Гульшат / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

У моей двоюродной тётки Гульшат-апы, жившей в 60-х годах в Волгограде, трагически погиб муж – разбился на мотоцикле. И тётушка, которую больше ничто в этом славном городе не задерживало, а делало её дальнейшее пребывание здесь тягостным, каждодневно напоминающим о смерти любимого человека, решила уехать куда подальше.

Её согласился принять старший двоюродный брат, мой отец. Мы тогда жили на северо-востоке Казахстана, в небольшом селе, стоящем на высоком песчаном берегу Иртыша. Родители обосновались здесь в пятидесятых годах. Сначала отец, потом за ним последовала мама с двумя пацанами, мной, четырёхлетним, и моим годовалым братом.

Уже когда немного обосновались, заполучили собственную крышу над головой (глинобитную, в саманном домике на пару комнат и просторными сенями, служащими в летнюю пору кухней-столовой), из отцовой деревни в Татарстане к нам переехала и его родная сестра тётя Соня (Сагадат) с мужем.

Они, слава Богу, пока были без детей и недолго пожили у нас за полотняной цветастой занавеской – вскоре и для них нашлась избушка-мазанка на окраине села, куда они благополучно и съехали. Тогда ещё шёл подъём целинных земель, и совхоз «Железинский», четвёртым отделением которого числилось наше село, охотно привечал приезжих работников.

Работы хватало всем – в животноводстве, полеводстве, строительстве. И вот к нам подтянулась ещё и Гульшат. Она приехала со своей малолетней, ещё садиковского возраста, дочерью. Мне тогда было уже лет десять, пожалуй. И я был поражён красотой обеих своих новых родственниц. Гульшат была русоволосой и белолицой, с чистыми голубыми глазами, очень миловидная, с правильными чертами лица.

Дочь её, Гульсина, вообще была очаровательна, как куколка, но на маму свою не походила: темноволосая, кареглазая. Видимо, пошла в отца, которого я, правда, никогда не видел.

Опять в той комнате, где спали мы, уже трое братьев, появилась ситцевая занавеска, за которой обосновались тётя со своей дочей. Обеих Гуль (корень их имён обозначал Цветок, Цветущая, и полностью соответствовал их облику) стали называть на русский манер Галями. Соответственно, Гульшат стала для нас тётей Галей, а её дочь – Галкой.

Тётя Галя устроилась работать сеяльщицей в тракторной бригаде, так что дочь её Галя оставалась на нашем попечении. Впрочем, проблем с ней не было никаких. Городская девчонка, до этого никогда не бывавшая в деревне, она ходила по двору с вытаращенными глазёнками, и пугалась всего живого, что мычало, хрюкало, кудахтало, и с криком залетала в дом, если ей казалось, что кто-то из этих невиданных животных хочет её слопать или заклевать.

Мы со средним братом снисходительно «защищали» Галку и терпеливо втолковывали ей, что это не дикие звери живут в загонах, а очень полезные животные, которые делятся с нами молоком, яйцами, а когда-никогда и мясом.

А вот с тётей Галей начались проблемы. Вернее, у нас из-за неё. Наш дом стали осаждать холостые парни с целью любым способом завладеть её вниманием. В сельский клуб на танцы она не ходила, у неё была одна дорога: работа (тракторная бригада) – наш дом. Во-первых, отец мой строго следил за тем, чтобы с его симпатичной кузиной чего не случилось, во-вторых, ей самой было просто некогда – с работы она обычно приезжала поздно, а дома её ждала дочь.

Парни сами приходили к нам и просили вызвать на улицу тётю Галю. Она когда выходила, когда нет. Если выходила, то только за ворота двора, и не дальше завалинки. Я пару раз был свидетелем, как обычно поддатые парни плели сказки, какие они одинокие и несчастные без женской ласки и внимания, и звали тётю Галю погулять за околицу.

Но она, посмеиваясь и подшучивая над назойливыми кавалерами, обычно отшивала их уже через несколько первых минут свидания и возвращалась домой. Это не значило, что моей молодой и красивой тётке никто не нравился. Просто она, как я понимал тогда, не собиралась снова становиться чьей-либо женой – всё ещё хранила верность своему совсем недавно погибшему мужу.

