– И это упырь? – спросил Руневский.

 – Без сомнения, – отвечал незнакомец. –

 Это статский советник Теляев;

 он большой приятель Сугробиной

 и умер двумя неделями прежде неё.

А.К.Толстой «Упырь»

 

 

 

 

 

Тётя Клава, румяная, налитая, медленно надвигалась на меня, растопырив ручищи.

– Смирись, Кузьмичёв, – прошипела она, – расслабься. И тебе легче и нам проще. Знаешь же, всё равно наша возьмет. Смирись и расслабься!

Я это знал. Очень хорошо знал. Но сдаваться без борьбы? Не дождётся, жирная жаба! Я втянул шею, поджал руки и ноги. Сгруппировался.

– Идиот малохольный, – зло усмехнулась тётя Клава и облизала фиолетовые губы. – Будет больно.

За её спиной возвышались два шкафоподобных прислужника – Петр и Павел, похожие один на другого, точно единоутробные братья. Я прозвал их про себя апостолами. Силы в них не было. Не то что в Клаве. Это я чувствовал. Теперь я многое чувствовал. Но отсутствие некротической Силы вполне компенсировалось тупой физической мощью.

– Ну чего столбами застыли? – прикрикнула на них тётя Клава. – Зафиксируйте его.

Апостолы ринулись на меня с двух сторон. Пётр схватил за руки, а Павел попытался прижать ноги. Я пнул Павла в живот, а Петру вцепился зубами в запястье.

– Ай! Он меня укусил! – взвизгнул Пётр и двинул меня коленом в челюсть. Так, что в голове зазвенело, а перед глазами поплыли радужные круги.

– Ну?! – скомандовала Клава.

Апостолы навалились разом. Павел сел мне на ноги, а Пётр зафиксировал руки. Я закричал от страха и бессилья.

– Давай, не ори! – нависая надо мной пудовыми грудями, рявкнула Клава. – И не дёргайся. Что ты всё дёргаешься, Кузьмичёв? Я ж у тебя не всю кровь заберу. Чуток, хе-хе, оставлю.

Она склонилась ко мне ещё ниже, причмокивая от предвкушения. В животе у неё заурчало.

– От так от, Кузьмичёв… От так от…

Я закрыл глаза, чтобы только не видеть этого кошмара. Дальше – как обычно: ощущение кровопотери, дурнота, слабость… апатия. И ещё я отчётливо почувствовал, как по венам, артериям и капиллярам моего тела растекается её гнилая слюна – трупная вампирская отрава… Нет! Нельзя сдаваться! Надо бороться, сопротивляться, во что бы то ни стало! До сих пор ведь получалось. Три месяца они пьют мою кровь и впрыскивают в меня свой яд. А я по-прежнему человек… сопротивляться… человек… сопротивляться…

Но когда тётя Клава насосавшейся пиявкой отвалилась от меня, я не мог шевельнуть ни единой конечностью. Казалось, из меня вытекла вся жизненная энергия.

– Может, его связать, тёть Клав? – предложил один из апостолов.

– Хрен с ним, с малохольным, – махнула та рукой. – Скоро сам отключится.

«Волчица алчущая, – подумал я с ненавистью. – Пиявица ненасытная». Клава обернулась и погрозила мне пальцем. О господи, она слышит! Слышит мои мысли. Я так и знал! Так я и знал.

Хлопнула дверь, трижды щелкнул замок и я остался один.

Откуда-то доносились глухие вопли товарищей по несчастью. О, здесь, в секретных, надёжно изолированных от внешнего мира застенках проклятые кровососы держали еще множество ни в чем не повинных людей. Какое-то время они использовали нас для насыщения, вроде живых консервов, а потом либо высасывали досуха, либо обращали в себе подобных – в неупокоенных мертвецов, питающихся тёплой человеческой кровью. Только так они могли поддерживать в себе это отвратительное подобие жизни.

