совесть, и он, ужаснувшись, разрушит зловещий план. Хотя бы тот же Монго или сам Мартыш. Но не случилось. Всё живое хочет жить. Таков инстинкт природы, заложенный в нас Творцом. Но человек должен уметь повелевать своими инстинктами, иначе он не достоин звания человека. Наш великий поэт показал всем, как надо встречать свой смертный час. Я же успел навоеваться и знал, что такое боль, кровь и смерть. Видел, как жизнь уходит из только что разговаривавшего с тобой человека. «Завещание», «Валерик» написаны с натуры – это лики войны и смерти. Да, умирать не очень хотелось, но и смерти я не боялся. В конце концов, я – только человек. Все люди – смертны, так что ничего сверхъестественного не произошло. А главное – я обрёл то, к чему стремился всю жизнь.

Ветер завывал всё сильнее, на землю упали первые капли дождя. Прямо над нашими головами небо раскололось молнией, оглушающий грохот прокатился по склонам гор.

– Вас многие не понимают и осуждают, – почти прокричал я, – утверждают, что вы высокомерный мрачный эгоист, бунтовщик и одержимый демоном...

Он рассмеялся.

– Такова моя участь! Иногда мне казалось, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то право, меня бы огорчило. Морализаторы меня никогда не поймут, а себялюбивый и развращённый ум – тем более… Прощайте!

Сверкнула ослепительная молния, заполнившая весь мир невыносимо ярким светом. Когда я обрёл способность различать окружающие предметы, на скале уже никого не было. Я стоял один на крутом склоне, а вокруг уже бушевала гроза. Дождь всё усиливался, и пришлось поспешно искать защиты под густыми кронами возвышавшихся поблизости сосен. Смотря на буйство стихии из своего ненадёжного укрытия, я припоминал малейшие детали недавнего разговора. Природа оплакивала великую душу человека, ушедшего в вечность.