 |
          |
|
 | ||
Родина радуг |
Шорох мышиный пасмурных буден больше терпеть невмочь! Пусть будет праздник: скрипка и бубен, в спелом румянце ночь!
Свет этой ночи, ласков и матов, облаком заслоня, в шёлковом платье, теплом от маков, выйди встречать меня.
Звёзды, как вишни, свесятся с веток в срезе сквозных аллей... Летней латунью лунного света сердце моё облей.
Пусть встрепенётся робкая радость в травах, хмельных от рос, слившись, как ветер, с родиной радуг – с краем, в котором рос.
***
Псина та лохматая крик моя перелаяла, а в калитки стуки были слишком робки. С лебединой грацией сальто с перекладины вышитые скатерти повторят с верёвки.
Вышла моложавая: – Ты куда-откудова? – Заплутал я, кажется, вот случайно вышел. – Там же топи с вадьями*, там болото Блудово, – и от удивления дым застыл над крышей.
– Дай воды, чернявая. Поднесла полковшика. Отчего-то сразу вдруг зубы заломило. – Объясни, пожалуйста, как мне по-хорошему на дорогу выбраться из чужого мира.
– Ночевать останешься – рано утром выведу, чтобы по дремучести ночью не кружили... Ночевал. Не делаю никакого вывода, просто все мы грешные, все мы не чужие.
Вот и всё как будто бы, ерунда, наверное, был ночлег тот вынужден, в общем-то, нечаян. Ты прости, пожалуйста, вовсе не намеренно ерундою этою я страдал ночами.
Говорят: забудь теперь навсегда деревню ту, не попасть на тракторе – путь водою залит. Но она как будто бы вот – между деревьями, но подходишь ближе – сразу исчезает.
Что это? Неведомо. Много баек слажено про деревни-призраки. Сколько на Руси их? Счастье – как болотная гиблая мочажина*: вроде, почва твёрдая, а кругом – трясина.
* Вадья, мочажина – участки болота. Батый в Рязани
Как дождь, копыта коней стучат, закрыла солнце густая хмарь. Протяжно охнув, умолк набат – стрелой калёной сражён звонарь.
В руинах церковь, в глубоком рву собаки трупы зубами рвут. Как снега хлопья, – беззвучно, без- участно – пепел летит с небес...
О Русь! Ты стрелы из сердца вынь! Не скоро этот забыть охул: виски полей серебрит ковыль – совсем забыли они соху.
Смолистым ветром шумят костры, в котле дымится бараний плов. Под гребень копий мечом отстриг хан много русых лихих голов.
Кривит улыбка надменный рот: «Детей в огонь! Истребить весь род! Оставить угли да пепел лишь...»
Но Русь восстанет из пепелищ! Великий воин, батыр Бату, развеет время твою мечту.
Среди развалин сквозь тлен и прах пробьются острые пики трав, и встанет город на трёх холмах – прекрасен, строен и величав.
Скорей рассейся, ночная мгла, чтоб мир услышал (он так озяб), как дружно грянут колокола – ликуя, плача, ещё грозя.
Бессмертна храбрость. Бессильна смерть, когда, не зная других забот, победно льётся густая медь потоком шалым весенних вод.
***
Взгляни: раскрылись у воды на уровне с травой герани белые цветы, герани луговой. В глазах у них застыл испуг, у них так мало сил. Они – как будто белый пух, что лебедь обронил.
Не долго им гостить уже... Господь, я так же мал, дай доброты моей душе, коль силы ты не дал!
***
По вечерам, когда, как воск, густеет мгла
Иная жизнь там, но не та, что я застиг,
Дрожит луна – зелёный дымчатый кристалл,
Мелькали годы, электричеством слепя,
Как горевал, как пил последнее вино,
***
Остановись посреди толчеи – там, где оркестр, там, где солнце на меди. Так ли созвучны заботы твои с целью, которую сам ты наметил?
Бродишь потерянно, словно во сне, всё тебе чудятся чьи-то нападки... Впору опомниться. Время – весне. Время давно наступает на пятки.
Что-то на дачи увозят в кулях, кто-то уже затевает ремонты. Надо собрать свою волю в кулак, надо очнуться от этой дремоты.
Надо увидеть, мгновенье ловя, как по-весеннему светятся лица. В сердце уже созревают слова, как помидоры в совхозной теплице.
Снова учись удивленью у трав, чутко внимающих птичьей капелле, чтобы слова эти, музыкой став, светлыми были, как песня капели.
***
Окно в наличниках. Уют. В горшке – герань. Здесь по утрам всегда встают в такую рань. И свет не гаснет допоздна в хибаре той... Не дай, Господь, другим познать беды такой!
Несёт вдова ведро с водой, ей смотрят вслед. Но как нелепо быть вдовой – ей двадцать лет! Вздохнут соседи: «Да, дела, судьбы изгиб». Она любимого ждала, а он погиб.
Не знал никто на той войне, где завтра фронт. Она была лишь так – вчерне, сплошной экспромт. Там снова «калаши» частят, в крови сугроб... Его собрали по частям в свинцовый гроб.