Но мысль, что я не единственная жертва упыриного подполья, облегчения не принесла. Обессиленный и опустошённый, я лежал на спине и в тупом отчаянии смотрел в потолок своего узилища; побелка на нём потрескалась, образуя замысловатый, паутинный узор; во всех четырёх углах угнездились чернильные кляксы грибковой плесени. Но присмотревшись внимательнее, я обнаружил, что это не пятна вовсе, а жирные, чёрные пауки. И они шевелятся, перебирают мохнатыми лапищами! Я зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза. Но пауки никуда не делись. Натянув застиранное одеяло по самый подбородок, я поворотился на бок.

Стену, на которую теперь невольно обратился мой взор, сплошь покрывали странные рисунки и загадочные надписи, оставшиеся от прежних обитателей. Перед самым моим носом красовался грубо выцарапанный монстр с раздутой, точно хэллоуиновская тыква одноглазой башкой, в качестве компенсации оснащенной аж тремя зубастыми пастями, при этом из каждой пасти бессильно свисали человеческие фигурки. На животе, в области паха, у чудища скалилось в ухмылке еще одно лицо; это творение очевидно больного разума было заключено в овал из букв, которые при прочтении складывались в следующую темную фразу: «Тогда будут владычествовать творящие призраков и говорящие ложь, и нечистые женщины будут рождать чудовищ». Чуть поодаль несколько схожих с головастиками существ таращились на меня огромными, внимательными глазами; «аннунаки слидят за табой», предупреждали корявые буквы под ними. Остальное пространство также густо испещряли всевозможные омерзительные рожи и бессмысленные каракули так, что стена отчасти напоминала безумные творения Иеронима Босха, отчасти – «Гернику» Пикассо… И все эти порождённые чьим-то воспаленным воображением картинки теперь оживали, двигались! Господи, неужели я схожу с ума?!

Тут впрыснутая в мою кровь отрава подействовала, и я провалился в глухое забытьё.

 

 

***

 

Утром следующего дня в мою камеру пожаловал Иван Евграфович собственной персоной. Граф (разумеется!), как его почтительно именовали остальные кровососы. Высокий, худой, абсолютно лысый. Кустистые брови над глубоко запавшими глазками на мертвенно-бледном лице дополняли его облик. Выглядел он лет на шестьдесят пять – семьдесят. Но я подозревал, что на самом деле ему уже много веков.

Иван Евгафович с минуту сканировал меня взглядом, потом молча присел на табурет рядом с койкой. Я тоже не раскрывал рта. Да и что я мог сказать? Наконец он с фальшивым участием, сдобренным змеиной ухмылкой полюбопытствовал:

– Ну-с, Кузьмичёв, и как наши дела? Дмитрий Антонович жалуется на вас. Да-да, говорит, что на контакт идти вы ни в какую не желаете. А? В чём дело?

В ответ я лишь сжал зубы и демонстративно отвернулся к стене.

– Напрасно вы так, голубчик, – покачал головой Граф. – Напрасно отказываетесь сотрудничать. А знаете что? Знаете, как мы поступим? Давайте поговорим как разумные люди.

Люди! Я саркастически хмыкнул.

– Поймите, у вас же нет выбора, – гнул свое Граф. – То есть выбор естественно есть, но он невелик: либо полезное сотрудничество, либо постепенная деградация, как физическая, так и – да, да! – умственная. Поверьте, так всегда и бывает. По сути, никакого выбора у вас нет. Так почему бы вам, голубчик вы мой, не прислушаться к советам…

Граф бубнил монотонно и размеренно, будто пономарь.

Я закрыл глаза и постарался отгородиться мысленным барьером, чтобы только не слушать его гипнотического бормотания. Бесполезно! Слова проклятого кровососа скользкими угрями заползали мне в уши, ввинчивались в мозг, разъедали и без того изъязвлённую душу. Тогда я попробовал читать молитву:

 «Отче наш, Иже еси на небесех!»

– Логику, включите логику, вот всё, чего я прошу, на чём настаиваю. Посмотрите на сложившуюся ситуацию с логической точки зрения и моментально поймёте, что ваше нынешнее поведение, ваше упрямство неразумно, глупо, противоестественно даже.

«Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…»

– А? Что вы там шепчете, точно бабка-ворожея?