При этом тётя Галя не была нелюдимой. Ей тогда было всего около тридцати лет, она была очень живой и темпераментной женщиной. Я очень удивился, когда узнал, что тётя Галя привезла с собой гармошку, с которой, оказывается, никогда не расставалась. Она была какой-то странной. Все виденные мной до этого гармони были с пуговичными ладами. А эта – клавишная, как аккордеон, только куда меньше. И тётя Галя очень умело извлекала из неё татарские танцевальные или песенные мелодии. И сама же пела.

Помню, как радостно и лихо отплясывали у нас дома на нечастых вечеринках под музыкальное сопровождение заливистой тётигалиной гармоники и мать с отцом, и тётя Соня с мужем. А вот петь получалось только у самой тёти Гали и подпевающему ей дяде Коле (так вот было переиначено его татарское имя Хамятнажип).

У отца слуха никакого не было, он просто орал под гармонику, и потому подначивал дядю Колю, когда тот, некрасиво морща лиловогубый рот, на удивление мелодично подпевал тете Гале.

– Ай, пятяг-ауз! – восхищённо и с нескрываемой завистью кричал отец дяде Коле каждый раз, когда заканчивалась очередная песня, и хлопал себя по ляжкам от удовольствия. Что означает это слово, переводить не буду, но обидеться за это сравнение можно и нужно было крепко. Пьяненький дядя Коля терпел, но иногда взрывался, и тогда они могли подраться под визги и крики женщин.

Отец был сильнее своего зятя, умел драться, и обычно побитый дядя Коля, размазывая по лицу кровь и сопли, с плачем уходил домой. Следом убегала и тётя Соня, вусмерть обиженная на старшего брата. А спустя какое-то время остывший отец посылал меня к ним домой, чтобы я привёл дядю Колю обратно – мириться. И они мирились, снова выпивали, обнимались, целовались, орали и плакали уже оба.

Вот такой у нас была содержательная жизнь.

Иногда родители ездили на повозке с выращенными на своём огороде помидорами и огурцами на базар в райцентр Иртышск, стоящий на противоположном, левом берегу Иртыша. Туда мотались многие мои односельчане – базар давал хоть и небольшой, но стабильный доход. Да и был он совсем недалеко – пять километров всего по луговине, больше времени уходило на то, чтобы дождаться парома.

Как-то раз они привезли с собой из Иртышска своего земляка, симпатичного такого, но очень смуглого, прямо как эфиоп, парня с жёлто-коричневыми глазами. Звали его Шамиль, он был молчалив и постоянно смущённо улыбался.

Мне Шамиль понравился тем, что сразу дал поиграть… с пистолетом. Он был маленький, даже мне по руке, чёрный, кургузый какой-то, и оглушительно стрелял патронами из обоймы, вставляемой почему-то не снизу в рукоятку, а сверху, туда, где должен быть ствол.

Но я что, разбирался тогда в оружии? И возбуждённо носился по деревне с этим, как оказалось впоследствии, стартовым пистолетом, время от времени бабахая из него вверх или в лужи после недавно прошедшего дождя, и мне даже казалось, что на поверхности мутной воды появляется всплеск от моего выстрела.

Надо ли говорить, что я влюбился в этого Шамиля, доверившего мне оружие (правда, когда я расстрелял всю обойму – на восемь, если не ошибаюсь, патронов, – пистолет он у меня забрал). Так что, когда через неделю после этого визита Шамиль снова приехал к нам с каким-то мужиком на мотоцикле с коляской, я не особенно возражал против того, чтобы он забрал у нас и увёз в коляске этого мотоцикла в Иртышск нашу Гульшат-апу с её дочкой. Ведь они же, по моему убеждению, попали в надёжные руки. У Шамиля вон даже пистолет есть, и он никому в обиду своих хорошеньких женщин не даст!

Жизнь меня снова свела с ними только через четыре или пять лет. Я закончил восьмилетку, и надо было что-то делать дальше с моим образованием. Вплоть до шестого класса я был единственным среди пацанов своего класса «хорошистом», что было предметом гордости моих родителей – меня же постоянно хвалили на родительских собраниях. Но затем я «съехал», как сокрушалась мама.