За сына отомстил отец – Дауар-бек. Теперь в глазах её свинец застыл навек. И вот идёт она – одна сквозь птичий грай, Не замечая, что весна, что снова май. И лишь глаза – как будто крик, как будто стон.
В избе её такой же лик глядит с икон.
***
Здесь, в иван-чаевой столице, я открываю створки ставен – и зелень лунная сочится, как будто капельницу ставит.
Здесь тишина другой эпохи, она дарована нам свыше. Наверно, при царе Горохе так можно было ветер слышать.
И этот голос, словно флейта, звучит среди лесной державы, где, как змея, узкоколейка своё раздваивает жало.
Уеду. Это твёрдо знаю, увы, таков удел сиротский, но эта тишина лесная меня проела до серёдки.
И пусть в судьбе моей пробелы – вкусить не доведётся брашно, но никакие децибелы теперь услышать мне не страшно.
***
Это еще совершенно не довод – то, что тревогу дожди насылают. Липы цветение. Запах медовый. Ты не грусти, что погода сырая.
Ты не грусти, что дожди за дождями, брать во внимание это не нужно. Лето пройдёт – и останется с нами запахом липы – и сладким, и душным.
Лето пройдёт – наши встретятся руки, вспыхнет улыбка – как раньше, по-новой. Липы цветение. Время разлуки. Липы цветение. Запах медовый.
***
Старые вещи малы нам – вытянулись за лето. Душно. Поспела малина, всюду полно бересклета.
Скоро метельные зимы дунут – не высунуть носа... Бродим, забыв про корзины, словно во власти гипноза.
Лес, точно женщина, чуток. Листья не ведают веса... Как объяснить это чудо – чудо летящего леса?
Нежный, кудрявый, высокий, он погружён во вниманье, будто мои биотоки чувствует на расстоянье.
Вышито солнце лесное ягод затейливой вязью... Брат мой, ты связан со мною самою кровною связью!
***
Бродил по городу чудак с посеребрённым чубом, шёл не спеша, любой пустяк ему казался чудом.
Глядел тот парень на закат, на леса гребень редкий, где красногрудый музыкант усердствовал на ветке.
Боясь разбить, он в руки брал зимы стеклопосуду, и проявление добра он чувствовал повсюду:
в карасьем профиле моста, в реке, пристывшей малость. Как сахар в чае, доброта в природе растворялась.
***
Был пианист уже изрядно лыс и аскетичен, как индийский йог. Он выходил бочком из-за кулис – зал еле-еле сдерживал смешок.
И медленно мелодия плыла, как облака: за слоем – новый слой, прозрачна, удивительно-светла, как сад, омытый солнечной водой.
И не было печалей и обид, и пробирала, как в ознобе, дрожь. ... А фрак на нём рогожею висит. Нисколько на артиста не похож.
***
Зацветают паслёны. Столько зрячих ветвей над щемяще-зелёной стороною твоей. Моют резкие реки берегов керамзит... Ты запомнишь навеки этот краткий визит
к травам чистым и рослым, к тыну, где коновязь. В том общении с прошлым есть и с будущим связь.
***
Журавли подают сигнал. Завтра, видно, дождик польёт. Навсегда, прошу, навсегда ты запомни этот полёт!
Этот сумрак, что загустел, по уступам сырым скользя, эту грусть расставанья с тем, что уже повторить нельзя.
Будет тихая смена дней, будет мир всё так же велик, но становится он бедней на один журавлиный крик.
***
Я жил предчувствием разлук, всё знал я наперёд. Прощальный в небе сделав круг, растаял самолёт.
А я стоял, а я смотрел, лёд каблуком дробя, и зашагал, как на расстрел, туда, где нет тебя,
где больше мне покоя нет в объятьях тишины, где только память, только след, лишь боль моей вины.
***
Птицы хлынули опять, города поют и веси. Им теперь не время спать – это время новых песен.
Воробей на ветку сел, пахнет забродившей брагой, и уже тяжёл и сер рыхлый снег, набухший влагой.
И теперь запретов нет ни на что: я смел, как птица, и шагну я в новый свет, чтобы в нём не раствориться,
чтоб с приливом свежих сил я в другой перезагрузке песни птиц переводил с поднебесного на русский.
***
Я не истратил весь свой пыл. Пусть много суеты. тебя я видел средь толпы, но исчезала ты.
И в этом городе большом, что был душе не мил, к тебе я приближался, шёл, увы, не находил.
Пойми, мне только двадцать лет, и твёрд я, как наждак. Цеплялся каждый турникет в метро за мой пиджак.
Но я не думал в эти дни, свой продолжая путь, что я цепляюсь, как они, за то, что не вернуть.
***
Вспыхнет яркий фонарь над пролётом моста, и опять темнота обнимает восток. Бестолковая жизнь. Суета. Маета. Только время шумит, словно горный поток.