«И не введи нас во искушение..»

– Ничего не слышу. Чётче артикулируйте слова, Кузьмичев!

«Но избави нас от Лукавого…»

– Вы же образованный человек, Кузьмичёв, – продолжал давить Граф, – и ещё достаточно молодой. У вас вся жизнь впереди. Долгая жизнь! Если, разумеется, вы соизволите внять моим советам. К чему это упрямство? Послушайте старика, голубчик.

– Разве это жизнь? – с горечью спросил я, прервав свою мысленную молитву.

– Что? – шевельнул бровями Граф.

– Я спрашиваю, разве то, что вы предлагаете, можно назвать жизнью?

Граф тихонько засмеялся. Манера смеяться у него была крайне неприятная: он слегка отворачивал голову влево и дробно хихикал, искоса поглядывая на собеседника и прикрывая рот ладошкой с длинными, наманикюренными ногтями.

– Почему же нет, голубчик? – возразил он, отсмеявшись. – Очень даже можно. Полноценной и вполне качественной. Ну, разумеется, кое-какие правила, гхм… для поддержания качества этой жизни соблюдать все ж таки придётся. Куда без этого? Мы все вынуждены подчиняться правилам.

– Правилам?! – возмутился я. – Господи боже! Под правилами обычно понимают нечто правильное. А вы хотите, чтобы я душу, душу свою бессмертную погубил!

Граф поморщился и сменил тон с увещевательного на строгий:

– Возьмите себя в руки, голубчик. Глядите, пожалуйста: душу он боится погубить. Фу ты, ну ты, ножки гнуты. Еще не достаёт, чтобы вы в религию ударились. Смотреть на вас неприятно, право слово.

– Зачем? – воскликнул я в отчаянии. – Почему вы меня здесь держите?!

– Не изображайте святую простоту, Кузьмичёв, – холодно отрезал Граф, – вам прекрасно известно, почему и зачем вы здесь.

Чертов упырь! Однако ж он прав, я и впрямь знал причину своих нынешних злоключений… Всё началось примерно год назад, когда мне в руки попала книга Монтегю Саммерса, его знаменитая «История вампиров», будь она трижды проклята! Помнится, книга эта понадобилась мне тогда для работы. И вот по ходу чтения я с удивлением обнаружил, что сам автор абсолютно уверен в реальности описываемых им существ. И это в XX веке! Поневоле заинтригованный основаниями подобной убеждённости я решил обратиться к трудами его предшественников. Нет, упаси бог, не к растиражированному роману Брэма Стокера или «Кармилле» Ле Фаню, и не к вампирским рассказам лорда Байрона энд доктора Полидори. Беллетристику я отмёл сразу и решительно. Тем паче, всё перечисленное (и гораздо сверху) и без того было мною читано-перечитано. Меня интересовали подлинные, серьёзные исследования, а ещё лучше – первоисточники. Поэтому за «Историей» преподобного Саммерса последовали трактаты французского богослова Антуана Кальме и итальянского архиепископа Джузеппе Даванцати; затем – «Рассуждения о вампирах подчинённых» Иоганна Цопфиуса, «Сочинения и гипотезы по поводу вампиров» Хорста, et cetera, et cetera. Тот факт, что в наш исполненный скептицизма век в Нью-Йорке функционирует настоящий научный институт – Vampire Research Center – посвященный изучению проблемы вампиризма, только подогрел моё любопытство.

По натуре я человек увлекающийся, а потому, углубившись в какой-либо материал, не успокаиваюсь, покамест не докопаюсь до истоков, до самых корней. И вот, по мере накопления фактологического материала, мне открылся ещё один поразительный аспект: легенды о тварях, питающихся человечьей кровью, существовали практически у всех народов, начиная с самых допотопных времён!