Мне надоело, что меня ставят в пример одноклассникам (а это далеко не всем из них нравилось, что я нередко ощущал, в том числе не только в виде всяческих подколок в свой адрес). И решил быть как все: начал курить с пацанами в школьной уборной или в пришкольном тополино-кленовом сквере, пропускать уроки. Так что трояки не заставили себя долго ждать, хотя до двоек дело всё же не доходило.

После выпускного вечера (накануне с пацанами всю ночь ловили стерлядей на Иртыше для праздничной ухи, и притащили их в школу целое ведро) надо было определяться с дальнейшим образованием. Пацаны практически всем классом – а нас было одиннадцать, девчонок же всего пять, – рванули поступать в разные профучилища в Павлодаре.

Дорожка туда сельскими парнями была проторена давно, и это стало уже как бы традицией после окончания восьмилетки поступать в «фазану». Потом они обычно оставались в городе слесарить, токарить, шоферить и т.д., а после мыканья по общагам и съёмным комнатам со временем получали квартиры и становились полноправными горожанами.

Я тоже туда съездил на разведку – нас было, по-моему, четверо или пятеро. Мы выбрали какое-то училище, готовящее слесарей-газовиков. Наверное, там были и другие профессии, но помню, что я лично выбрал именно эту. Документы мы не сдавали, пока лишь прошли собеседование, после которого надо было приехать ещё раз.

Но дома на семейном совете было решено, что нечего мне нюхать газ, а надо продолжить учёбу в школе, чтобы получить среднее образование, дальше же видно будет. Ближайшие десятилетки были в нашем райцентре Железинка, в 25 километрах по трассе Павлодар-Омск, и соседнем, том самом Иртышске, куда увёз с собой обеих Галь тот самый Шамиль, который с пистолетом.

К тому времени я уже откуда-то узнал, что пистолет-то был не всамделишним, а стартовым, и в экстренных случая использовался Шамилем только как пугач. Так что он меня тогда, оказывается, крепко надул, дав мне позабавиться хлопушкой, а взамен забрав у меня двух настоящих, живых и красивых женщин. Но с годами я его простил, поскольку опять же понял, что красивые женщины долго бесхозными оставаться не могут – испортятся.

Отец загодя увёз в Иртышск телегу продуктов, чтобы хватило на первое время не только мне, но обеим Галям, и ещё одному пацану, который появился у них в семье к тому времени – двухлетнему Рамилю (Роме).

Мой новоявленный троюродный братец был копией Шамиля: черноволосый, смуглый, с ореховыми глазами. А вот самого Шамиля дома, в такой же двухкомнатной мазанке как наша, с плоской крышей и с крохотными сенями, тогда уже не было. Он сидел на зоне где-то под Целиноградом.

Шамиль работал в пожарной части, они там что-то химичили при приёме объектов, проверке организаций и предприятий; эту группку неудавшихся «остаповбендеров» разоблачили и судили по справедливым советским законам. Шамилю дали то ли три, то ли четыре года, и Гульшат-апа опять осталась одна, но на этот раз уже с двумя ребятишками.

Конечно, ей было тяжело – она профессии никакой не имела, и трудилась на так называемых разных, малооплачиваемых работах. А тут надо было и детей самой кормить-одевать, и мужа «подогревать» на зоне. Так что моё появление в тётигалином жилище в виде ученика-квартиранта было нелишним: родители стали помогать, разумеется, не мне одному.

Поначалу мне было очень интересно в новой школе. Она, двухэтажная, благоустроенная, с большим актовым залом для всяческих торжеств, обширным спортзалом со спортивным оборудованием, инвентарём, многими параллельными классами, буфетом с разными вкусностями, ни в какое сравнение не шла с моей родной скромной восьмилеткой и вроде бы должна была вдохновлять меня на успёшную учёбу. Но увы…

С трудом одолев три четверти, к четвёртой я категорично заявил родителям: «Всё, дальше учиться не хочу! Если не хотите, чтобы я остался на второй год в девятом классе, давайте сойдёмся на том, что у меня пока будет восьмилетнее образование. У вас и того не было, а ничего же, живёте»!