Только время… Его непонятен нам ход: зазевался – уже никогда не настичь. Так охотник в засаде, невидимый, ждёт, но прицелится – с места срывается дичь.
А вокруг – тишины голубое сукно. Спит в берданке клубочком свернувшийся гром. И уже не догнать, и уже всё равно, если ты опоздал, что случится потом.
***
Это мальва лесная – цветок розоватый подсвирки, или – как там её? То ль просвирник, а то ль просвирняк? И встречают меня неприветливо старые кирхи, и как будто бы шепчут мне: – Чуска! Короче: свинья.
Вот и мост. Вот и улочки, узкие, словно рапиры. Вот и всё. Я приехал. Глаголет водила: – Вылазь. Этот город... Он – жертва. Он – первая жертва распила той страны, что когда-то совсем по-другому звалась.
И у города этого нет уже прежних привычек. Всё теперь здесь не так. Много новых докучных забот. Не у дел рыбаки. Не работает фабрика спичек. Не идут к проходной те, кто сахарный строил завод.
Это сразу не видно. Цветут, как и раньше, пионы. Те же дюны у моря и шелест задумчивых лип. И вздыхают они, потому что другие тевтоны у руля... Этот город опять основательно влип.
Не бывает всё гладко. Не всё на Земле в идеале. Только русских винят во всех бедах. Они тут при чём? Те подводные лодки, которые мир охраняли, теперь в гавани новой, и город, увы, обречён.
Он теперь вымирает. И выбор не слишком обширен: хочешь – стань попрошайкой, ограбь, у соседа воруй. Но ещё он живёт в этом кем-то придуманном мире, хоть на улицах редко увидишь теперь детвору.
Правят бал здесь давно уже заокеанские боссы – спорить с ними осмелится разве какой-нибудь псих... Я прощаюсь. Пора. Но ещё остаются вопросы. Этот город ответит, наверно, не скоро на них
***
Кипит курортная страда, но едешь ты не в Крым – ты исчезаешь навсегда, как этот лысый дым. Кишит людьми большой вокзал, как рисинками плов... А я тебе и не сказал каких-то важных слов.
Теперь меня и не проси, слова уже не те: они застряли, как такси, в вокзальной суете. И наше время истекло. Прощается родня, и ты глядишь через стекло уже не на меня.
***
Я через лужи прыгаю, нет никакой заботы. Не мясо я, не рыба я, мне десять лет всего-то. Уже летают спутники, в лесу полно морошки. Какие чувства смутные! Какие заморочки!
Друзья хотят все в лётчики, мне упрекнуть их не в чем, а я не стану ловчею, я стану птицей певчей. Дай, Бог, мне только честности, даруй мне это свыше, чтоб голос, полный нежности, хоть кто-нибудь услышал…
***
Порошками пичкают, делают уколы. Девочку с косичками жду я после школы. Вот взяла за правило. Отчего молчишь ты? Что тебя заставило навещать мальчишку?
Что тут было личного? Или чьё веленье? У окна больничного жду её явленья. Разве это Англия? Сравнивать не буду. Жду её, как ангела, жду её, как чудо.
Скачет сердце радостно, словно на батуте. Может лопнуть градусник от напора ртути. Весточка кленовая – как на сердце ранка. Хочется, чтоб снова я заболел ветрянкой.
... Как то детство давнее далеко-далёко! Спрятались за ставнями створы тёмных окон. Но от лет шуршания никуда не деться. Грустное прощание с вылеченным детством.
***
Какой я всё же был болван – не рассчитал орбит, где размещаются слова надежды и любви!
Другими их не заменить – те лишь сплошной обман, другие могут заманить в какой-нибудь капкан.
Я говорил слова не те – как будто бред сливал, и повисали в пустоте те нищие слова.
И я ушёл. И ты ушла – попутал нас лешак. Но те слова, как серый шлак на дне души лежат.
***
Разбуди меня на заре, лишь осядет тумана взвесь, уведи меня в Назарет, дай услышать благую весть.
Пусть мешаются сон и явь – мне теперь уже всё равно. Биться сердце сильней заставь, чтоб я понял, что есть оно.
Чтоб осмыслить я как-то смог то, что жизнь – не сорный пустырь, что ослепший не одинок, коль ведёт его поводырь.
***
Шёл человек по осени вдыхал ночной озон, и был он как на острове, почти что Робинзон.
Он шёл, хоть дождь наяривал, шёл вовсе не спеша, и лунная, янтарная светилась в нём душа.
Прозрачная и добрая, подснежника нежней, добрав, чего не добрано из урожая дней.
И никакого казуса не ожидалось с ним: он скажет, что не сказано, о чём мы все молчим.
О том, что чиж насвистывал назло людским шумам, что лиственный, неистовый вокруг него шалман,
что мир пронизан тайнами, как бабушкин альбом, что это обитаемый мир, где мы все живём.
И от росы подрагивал в тени цветок лесной, ложась на холст подрамника лазоревой весной.
Комментарии
Добавить комментарий:
|
|||||||||||||||||||||||
***|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