Еще за четыре тысячи лет до рождения Христа, шумеры страшились кровососущих акшаров; а в Индии рассказы про таящихся на кладбищах веталах бытуют со времен царя Викрамадитьи. В Древнем Китае эти создания были известны под разными именами: ван-сян, небесные собаки, шань хэшаны или хромые монахи; но всех их объединяла между собой одна страсть – неутолимая жажда крови. В официальной истории династии Сун повествуется, что в годы правления Сюаньхэ, в начале XII века, некие охочие до человечьей крови черные люди ввергли в панику и хаос целые области. Еще раньше, в V веке, население уезда Нанькан терроризировали полчища чудовищных демонов гуй. При этом летописец подробно описывает их внешний вид: ростом гуи были в один чжан, зубы их напоминали зубья пилы, а перемещались они по земле гигантскими скачками. Питались гуи, разумеется, кровью своих жертв. Я уже не говорю о ламиях, лемурах и эмпузах времён античности или родных нам восточнославянских упырях. Жители Черного континента, аборигены Австралии и индейцы обеих Америк также не явились исключением из обнаруженного мною общего правила.

И вот, в конце концов, у меня созрел естественный вопрос: как могли люди и народы, разделённые в пространстве и времени континентами и веками, даже тысячелетиями, независимо друг от друга измыслить столь фантастических и вместе с тем объединенных общим родовым признаком существ? После длительных размышлений я пришёл к выводу, потрясшему моё релятивистское сознание. Со всей очевидностью я осознал, что этому феномену может быть лишь одно разумное объяснение: вампиры действительно существуют. Они тайно живут рядом с нами!

А с другой стороны, почему нет? Что в моём умозаключении такого уж невероятного? Отчего бы и не жить на земле еще одной расе разумных существ? Не смущает же нас существование, помимо нас, европеоидов, ещё и негроидов, монголоидов, австралоидов или каких-нибудь вовсе экзотических пигмеев. А были времена – не столь и далёкие по историческим меркам – когда бок о бок с нами, кроманьонцами, сожительствовали даже не иные расы, а иные человеческие виды! Неандертальцы, денисовцы, ещё раньше – хомо эректусы и прочие синантропы. И ведь у всех этих видов и рас имелись, и по сию пору имеются, собственные неповторимые физиологические особенности... вкусовые предпочтения. Вроде, той же характерной для неандертальцев непереносимости лактозы. Или каннибализма. Нас же не удивляет людоедство, которое по сию пору практикуют ряд племен современной Папуа – Новой Гвинеи?! Почему же вампиризм – банальную потребность в питие чужой крови – мы норовим моментально запихнуть куда-нибудь в область бабушкиных сказок и фантастических преданий дремучей старины?

Вот примерно таким образом состоялось моё прозрение, так я познал истину.

Увы, обошлась мне эта истина неоправданно дорого. За всё в этой жизни приходится расплачиваться. Еще одна истина – расхожая, однако, непреложная.

Под влиянием накативших воспоминаний, не в силах долее сдерживаться, я разрыдался.

– Ну, вот, – укоризненно покачал головой Граф, – разнюнились, как барышня-институтка, право слово. Кстати, о барышнях. Я распорядился, чтобы вам разрешили свидание с женой. Полагаю, это пойдёт вам на пользу. Так что сегодня вечером увидите свою драгоценную. Только обещайте, голубчик, что будете вести себя прилично.

На пару секунд я утратил дар речи. А потом, задыхаясь, выкрикнул:

– Не вмешивайте её во все это! Прошу вас! Ради бога! Умоляю!

– Ну, ну, – Иван Евграфович ободряюще похлопал меня по плечу, – не впадайте в истерику. Мы же не хотим звать тётю Клаву, не так ли? Всё будет хорошо. – И веско добавил, пронзительно взглянув мне в глаза. – Так надо.

После ухода Графа я пришёл в состояние крайнего возбуждения, почти паническое и принялся суматошно метаться по камере. Что они замыслили? Зачем им потребовалось это свидание? Неужели, они рассчитывают, что этак я стану сговорчивее? Или за этим кроется нечто другое? Тогда что?

Так я мерил шагами свою темницу, кровь гулкими тамтамами стучала у меня в висках, а отвратительные настенные граффити кривлялись и дёргались, будто исполняя некий ритуальный танец.