Да и скучно мне было в Иртышске. Я здесь никого не знал, ни с кем не сдружился. Развлечениями здесь для меня служили редкие походы в кинотеатр «Казахстан» да игра в лото. У тёти Гали вечерами собирались соседи и её земляки, из их общей татарстанской деревни. Всего нас обычно садилось за стол шесть человек.

Денег своих у меня практически никогда не было, мелочь мне выделяла тётя Галя. Перед каждым участником насыпалась горка семечек, раскладывались карточки, с деревянным стуком в мешочке перешивались бочонки лото, и начиналось: «Барабанные палочки!», «Туда-сюда!» «Дед!», «А у меня низ!!!». И кучка мелочи передвигалась к выигравшему.

Только я, к ужасу своему, всё чаще замечал, что глаза мои упорно цепляются за не полностью прикрытые полами простенького халата белые круглые коленки своей тётки, за её высокую грудь. Тётя Галя, по-моему, это заметила, потому что иногда я в её синих глазах, обращённых на меня, видел такую… ну, пусть будет покровительственную, усмешку. И я заливался краской и оставлял игру, буркнув, что сделал ещё не все уроки, и уходил на кухню, где обычно выполнял домашние задания.

Мне было уже шестнадцать, я к тому времени был уже трижды влюблён: в миленькую артистку, игравшую Настеньку в «Морозко», а ещё в свою сельскую одноклассницу. Наконец, и здесь, в Иртышске, мне очень нравилась одна девочка из параллельного девятого класса, с необыкновенно голубыми глазами, свет которых, казалось, озарял всё её милое лицо. Но то была платоническая любовь, и ни одна из тех юных красавиц не догадывалась о моих чувствах. А здесь же было что-то другое, стыдное… Короче, к весне я бежал домой, бросив школу, как ни умоляли меня родители и Гульшат-апа не делать этого.

Проболтавшись какое-то время в деревне, хотя и далеко не бесцельно – успел поработать на сенокосе, – я уехал на Урал. Там жили отцовы родственники, с их помощью я обрёл работу на заводе ЖБИ и кров в виде рабочей общаги. Мои рабочие университеты длились недолго – чуть больше года, а там меня забрали в армию. Куда, куда… А куда с восьмилетним образованием и специальностью бетонщика третьего разряда? В стройбат, естественно.

После полутора лет вкалывания сварщиком на военных объектах (ещё полгода ушло на учебку, чтобы получить эту специальность) вернулся домой, в своё село. Здесь работал в тракторной бригаде тем же сварным и неожиданно для себя самого начал упражняться в…. Ну, скажем так, написании художественных текстов, которые иногда посылал в районную газету. И их, к моему удивлению и восторгу, печатали. А немного позже и вообще пригласили на штатную работу – все местные газеты испытывали тогда нехватку журналистских кадров, и их нередко пополняли вот таким образом, за счёт своих нештатных авторов.

Так я переехал в райцентр, вскоре обзавёлся семьей, начались всякие хлопоты, заботы, и про тётушку я практически забыл. Хотя знал, что в семье у них большие перемены: Шамиль освободился, уехал работать в Экибастуз, на Всесоюзную ударную стройку ЭТЭК, забрал туда семью из Иртышска. Они были уже впятером – появился сын Радик, и вскоре Шамиль получил двухкомнатную благоустроенную квартиру.

Прошло восемь лет. К работе в районной газете я остыл, платили там мало, а писать надо было много. Да не юморески и рассказы (хотя и от них в редакции маленькой, но прожорливой газеты не отказывались), а бесконечные заметки, репортажи, корреспонденции о делах в животноводстве и овцеводстве, полеводстве, сельском строительстве и пр. и пр.

В конце концов мне это надоело, и я решил махнуть в Экибастуз, на стройку – у меня ведь была подходящая для этого специальность электросварщика четвёртого разряда. Варить я не разучился, время от времени проверял свои навыки во время командировок в совхозы – руки всё помнили.

Оставив пока в Железинке жену и дочь, уехал наобум – никакой предварительной разведки не проводил, ни с кем не списывался, просто твёрдо был уверен, что сварного в бурно развивающемся Экибастузском топливно-энергетическом комплексе возьмут сходу.