Часа через три в полном изнеможении я рухнул на кровать, голова у меня кружилась, во рту пересохло. Фигурки на стенах тут же присмирели, зато ожили пауки и деловито поползли к центру потолка.

Наконец послышался металлический скрежет запоров, дверь медленно отворилась, и я увидел свою Надежду.

– Здравствуй, Кузьмичёв. – Она всегда называла меня по фамилии. – Как ты тут?

Проигнорировав риторический вопрос, я сел на кровати и в свою очередь спросил:

– Зачем ты пришла, Надя? Это опасно.

Она скорбно вздохнула, присела на край табурета и принялась выгружать из полиэтиленового пакета продукты.

– Вот, апельсинчиков тебе принесла, печенье «Юбилейное», как ты любишь… Томатный сок ещё.

– Мне ничего не нужно.

– Смотри, как ты похудел – кожа да кости. Профессор жалуется, что ты плохо кушаешь.

– Профессор?

– Иван Евграфович.

Я не смог сдержать саркастического смешка.

– Вообще-то его все величают графом.

– Кто «все»? – Надя огляделась и покачала головой. – Опять твои дурацкие фантазии. – Тут её взгляд остановился на испещрённой рисунками стене, она поёжилась и заявила: – Здесь прохладно. Ты не мёрзнешь?

– Нет.

– Нет? Да ты весь дрожишь. Вот хорошо, что я захватила свитер, на-ка одень.

– Не одень, а надень, – машинально поправил я.

– Что?

– Надеть одежду, одеть Надежду. Легко же запомнить.

Надя подняла брови и раздражённым движением стянула с шеи шелковый платок.

– О чём ты? И когда ты меня одевал, скажи на милость? На какие доходы? – и добавила с легким презрением: – Одевальщик выискался.

– Ну, значит, всё к лучшему, – не удержался я от сарказма, – теперь-то твоя душенька довольна?

– Какой ты, всё-таки, тяжёлый человек, – вздохнула Надя и тут же всхлипнула: – Всю жизнь! всю жизнь с тобой мучаюсь!

– Отмучилась уже, не ной.

– Да-а, как же, – протянула она, озабоченно массируя шею. А потом всхлипнула с новой силой: – Ох, доведёшь ты меня, Кузьмичёв! У меня на нервной почве, кажется, щитовидка воспалилась. – Она придвинулась и приподняла подбородок. – Гляди. Видишь? Видишь?!

– Сходи к врачу, – рассеянно заметил я.

– Ага, как же, к вра-ачу-у-у! – окончательно разрыдалась Надежда, спрятав лицо в ладонях и посматривая на меня сквозь пальцы. – На врача тоже деньги нужны. Ты что ли мне лечение оплатишь? И когда ещё тебя отсюда выпустят? – Неожиданно я заметил в её глазах колючий злорадный огонёк.

И тут до меня дошло! Тут я всё понял! Мне припомнились и странные взгляды, и приватные встречи с родственниками за моей спиной, и телефонные разговоры шёпотом… И как я раньше не догадался?! Всё же предельно очевидно! Только она… только с ней я поделился своим сокровенным открытием. Больше никто в целом мире не знал про потрясающие результаты моих исследований. Так значит… Выходит… О-о-о!

Я медленно протянул руку и провёл ладонью по её волосам. Решив, что это некий жест примирения с моей стороны, она слабо улыбнулась. Я покрепче намотал её обесцвеченные волосы себе на пальцы и резко дернул…

Аннунаки пляшут… пауки ползут… аннунаки пляшут… пауки ползут… аннунакипляшут… паукиползут… аннунакипляшутпаукиползутаннуна…

Дверь со стуком распахнулась и в камеру пушечным ядром влетела тётя Клава. За её жирной спиной двумя белоснежными тучами клубились апостолы.

– Ага-а-а! – воскликнула она гулким торжествующим голосом, уперев руки в боки и оглядывая обильно забрызганные кровью стены и потолок.

– Ага-ага! Ага-ага! – согласно закивали апостолы.

Я поднял голову, выплюнул изо рта кусок надиной трахеи и глухо зарычал на них, скаля окровавленную пасть. Ноги Надежды всё еще мелко подрагивали, несмотря на то что голова держалась на одном лишь позвоночном столбе – все мышцы, сухожилия и артерии я перегрыз начисто.

Далее в моей памяти следует длительный провал. В сознание я вернулся уже в родильном коконе, плотно опутанный по рукам и ногам мягкими, тёплыми пеленами. Вот, значит, как эти твари появляются на свет! Впрочем, почему «твари»? Скоро я сам стану одним из них, полноправным членом племени неумирающих. Очевидно, мои последние действия явились своего рода инициацией. Я прислушался к собственным ощущениям: у меня ничего не болело; меня не ломало, не корёжило, воспоминания о содеянном нисколько не тревожили мою совесть… Даже при мыслях о Надежде я ощущал удивительное равнодушие. В памяти всплыл образ бьющегося в конвульсиях, почти обезглавленного тела жены… Но в душе ничего не ёкнуло.

Меня накрыла волна умиротворения, я провёл языком по своим стремительно отрастающим клыкам, блаженно улыбнулся и погрузился в сон, в ожидании окончательной метаморфозы.

 

 

***

 

Закончив разговор, Иван Евграфович повесил телефонную трубку, откинулся на спинку похожего на трон кожаного кресла и вперил в подчинённого тяжёлый, как наковальня взгляд.

– Ну-с, теперь ждите гостей. Одной служебной проверкой тут не обойтись. Дознание, следствие – всё, как полагается. А как вы хотели, голубчик? Убийство это вам не… анализ мочи.

Мужчина лет сорока с усталым, мятым лицом закашлялся и принялся нервно застегивать пуговицы белого халата.

– Какое убийство? – прокашлявшись, спросил он. – Этого Кузьмичёва любая экспертиза стопроцентно признает невменяемым. Состава-то нет.

– Бог с ним с Кузьмичёвым, – хмыкнул Иван Евграфович. – Но вы-то, Дмитрий Антонович, полагаю, вполне вменяемы?

Дмитрий Антонович побагровел.

– Знаете, профессор! Между прочим, вы лично распорядились разрешить ему свидание и…

– Ладно, ладно, будет вам! – замахал руками профессор. – Нечего теперь виноватых искать, все хороши. И я не досмотрел, чего уж там. Однако какой анамнез вы мне докладывали, голубчик, а? М-да… В общем следствие наверняка попытается отыскать в действиях медперсонала признаки должностного правонарушения. Халатности какой-нибудь там… Или преступной небрежности. Как говорится, была бы статья, а человек… Эх! А какое пятно на всю больницу! Подумать только: пациент загрыз посетителя, пускай и собственную жену. Никогда такого не бывало! На моей памяти во всяком случае. Позорище, ужас!

– Ну всё ж таки у нас тут не терапия, – робко заметил Дмитрий Антонович, – а психбольница.

– Оно, конечно, так, – покивал Иван Евграфович. – Знаете что? Освежите-ка мне еще разок историю болезни этого Кузьмичёва.

Дмитрий Антонович надел очки и открыл папку скоросшивателя:

– Значит, поступил он к нам три месяца назад… Первоначально ему был поставлен диагноз: паранойяльный синдром. Но поскольку в структуру упомянутого синдрома никогда не входят иллюзии, галлюцинации и другие расстройства ощущения и восприятия, а у больного всё это в избытке присутствовало, то сразу после госпитализации диагноз был уточнен: ярко выраженные сверхценные идеи в сочетании с бредом преследования. Уже здесь, в больнице, к этой симптоматике добавился бред инсценировки – больной полагал, что его поместили в секретные застенки, а медперсонал состоит из вампиров; любой вопрос воспринимал как допрос, инъекции лекарств и тем более забор анализов – как пытки и отъем крови…

– А кто он вообще по профессии? – перебил профессор.

– Со слов жены Кузьмичёв зарабатывал на жизнь сочинительством – писал романы, рассказы... В основном фантастику.

– Дофантазировался!