И в один из сырых мартовских дней я, по адресу, взятому мной у моей сельской родни, вырос на пороге жилища Гульшат. Конечно, тётушка мне обрадовалась – мы ведь не виделись целую вечность, а если быть точнее, двенадцать лет.

Я покинул тогда дом своей двоюродной тётушки шестнадцатилетним, неуверенным в себе пацаном, а сейчас перед тётей Галей стоял взрослый опытный, немало повидавший и испытавший, умудрённый годами (во всяком случае, я так про себя думал) мужчина.

Жила она с мужем и уже четверыми детьми в просторной четырёхкомнатной квартире типовой блочной пятиэтажки по улице Строительной. Шамиль (сейчас его дома пока не было) работал электриком на строительстве ГРЭС, сама тётушка, как она рассказала, была занята сразу на нескольких работах – в двух местах мыла полы и ещё сторожила в ночь через трое суток в Экибастузском райисполкоме.

Конечно, она уже не была той красавицей, какой я её увидел в первый раз. Гульшат заметно сдала, потускнела, руки у неё стали грубые. Но глаза по-прежнему сияли небесной синевой, и она всё ещё продолжала оставаться привлекательной женщиной.

Потом и Шамиль подошёл. Мне показалось, что он ещё больше почернел, похудел, всё время покашливал, и при этом без конца ходил курить в ванную. Мы выпили по случаю свидания и договорились за столом, что они меня приютят на первое время, пока я устроюсь на работу и получу хотя бы комнату в общаге (я нисколько не сомневался, что это произойдёт быстро).

В это время дома с тётей Галей и Шамилем жили двое из троих сыновей (старший, Ромка, был в армии). Третьего, совсем ещё малыша, я увидел впервые. Рафаэлька, как и Ромка, был вылитый Шамиль. Дочь Гульсина уже настолько выросла, что училась в это время в одном из казахстанских мединститутов.

Так что места свободного в просторной квартире моих родственников было достаточно, и они без долгих раздумий выделили мне одну из четырёх комнат.

Но ни на какую стройку я тогда так и не попал. Буквально на второй день меня, стоящего на остановке автобуса, увидел проезжавший на редакционном уазике бывший заместитель редактора Железинской газеты Леонид Кишкунов – в Экибастуз он был переведён в качестве редактора объединённой (одновременно городской и районной) газеты «Вперёд» всего пару лет назад.

Кишкунов остановился, сдал назад, и мы поехали к нему обедать. А результатом этого обеда стало то, что он, собака, опять сосватал меня работать в газету, наобещав кучу благ: и зарплату хорошую, и квартиру через месяц-другой, и повышение…

Приступив к привычной для себя работе журналиста маленькой, но прожорливой районной газеты, я снова стал мотаться по совхозам, только теперь уже другого района – когда на редакционной машине, чтобы обернуться за день, а когда на автобусе, на пару-тройку дней, чтобы побольше набрать материала.

У тётки я прожил где-то с месяц (Кишкунов хоть и обещал мне быстро выбить квартиру, но не мог пока даже обеспечить комнатой в общаге – всё дело было в том, что мы относились к району, а не к городу, и район в этом молодом, бурно развивающемся городе, продолжал оставаться бедным родственником), и мог наблюдать, как она «колотится» в своей многодетной семье.

Вернувшись с ночного дежурства из райисполкома, тётя Галя ставила размораживаться в кастрюле под струёй холодной воды большой кусок говядины и убегала мыть полы в семейную общагу, рядом с её домом. Вернувшись через час-полтора, она ставила вариться это мясо на медленном огне и уходила мыть подъезды уже в своём доме.

Закончив с поломоечными работами, она доваривала на обед суп с лапшой – других первых блюд в этой семье не признавали; на борщ, который иногда я варил, Шамиль ругался, называя его уничижительным словосочетанием «вода-капуста». А накормив детей, тётя Галя бралась за мытьё полов уже дома. Не удивительно, что кисти рук у тётушки всегда были красными и распухшими – перчаток она не признавала.

Шамиль ей практически ни в чём не помогал. Вернувшись вечером с работы и поев любимой лапши, он выкуривал сигарету в ванной и валился на боковую. Его любимой жизненной позой было именно лежание на боку. Это если он был трезвым. А выпившим Шамиль не мог спать вообще, и всю ночь как привидение шатался по квартире, бормоча что-то себе под нос и не давая толком спать остальным домочадцам, пока из него не выходили остатки хмеля.

Я ни разу не видел, чтобы он сходил в магазин за продуктами или хотя бы подмёл пол, почистил картошку – всё тётя Галя, а он или курит в ванной или лежит на боку в спальне, или на диване перед телевизором в гостиной.

Я говорю это не в осуждение Шамилю, просто у них так было принято в семье, похоже, с самого начала её создания – мужик никогда не делал никакой «бабской» работы по дому. А поскольку мужской работы в городской квартире было раз-два, и обчёлся, дом на себе тащила тётя Галя. Шамиль, конечно, неплохо зарабатывал, что-то в пределах двухсот с лишним рублей, но для такой большой семьи, да ещё когда все продукты только из магазина, этого было явно мало. Вот и получалось, что тётя Галя успевала и дом на себе тащить, и свою немаленькую «копейку» (с трёх-то зарплат!) вносить в семейный бюджет.

Удивительно, но при таком практически каторжанском образе жизни она продолжала оставаться той же жизнерадостной и весёлой Гульшат, какой я её знал ещё тогда, когда она только появилась у нас в селе. И её знаменитая клавишная гармошка зря не пылилась в детской на шкафу под потолком – время от времени тётя Галя расчехляла её, и из её квартиры на улицу через открытые окна летели задорные татарские плясовые или грустные напевные мелодии. Но, как правило, играла она только тогда, когда у них изредка собирались гости – родственники и земляки-татары.

Я прожил в Экибастузе восемь лет, и мы всё это время общались уже семьями (я получил, в конце концов, сначала комнату в семейной общаге, а спустя какое-то время и двухкомнатную квартиру). Жизнь у тёти Гали в эти годы протекала вполне благополучно, дом был, что называется, полная чаша – квартира обставленная, чистота практически стерильная, дети растут и учатся, муж – грех жаловаться, не лучше, но и не хуже других.

Хотя неприятности, конечно, случались. Совершил с группой одноклассников какую-то глупую кражу средний из сыновей, тот, что был похож на неё – Радик, и загремел в колонию. Заболел туберкулезом вечно дымящий как паровоз Шамиль, и ему оттяпали четверть лёгкого. Оправившись после операции, работать он продолжал, причем уже на подъёмном кране (помню, как печатал ему у себя на работе экзаменационные билеты, когда он выпускался с курсов крановщиков).

Курить Шамиль так и не бросил, как и выпивать, и вскоре его настигла мужская немочь – я это узнал не от него, а от жены, с которой, в свою очередь, в минуты откровенности как-то поделилась сама тётя Галя. Так что теперь в жизни моей тётки не осталось даже тихого бабьего счастья, а утехи на стороне она никогда не искала, так как считала это огромным грехом.

Кстати, зато этот грех вскоре случился со мной – я загулял, и как ни сторожился, был всё же разоблачён и даже изгнан из дому и, забрав пару рубашек и гантели, жил какое-то время у своего знакомого. Но к тётке иногда продолжал заглядывать, и как же она костерила мою пассию, да и мне при этом доставалось.

– Ах ты ж, глянь, какая сучка! – почти шипела она. – Днём с тобой, а ночью с мужем старается! И как же тебе самому-то не противно лазить на неё после кого-то, а?

В этом была она вся, моя честная и целомудренная тётушка.

Потом судьба распорядилась так, что я уехал, причём насовсем, далеко из Казахстана, аж на север Красноярского края. Связи со своими экибастузскими родственниками у меня не было – они были бестелефонными, писать не любили.

В Экибастуз я смог приехать спустя, наверное, лет десять-двенадцать. И был потрясён. Оказывается, Гульшат-апа свалил инсульт. В городской больнице её откачали, немного поправили, но ходить она практически не могла, и к моему визиту уже год как была прикована к постели.

Дочь её Гульсина к тому времени вышла замуж и жила на каспийском побережье, в Шевченко (сейчас он как-то по-другому называется). Радик, который доставил ей в своё время немало хлопот, освободился, но надолго дома не задержался, а женился на немке и перебрался с ней насовсем в Германию.

Тётя Галя оставалась дома одна, с тремя мужиками – то есть мужем Шамилем и двумя взрослыми сыновьями, Романом и Рафаэлом. И оказалось, что поскольку дома всё держалось на ней, всё и рухнуло с выбытием тётушки из строя. Дома было уже не так чисто и аккуратно, хотя квартиру время от времени прибирала какая-то дальняя родственница.

Парни не работали, болтались по городу и жили на зарплату отца да маленькую пенсию матери по инвалидности. Беспомощную мать они перестали слушаться, а отец всегда относился к воспитанию детей с философией ленивого агронома: «Пусть растут, как трава. Что вырастет, то вырастет…»

Я надолго задержаться у них не мог; посидел у тётигалиной постели, она старалась выглядеть бодрячком, но страшная болезнь делала своё: тётушка выглядела исхудавшей, очень бледной. Речь у неё, правда, была связной, но очень тихой и замедленной. Гульшат-апа не жаловалась, но видно было, что ей очень тяжело.

Когда я ей дал какую-то сумму денег – на лекарства там, сиделку (роль её исполняла та самая дальняя родственница, которая убиралась в доме и готовила мужикам), тётка торопливо спрятала их куда-то глубоко под матрас. На мой недоумевающий взгляд грустно сказала: «А то выпросят на водку…»

Если бы только на водку. Когда я, после недолгого и негромкого застолья с родственниками был уложен спать в знакомую мне пустующую комнату Гульсины, и уже крепко заснув, посреди ночи был разбужен чьим-то громким и протяжным, тоскливым таким воем. Ничего не понимая, я выскочил в гостиную.

Мне навстречу с кухни вышел Шамиль (я уже говорил, что выпивши, он никогда не мог уснуть, а бормоча что-то себе под нос, слонялся по квартире, выходил на улицу, опять возвращался, и так до утра, пока не становился трезвым, и только затем падал на пару часов в постель, чтобы утром как ни в чём не бывало идти на работу), позвал с собой.

У Шамиля оказалась заначенная бутылочка, которую он уже приканчивал. Выпили по чуть-чуть. И тут он мне сказал, что это кричал Рафаэлька. Он всегда так страшно кричит во сне от кошмаров, потому что курит какую-то гадость.

– Это, гашиш, наверное? – неуверенно предположил я.

– Не знаю, гашиш или не гашиш, – сердито пробурчал Шамиль. – Но в карманах у него точно всегда шиш: что ни закалымит, всё на эту дрянь тратит. И ещё у меня всё время просит денег…

– Так надо с ним что-то делать! – переполошился я.

– Да, плевать он на нас хотел, – махнул рукой Шамиль. – Ни меня, ни тем более мамку не слушает. Уже и участковый его к себе таскал, тюрьмой пригрозил, а ему все по фиг. Правда, сейчас вроде Ромка взялся за него. Но толку пока нет. Бывает, что теперь уже вдвоём сутками дома не появляются…

Мы допили с Шамилем остатки водки, и я снова отправился спать, но ещё несколько раз просыпался от диких криков младшего из братьев. Утром я пытался переговорить с Рафкой, но тот под каким-то предлогом выскочил из дома, Ромка за ним, и больше они до моего ухода не появлялись.

Мне же надо было уезжать, и я, простившись с всплакнувшей Гульшат-апа и протрезвевшим Шамилем, ушёл на остановку, чтобы уехать на автовокзал. Мог ли я тогда думать, что всех их видел в последний раз? Но именно всё так и произошло.

Уже дома, у себя в Эвенкии, где-то через год, я узнал от своих казахстанских родственников, что в Экибастузе один за одним, с перерывом всего в несколько месяцев, умерли от наркотиков оба моих троюродных брата. Гульшат-апа, вроде шедшая на поправку, снова была поражена ударом, на этот раз с фатальным исходом.

Шамиль пережил её на год...