– Более того, – продолжил доктор, – специализировался Кузьмичёв в жанре хоррора.

– Как, как? – поднял брови Иван Евграфович. 

– Хоррор. «Ужас» в переводе с английского. Ну это истории про всяких монстров, маньяков, вампиров. Собственно, на фоне увлечения последними и развилась его сверхценная идея – дескать, вампиры тайно живут среди нас и прочее…

– Понятно. Продолжайте.

– В ходе лечения Кузьмичеву я предположительно диагностировал еще и бред манихейства, поскольку больной, судя по ряду признаков, был убежден, что находится в центре некой борьбы, которая ведётся за его тело и душу. Всё это сопровождалось экстатическим настроением и выраженным страхом. Как обычно и бывает, бред величия сочетался с псевдогаллюцинациями и психическими автоматизмами…

– Достаточно! Он сейчас в изоляторе?

– Разумеется. В смирительной рубашке повышенной фиксации.

– Каков его текущий анамнез?

– Больной впал в кататонический ступор, который развился сразу после внезапного припадка агрессии, ну вы знаете…

– Да. Кататония люцидная или онейроидная?

– Пока не выяснили.

– А возможность галлюцинаторного ступора рассматривали?

– Маловероятно, профессор. В состоянии обездвиженности пациент пребывает уже более шести часов, а галлюцинаторный ступор, как правило, носит кратковременный характер. Хотя и имеет тенденцию к повторению.

– Согласен. Проявления ступора?

– Обездвиженность, восковая гибкость, реакция на боль отсутствует; больной застыл в позе эмбриона.

– Нарушения мышления, дезориентировка?

– Нет возможности диагностировать, – пожал плечами Дмитрий Антонович, – но с большой долей вероятности могу предположить бред метаморфозы. По всей видимости больной постепенно утрачивает своё «я».

– Значит так, – решительно подвёл итог Иван Евграфович, – держимся следующей версии: вспышка агрессии была внезапной, ничем не спровоцированной и – главное – непредсказуемой, поскольку в анамнезе у пациента наблюдалось по всем показателям улучшение. Улавливаете? Дескать, симптоматика была положительной, динамика тоже. Поэтому вы, как лечащий врач, на полном основании полагали, что имеет место ремиссия. Да! Тут еще важно, чтобы все мы держались одной версии. Это ясно? Сомкнём, так сказать, ряды. В конце концов, от врачебных ошибок никто не застрахован. Следуйте моим инструкциям, и всё у нас с вами утрясётся. Дознание в отношении медперсонала конечно будет, продлится оно, полагаю, где-то с месяц, не больше, и закончится вынесением постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, за с отсутствием состава преступления. А может – вообще за отсутствием события прекратят. Самого Кузьмичёва признают невменяемым, это ясно. Поскольку он очевидно не отдавал себе отчета в своих действиях и не мог руководить ими. И направят на принудлечение. К нам. А куда ещё? Ну, в целом всё. Вы свободны. Постойте! Кто сейчас присматривает за Кузьмичёвым?

– Тётя Клава… Извините, старшая медсестра Клавдия Ивановна Сугробина.

– Тогда я спокоен. Не сочтите, голубчик, за труд, пригласите её ко мне. Она ведь, полагаю, станет основным свидетелем. И оттого её объяснения чрезвычайно важны! Надо всё как следует согласовать.

Когда кабинет опустел, профессор принялся задумчиво причмокивать губами. Но тут раздался настойчивый стук в дверь.

– Да-да, войдите!

Дверь отворилась и в кабинет вошла старшая медсестра. Она приблизилась к столу и замерла, сложив на животе свои большие руки и преданно глядя на шефа.

– Шепсес анх аммат? – спросил Иван Евграфович.

– Ишешни нут, – подтвердила Клава.

– Шиккуц мешомем?

– Шиккуц мешомем, – согласилась Клава, и добавила, сочно причмокнув толстыми фиолетовыми губами: – Хеди хепер сах-х-х.

Граф рассыпчато захихикал, по обыкновению прикрывая когтистой ладонью острые, загнутые клыки.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование