«… проходящая в городе и районе “Вахта памяти”, посвящённая сорок второй годовщине Великой Победы, ещё раз убедительно продемонстрировала, что советская молодёжь свято чтит память своих героических отцов и дедов…»

Андрей Иванович Колдунов, молодой жизнерадостно-ироничный человек в модных, чуть затемнённых очках, главный врач Мячковской сельской участковой больницы, чуть поморщился и выключил радио. «Проходящая» – это от слова «проход», подумал он с раздражением. А проход – от слова «задний». Пройдёт – уйдёт – пролетит – просвистит – сделает ручкой… Андрей Иванович считал себя человеком философского склада ума, поэтому любил иногда поразмышлять на заоблачные темы. И почему всегда и всё у нас именно вот так, именно «со свистом», подумал он, примеряя позу критика-мыслителя. «Великий и могучий» русский язык – а послушаешь: сплошная казёнщина с такою же сплошной, тупой, махровой канцелярщиной! И это в такой праздник! А говорим о нём так, что прямо скулы от тоски сводит. «Вахта»! «Продемонстрировала»! Чего она продемонстрировала, эта ваша вахта? Чего она вообще может демонстрировать? И ведь слово-то какое придумали, Господи! «Вахта»! Какое гениальное изобретение – вахта! Месяц пашем – месяц балду чешем! Как работали – так и работаем. Как болели – так и болеем. Как пили – так и пьём. Вот так всю жизнь и живём. Вахтовым методом. Ничего нового. Одна скука.

Андрей Иванович отвернулся к окну, посмотрел на весело и буйно, именно что по-весеннему, зеленевшие кусты акации. «Весна! Как много в этом звуке…». Кофейку, что ли, попить?

«Главным» он работал всего третий месяц, в своей теперешней должности до конца ещё не разобрался, хотя в основные принципы и направления уже «въехал». То, что работа «главного» была больше чиновничьей, чем именно врачебной, его не удивило и не огорчило, тем более что к больным, как он сам, начав работать после окончания института, с удивлением обнаружил, относился достаточно равнодушно, и чужие страдания его, в общем-то, мало трогали. Сначала это неприятное открытие Андрея напугало и даже серьёзно расстроило: шесть долгих лет учился – и нате вам, выучился! Оказался бесчувственным чурбаном! Но постепенно, со временем успокоился, эмоции стали утихать, потеряли свою остроту и постепенно перешли в чувство обычного лёгкого хронического огорчения с таким же лёгким налётом раздражения. Да и сами больные перестали казаться ему такими уж бедными-несчастными, а всё больше капризными и требующими к себе слишком большого внимания. Правильно говорят: время  лечит, время и калечит, вот со временем все эти душевные терзания и вообще исчезли. Тем более что таких равнодушных эскулапов, как он, было вокруг полным-полно.

Поэтому руководствуясь старой житейской мудростью: «Что Бог ни делает – всё к лучшему», он с удовольствием и даже каким-то облегчением согласился на предложение «встать у руля» одной из районных сельских больниц. Опять же село – не город с его вечно скудным продовольственным прейскурантом. Село – это и мясце, и сальце, и картошечка с овощами и фруктами, да и вообще лучше быть главным на деревне, чем рядовым в городе. Нет, очень правильно он, Андрей Иванович Колдунов, сделал, что согласился! Молодец! В любом случае – не прогадал!

Телефон зазвонил так резко и противно (кстати, надо сегодня же вызвать телефониста, пусть изменит громкость и тембр), что Андрей вздрогнул.

– Приветствую тебя, Андрей Иванович! – услышал в трубке уже знакомый глуховатый голос Власова, председателя колхоза. – Хочу пригласить на празднование Победы. Не против?

– Спасибо, Василий Васильевич, – сказал Андрей. – Почему же против? Святое дело!

– Значит, подходи девятого к девяти к памятнику павшим. Ну, на нашей площади, перед правлением! Погоду не слышал?

– Только что передали: девятого солнечно и плюс двенадцать.

– Ну и ладушки! Значит, придёшь?

– Да, конечно, конечно! – заверил Андрей. – Приду!

– Тогда до встречи.

– До встречи.

 

С Власовым, председателем колхоза «Победа», у Андрея сразу сложились хорошие отношения. Сразу, без всяких предварительных заходов, взаимных прощупываний и прочих разведывательных приёмов. Это было тем более удивительно, что в райисполкоме Андрею прозрачно намекнули, что Василий Васильевич – мужик тёмный, хитрый, себе на уме, как говорится – един в ста лицах. Так что будь с ним поаккуратней, поосторожней и лучше вообще подальше. К тому же есть у него, у Власова, одно очень особое жизненное обстоятельство, которое, мягко говоря, не красит его как передового советского человека. Диссидент, что ли, хохотнул тогда Андрей, вспомнив Саньку Винера, своего институтского однокашника. Почти, – услышал в ответ и понял, что говорили совершенно серьёзно. Да-а-а, дела… Вот антисоветчиков ему под боком только и не хватает… Однако при знакомстве Власов на этакого графа Дракулу местного разлива или сладкопевных говорунов типа Синявского и Даниэля совсем не «тянул». Нет, лукавость была, и этакая хитринка плясала в его чуть прищуренных, оценивающих глазах. Он и на самом деле играл, изображая перед ним, Андреем, простоту и добродушие, но что-то подсказывало: за этой игрой – не напускное, настоящее, а что вынужден хитрить и приспосабливаться – так ведь должность такая! Всегда крестьяне на Руси ходили и ходят в крепостных. Что при царе, что сейчас, при Советской власти. Хотя и называются, конечно, свободными тружениками, да только кого ты этим словоблудием обманешь… Дураков нет, хотя все под них упорно косят. Потому что так спокойнее и удобнее. Потому что с дурака, как известно, взятки гладки. И на самом деле, чего с него возьмёшь, кроме анализов? Дурак – он и есть дурак. Вечный герой русских народных сказок.

Да, Василий Васильевич, как узнал Андрей позднее (на деревне ведь ничего не скроешь), мужиком был куда как тёртым, хотя тоже иной раз переигрывал, срывался, и последствия таких оплошностей-срывов не заставляли себя долго ждать. К своим сорока пяти годам он уже успел один раз побывать и в здешнем председательском кресле, потом поработать в райкоме партии (что, несомненно, было повышением по карьерной лестнице), перейти в другой район на такую же райкомовскую должность (перемещение по горизонтали), уйти в председатели Агропромышленного комплекса, перейти в директора областной «Сельхозхимии» (повышение! явное!), откуда с треском вылететь якобы за срыв годового плана (слава Богу, не при Иосифе Виссарионыче живём! А то летел бы прямиком до самой Колымы.), чтобы вернуться на «круги своя». То есть, в здешние председатели. Что стояло за этим якобы срывом на самом деле, здесь, в колхозе, говорили шёпотом и с оглядкой, но рты-то, как известно, людям не заткнёшь. До Андрея, большого НЕлюбителя копаться в чужом белье, тем не менее, дошли слухи, что Власов чего-то там крупно напортачил по амурной линии, за что персонально разбирался на закрытом заседании райкома. Да, лямур, тужур, чужая подушка, несовместимая с высоким моральным обликом члена партии… Тьфу, маразм! Неужели самим-то не смешно? И ведь говорится на полном серьёзе и совершенно взрослыми людьми! Ну, любил баб Василий Васильевич, любил, что тут поделаешь! Так и они ему проходу не давали! Да и мужиком он был хоть куда – редко какая устоит! И за это наказывать? Глупость, глупость, дурость наша «высокоморальная»… Тем более, что уж там, в райкоме, все как будто такие «сплошь святые»! Уж он, Андрей, знал всю их эту лицемерную святость, попав однажды совершенно случайно на хитрую начальственную пьянку на пригородной турбазе. Такую эти райкомовцы устроили со специально приглашёнными, озорными и предельно раскрепощёнными комсомолками «афинскую ночь» – мама не горюй! Так что, осуждая любвеобильного председателя, эти стойкие «борцы за мораль» всего лишь пытались реабилитировать самих себя в своих же собственных глазах. Дескать, непоколебимо (непокоБеЛимо!) стоим на страже нашей высокоморальной социалистической действительности! Святоши хреновы! И ведь всю жизнь так вот врут! И, что удивительно, им это враньё совершенно не надоедает!

 

Сам же Василий Васильевич ко всем своим карьерным взлётам-падениям относился философски, то есть, легкомысленно. То есть, просто чихал на них громким чихом. И правильно делал. Философия простая: сегодня ты на коне, завтра – я. Послезавтра опять местами поменяемся. Даже такой специальный управленческий термин придуман – «ротация кадров». Это жизнь, ничего не поделаешь, так что нечего и волосы на голове рвать. Впрочем, надо отдать должное, руководителем Власов был действительно отменным, каких действительно ещё ой-ой-ой как поискать! Колхоз стоял на ногах крепко, уверенно держался в первых областных «середнячках» (но только бы не в передовиках! Боже упаси! Задаром не нужны нам, ребята, эти «грандиозные успехи» и переходящие красные знамёна! Боженька прав: кому много дано – с того много и спросится!). Наверно, поэтому, от своей житейско-чиновничьей мудрости, и злобы ни на кого не таил. Крепко держал в руках наработанные райкомовские и райисполкомовские связи, с проверяющими был щедр, с прежними коллегами добродушен, а с нужными «человечками» – ласков и хлебосолен (а как же! Не подмажешь – не поедешь!). Своих колхозников не обижал, на зарплаты и премии не скупился, старикам и убогим помогал. Воровал умеренно и – главное! – давал так же умеренно воровать другим. Вообще, весь стиль его поведения и на работе, и в быту можно было определить всего двумя словами: не зарывайся! Да, именно так! Не привлекай лишнего внимания, не выступай не по делу (да и по делу тоже старайся пореже), вышестоящее начальство, конечно, слегка поругивай, слегка – это не возбраняется, да и подчинённые и окружающие будут уверены: а наш-то – нет, не лизоблюд! Но именно поругивай, то есть осуждай аккуратно, и Боже тебя упаси затронуть принципы и устои! Опять же ругать нужно не адресно, не конкретных людей, а начальство вообще, как социальный слой (кстати, научиться этому не так уж и сложно: смотри внимательнее телевизионные дискуссии. Там порой такая ругань стоит – хоть святых выноси! А разберёшься – восхитишься: ни одного конкретного имени! Это называется – высший пилотаж обличительного словоблудия!).

Нет, отличный мужик Василий Васильевич! Руководитель, каких поискать!

При знакомстве он произвёл на Андрея приятное впечатление именно тем, что не кичился, не пытался подмять, сразу дал понять, что относится к нему как к равному по чиновничьему положению. Хотя и намекнул, что пусть он, Андрей, ему непосредственно и не подчиняется, но больница-то находится на его, то есть, колхозной территории. И поэтому пусть он, Андрей, сделает правильные выводы. А в ответ услышал здоровый, понятливый смех. Я вас понял, дорогой Василий Васильевич! Можете не продолжать! Только вот здесь какой деликатный нюанс: ваши колхозники лечиться ходят почему-то не к вам в контору, а ко мне в больницу. Как вы объясните такую странность? Да и некогда мне всеми этими «тайнами мадридского двора» сейчас заниматься и выводы делать, которые вы мне настойчиво предлагаете. Так что просто будем дружить. НА РАВНЫХ!

Власов тогда посмотрел на него внимательно-внимательно… Потом усмехнулся и подал руку.

– Договорились, Андрей Иванович! Честно говоря, не ожидал…

– Чего Василий Васильевич?

– Что сразу все точки над «и» рискнёте расставить. Ваши предшественники или терялись, или обижаться начинали. А вы – без всякой обиды, без всякого стеснения. Чётко и ясно! Похоже, сработаемся.

 

Синоптики в прогнозе на Девятое Мая не обманули: погода с самого утра была просто-таки расчудесная, именно по-весеннему праздничная, весёлая и какая-то игриво-умытая. У памятника – мраморного воина в плащ-палатке и с автоматом на груди – к девяти часам собралась если не толпа (это понятие больше городское, не для села), но, тем не менее, довольно внушительная группа нарядно одетых людей, как пожилых, торжественно-серьёзных, с орденами и медалями, так и молодых, без орденов и без медалей, но тоже серьёзных, хотя и без особой торжественности на лицах. Вот чем и хорош именно День Победы: нет необходимости кривляться, изображать значимость и вселенскую скорбь. Это праздник действительно душевный, искренний, незаорганизованный, и лицемерие и фальшь здесь неуместны и просто смешны. Это действительно для каждого конкретного советского человека Праздник с большой и торжественной буквы, даже для того, кто никаким боком, ни сам, ни через родственников к войне отношения не имеет. Впрочем, вряд ли есть такие. Великая Отечественная задела если не каждую семью, то уж точно каждую фамилию.

Ровно в девять часов к памятнику подошли нарядные пионеры с такими же нарядными большими букетами, положили их к подножию, отдали пионерский салют. После них, тоже с цветами подошли Власов, председатель сельсовета Тимашук, специально приглашённый из города Герой Советского Союза, ветеран-лётчик Коробец, ещё кто-то из районной администрации, местные жители. Положили цветы, постояли, помолчали, кто-то вздохнул, кто-то шмыгнул носом, а кто-то и заплакал. Потом председатель, Коробец, районные и несколько местных ветеранов поднялись на верхнюю ступеньку пьедестала.

– Товарищи! – начал Власов. – Позвольте поздравить всех вас с нашим великим праздником! Это день, который действительно порохом пропах! Который мы всегда чтили, чтим и, покуда живы, чтить будем!

Говорил Василий Васильевич без бумажки, хорошо, душевно, и торжественные слова звучали в его выступлении просто и без всякой официальщины.

После него слово взял Коробец.

– Да, всё дальше те суровые дни и ночи, – сказал он удивительно звонким для его почти семидесяти лет голосом. – Всё меньше остаётся и нас, непосредственных участников тех грозных событий. Чего ж поделаешь, жизнь не стоит на месте. Дети уже взрослые, внуки растут, мы стареем. Конечно, здоровья, вам всем, успехов в жизни и семье! Да… – он вдруг остановился, замолчал, явно что-то вспомнив. – Я лет десять назад, с ветеранской делегацией, попал в Кронштадт. Там, на главной площади стоит памятник адмиралу Макарову. Так на том памятнике есть надпись: «Помни войну!». Вот и я всем вам – и пожилым, и молодым – говорю: помните войну! И не потому, что мы, советские люди, какие-то уж особенно кровожадные, совсем нет! А помнить надо, чтобы не повторялась! Чтоб все живы были! И чтобы не плакали, как ваши матери, сёстры и жёны! Спасибо вам, мужики, за всё!

При этих словах кто-то опять всхлипнул, кто-то полез в карман за платком, а кто-то закаменел скулами и потемнел лицом. Всё правильно. Всё так должно и быть…

После Коробца выступали представители районной власти, местные ветераны. Потом прямо здесь, у памятника, выступили школьники со специально приготовленной праздничной программой. Закончилось торжество салютом из трёх автоматов, с которыми приехали три молодых краснощёких солдата и такой же молодой и краснощёкий, отличавшийся от солдат лишь формой и лейтенантскими погонами офицер.

 

– Андрей Иваныч, ты не уходи, – предупредил Власов. – Сейчас пойдём в нашу столовую.

– На чаепитие? – хитро прищурился Андрей.

– Ага, – охотно подтвердил председатель. – С сушками-баранками. Хоть сегодня-то не передрались бы…

– Кто? – не понял Андрей.

– Да старики… – непонятно ответил Власов.

– Ветераны, что ли?

– Ага. А то каждый раз, как поддадут – и начинают: «Мы справа шли, а вы слева должны были, а пошли за нами… У вас пушки были, а вы нам отбиться не помогли… Мы голодные сидели, а вы у поляков отжирались…». Послушаешь – и вроде бы хоть смейся, а нельзя, обидятся. Как дети, честное слово! Столько лет прошло, а они всё до самой тонкой мелочи помнят, кто справа, кто слева, кто сзади… До того иной раз разбуянятся, что кулаками махать начинают. Правда, годы-то уже не те. Выдыхаются быстро. Нет того фронтового задора. И слава Богу!

 

Столы, составленные большой буквой «П», были накрыты белоснежными скатертями, украшены вазами с цветами, а от всевозможных закусок рябило в глазах. В этот день, на этот праздник в колхозе экономить не привыкли. Ветеранов рассадили за столами, принесли горячее, выставили бутылки с водкой.

– Не боитесь, Василий Васильич? – тихо спросил Андрей.

– Кого?

– Доброжелателей. Ведь донесут в верха-то насчёт водочки… Сухой закон. Свадьбы с компотом.

– А-а-а… – и председатель легкомысленно махнул рукой. – Что же мне теперь, стариков кефиром угощать? А насчёт доносов… Одним больше – одним меньше – какая разница? Ну что, мужики? – сказал он собравшимся. – Я уж теперь без этих… официальностей. Спасибо вам за Победу. За то, что живы остались. Что земле родной, корням своим не изменили и держитесь за них, и детям своим, и внукам наказали держаться! За вас, деды!

– И тебе, Василь Василич! – раздались дружно голоса. – За то, что пригласил! Что праздник организовал! Ты знай: если чего, мы всегда за тебя, не сомневайся! И своим накажем! А кто неслухи, то по шеям враз нададим! Ты нас знаешь!

– Не-не! – быстро сказал Власов и не выдержал, засмеялся. – Никаких шей! А то в прошлом году устроили здесь, понимаешь битву за Берлин! Мне потом целый месяц в райкоме уже мою шею мылили!

– Да ладно! – послышалось из-за столов. – Был грех, виноваты! Извиняемся! Всё культурно будет! А если и сегодня кто разбуянится – тому мы сразу по шее! По-фронтовому! Без всякой демократии!

– Слышал? – сказал Власов, садясь. – Я же говорю: черти, а не старики! До сих пор в рукопашные ходят!

Выпили, закусили, закурили (хотя в обычные дни дымить в столовой не разрешалось. Но сегодня, в такой день… Да старикам из-за стола-то лишний раз вылезать… Ничего, проветрится!)

– А у меня два дядьки погибли, – сказал Андрей. – А дед вернулся. Он, дед-то вообще везучий был до невозможности! Три войны оттрубил. В Гражданскую Врангеля гонял по Крыму, потом Финская, потом Отечественная. И не где-нибудь в штабе ошивался – все три на передовой! В Сталинграде с первого до последнего дня! И что прямо невероятно: за все три войны – ни одного ранения. Да чего там ранения – ни царапины! Представляете?

– Бывает, – согласился Коровец. Косой рваный шрам, шедший у него от верхней губы до левого уха, то ли от выпитого, то ли от духоты, хотя все окна были раскрыты настежь, налился краснотой.

– Значит, судьба такая.

– Да… А вот дядьки погибли. Старший, дядя Саша, он лётчиком был – в сорок третьем, в Донбассе. Пионеры-поисковики могилу разыскали, очевидцев. Те рассказали, что его немцы раненого в плен захватили. А по дороге в город полицаи забили. Ногами. Не немцы – местные. Братья-славяне… – усмехнулся он.

– И такие были, – согласился Коробец. – А у меня брат в пехоте служил, командиром роты. Рассказывал, что немцев они всегда в плен брали. А полицаев – нет. На месте расстреливали. Предатели – они и есть предатели. Кровавей самих фашистов были. Такие суки – не приведи господь к ним в руки попасть.

– А второй – дядя Лёша. Тоже лейтенант, артиллеристом был, корректировщиком. Тот уже в сорок четвёртом, в Карпатах погиб. Я его сослуживца отыскал через газету. «Советский Патриот», там даже постоянная рубрика есть «Отзовитесь, ветераны!». Вот туда и написал, что так, мол, и так, ищу дядькиных сослуживцев, данные прилагаю – и через полгода письмо! Чёрти откуда – из Туркмении! Написал его тогдашний солдат, а сейчас – знатный чабан. Зовут Сапар Мамедович Мамиев. Он и рассказал, что был очевидцем дядькиной гибели. Оказывается, там, в Карпатах, сплошной линии фронта не было, горы, а в горах сам чёрт ничего не разберёт. На одной вершине наши, на другой – немцы. А на третьей то ли наши, то ли немцы, то ли вообще мирные гуцулы. А, может, и нет никого. Такая вот чехарда. И вот наши со своей горки услышали, что к ним какая-то группа поднимается. Кто такие, чего делать? Дядька командиром был, велел наблюдать. Может, наши заблудились, выход ищут? Вот этот Сапар и написал: затаились, смотрим, слушаем. Хотя смотреть было нечего: туман сел, а в горах он невпрогляд. Но услышали русскую речь. Всё понятно: наши! Дали им сигнал, себя обозначили. Они в ответ: идём к вам. Начали подниматься на вершину, а когда уже почти поднялись, наши и увидели, что это власовцы. Только поздно увидели, рукопашная началась. А Сапар прямо у обрыва стоял. Дядька его увидел и закричал, чтобы тот прыгал. А он вниз посмотрел – и, пишет, голова закружилась. Он ведь в пустыне вырос, какие там горы… А дядька ему ещё раз: прыгай! Здесь так и так погибать, а прыгнешь – будет хоть какой шанс уцелеть. А рукопашная уже к этому самому обрыву теснится, власовцы наших одолевают, скоро конец. Ну, он и прыгнул… А там, сверху не видно было, склон оказался не отвесный, а просто крутой, да и снегу на откос нападало. Вот и повезло: приземлился так, что даже не поранился. Пишет, встал, отряхнулся, вверх, на гору, глаза поднял – там ещё крики продолжались, и выстрелы – и тут две сцепившиеся тени сверху! Упали рядом с ним. Сапар подбежал, видит: их старшина, а под ним – власовец. Власовец разбился, но и старшина, хотя и живой, тоже переломался. Сапар его до самого вечера по лесу тащил, куда тащил – сам не знал, но опять повезло: вышел к нашим. А старшина всё равно умер. Хоть и дотащил.

– А ведь мог бы жить, дядя Лёша-то… – вдруг вспомнил Андрей. – Бабка рассказывала: его в сорок третьем ранило, и тяжело, и вот он сюда, в город, в госпиталь попал. Вишь, как удачно получилось: считай, домой вернулся! Да… А бабка – она как раз в том госпитале работала, раненых и умерших со станции, с эшелонов возила и с одной врачихой познакомилась. Она бабку вроде как домработницей наняла, по хозяйству помогать. Самой-то некогда было, из операционной не вылезала. Она нейрохирургом была, та врачиха, имела вес. Вот бабка к ней и пришла: как бы, дескать, Лёшку от фронта это самое… Тем более, что ранение серьёзное, неужели нельзя комиссовать? Ну а та… бикса быстро сообразила. Можно, говорит, сделать. Сделаю. Но только одно условие: пусть, говорит, он на мне женится. Оказывается, она дядю Лёшу ещё до войны знала, нравился он ей, да и он вроде бы симпатизировал… Правда, к тому времени, как этот разговор с бабкой произошёл, она уже и замуж успела сходить, и ребёнка сочинить. Ну что ж? Бывает. Дело житейское. Вот, значит, и предложила бабке. Поговори, сказала с Алексеем. Дело-то серьёзное, фронт – не игрушки, а тем более что у него должность не штабная, постоянно на передовой, а там каждый день утром просыпаешься и не знаешь, доживёшь до ночи или на ужин кому другому твой паёк достанется. Да…

– Ну и дядька чего? – спросил Власов.

– Послал. И бабку, и врачиху. Бабка потом рассказывала, что ни разу раньше не слышала, чтобы он так ругался. Всегда спокойный был, культурный. Бабка говорила: всё книжки читал. Удивлялась: и в кого он такой? Ведь ни дед, ни она особой грамотностью не отличались. Обычные деревенские… А дяде Лёше сама Лепешинская тапочки свои прислала! Ну, балерина. Прима Большого театра! Величина!

– А зачем ему её тапочки-то? – удивился Коробец.

– Балетные! Пуанты, вот! Ему балет очень нравился, он даже специально в Москву ездил, на спектакли, вот ей и написал, что балет любит, ну и всё такое… А она ему – тапочки. На память. Знать, чем-то зацепило её его письмо. Раз прислала. Они у него, бабка рассказывала, над кроватью висели, чтобы постоянно перед глазами. И когда на фронт пошёл, то их с собой взял… Да, а ведь мог живым остаться…

– Наверно, мог, – тряхнул головой Коробец. – А совесть не позволила. Честь офицерская. Вот какие люди были!

– Да, история… – сказал Власов. – Человеку – человеково, Богу – богово, а моей фамилии… – и криво усмехнулся, – …моя фамилия. Предлагали сменить! Дескать, слишком она… – и хмыкнул, – … замаранная. А я их послал. Прямо там, в горкоме. Фамилия-то в чём виновата? Лишь бы к чему прицепиться…

– Вы это о чём? – не понял Андрей.

– А у меня отец и был этим самым власовцем, – спокойно ответил Василий Васильевич.

– Как? – оторопел Андрей. Ему почему-то сразу стало ясно: Власов не шутит. Да и какие тут могут быть шутки!

– Да как же это?

– Молча, – ответил тот и налил не в рюмку – в стакан.

 

Да уж, ситуация. Власов и власовец… Как нарочно… Только смеяться не хочется… Какой уж тут смех…

– Это как же? – повторил Андрей и понял, что задал самый глупый вопрос, который мог бы сейчас задать. Но, честно говоря, он и не ожидал от Василия Васильевича такой откровенности. Тем более в такой день!

– А очень просто, – пожал тот плечами. – Перед войной отец закончил Омское танковое, воевать начал уже лейтенантом, командиром танка. Под Смоленском танк подбили, загорелся, они, экипаж, еле успели вылезти, сами обгорели… Попали в плен, оттуда – в лагерь… Там как раз добровольцев в РОА набирали. Ну, вот отцу и предложили: или здесь сдохнешь, или иди воевать против Советов. Он и пошёл.

– Но ведь он наверняка просто прикидывался! – не поверил Андрей. – Хотел таким способом к нашим перейти!

– А кто его знает, чего он хотел… Отец, как из лагеря в пятьдесят пятом вернулся, ничего про мысли свои тогдашние не рассказывал. Говорил только, что в любом лагере – что в фашистском, что в нашем – надо было быть каждому за себя. И ничего не придумывать. Показывать себя таким, какой ты есть на самом деле. Там, в лагерях, таких актёров, которые пытались чужие роли исполнять, не жаловали. И что если бы не согласился на власовца перекрасится, точно бы сдох. В том лагере не выживали.

– Ты рассказывал. Лагерь смерти… – и Коробец кивнул, вспоминая. – У нас в Польше рядом с аэродромом был. Мы как-то между вылетами сходили, посмотрели. Жуть. Особенно печки эти.

– А как же вам-то, Василий Васильевич, в председатели подняться удалось? – не понял Андрей. – С таким… такой… – и запнулся, пытаясь подобрать слово поделикатнее.

– Разрешили… – не стал объяснять Василий Васильевич. – Что ж ты, Андрей Иваныч, думаешь, в партии умных людей в то время не было? Ошибаешься. Настоящих коммунистов тоже хватало. И сейчас хватает. Которые без гнилья…

– А ещё, Андрей, я с самых малых лет уяснил себе одну простую истину, – продолжил он. – Слушать нужно всех и соглашаться тоже со всеми. А вот поступать – по-своему. Заметь, не наперекор, а именно по-своему! Бывает, что люди и дельные советы дают. Вот ты всегда и примеряй: устраивает он тебя или нет.

– Лицемерить, значит? – усмехнулся Андрей.

– А иногда и не грех, – спокойно согласился Власов. – Игнат Степаныч, как считаешь?

– Не по мне это, – сказал Коробец. – Лучше уж сразу в морду!

– Здесь не фронт, – возразил Власов. – Здесь и промахнуться можно. Или как сейчас молодёжь говорит – лопухнуться. Тем более что дураков как было полно, так и сейчас не уменьшилось.

– Вот это точно! – иронично хмыкнул Коробец. – Этих орлов всегда хватает. Которые, например, вот этот свой дурацкий сухой закон устроили, – и повернулся к Андрею. – А ты, доктор, партийный?

– Маленький ишо! – дурашливо засмеялся Андрей, но ни Коробец, ни Власов шутки не приняли, смотрели серьёзно.

– Да предлагают… – вмиг посерьёзнев, сказал Андрей.

– Ну и?..

– Не знаю… – пожал он плечами. – Вся эта политика меня как-то не… – и поморщился. – У нас на курсе парень один учился, Сашка Винер. Такой, знаете… гнилой, в общем. Вечно с ехидцей, вечно с подколами. И всё любил к политике сводить. Интеллигента из себя корчил, а сам фарцевал у планетария! Там рядом магазин есть, комиссионный, радиотехнику принимает. Ну, «Соньку», «Филипс», «Грюндиг», другие марки. Одно из главных мест сбора московской фарцы. Так вот, там этот самый Саня, диссидент поганый, был своим человеком. А, помню, как выжрет – такую хрень начинал нести, прямо давился своей злобой! Я с ним подрался один раз. Чего ж ты, говорю, сука диссидентская, страну поганишь, которая тебя, козла, и кормит, и поит, и учит бесплатно. А он: ты ничего не понимаешь! Все вы здесь, комсомольцы поганые, только врать умеете и показухой заниматься! Ну, я ему и показал… показуху. По всей его наглой морде! Еле растащили… Меня уже хотели из института исключать… Татаринов вступился, Андрей Иванович, «препод» с кафедры политэкономии. Во мужик! Всю войну от звонка до звонка! На рейхстаге расписался! Вот он меня и отстоял… А Винер сейчас в Израиле. Шкура сионистская. А-а-а! – и Андрей махнул рукой. – Да и хрен с ним! Давайте выпьем, что ли!

 

Налили, чокнулись, выпили, закусили. Всё по делу, всё по уму. Хорошо! За другими столами тоже не дремали. Ветераны оседлали своих любимых коньков – воспоминания. То с одной стороны, то с другой слышалось: «Помню, выбирались мы из-под Ельни. Такая каша!.. А у нас на Рыбачьем немцы государственную границу так и не перешли…Танк горит. Земля горит. Где наши, где немцы – хрен разберёшь! Мы к речке спустились – а там ещё экипаж. Думали наш, а ближе подошли – мать моя, гансы! Ну, мы их в ножи… Да мне сам командир дивизии, полковник Мыловаров, Иван Иваныч, благодарность перед строем объявил! – Ох ты, ух ты! Покос какой скосили! Полковник! Да мне сам командующий третьей танковой армией Рыбалко сказал: м…дак ты, старшина! Генерал, а не какой-то там полковник!»

– А насчёт партии Игнат Степаныч тебе правильно сказал, – продолжил уже Василий Васильевич. – В начальниках-то нравится ходить?

– Ничего. Жить можно.

– Вот! – и Власов поднял вверх указательный палец. – Если можно, значит нужно! Тогда надо вступать. Молодой, с головой, самое оно! Хочешь, рекомендацию напишу?

Андрей хмыкнул.

– Прямо сразу так?

– А чего тянуть? Ну, не сейчас, конечно, не здесь. Давай в понедельник.

– И ко мне заедешь, – вмешался в разговор Коробец. – Я тоже напишу. Найдёшь меня в Совете ветеранов.

– Ну, спасибо, мужики… – растерялся Андрей от такой оперативности. Вот уж действительно не знаешь, где найдёшь – где потеряешь…

– Спасибо… – хитро-весело хмыкнул Власов. – Бутылка, а не здрасьте! И Степанычу не забудь!

– У нас тоже замполит был, – сказал Коробец. – Кличка – «Три Ваньки». Потому что Иван Иваныч Иванов. Между прочим, Герой Союза. Пятнадцать фрицев сам завалил и за двадцать – в паре. И в партию, между прочим, верил! Не по разнарядке вступил, а ещё на Халхин-Голе, когда япошек давил. А как нас, желторотых, берёг! Хлеще отца родного! И таких вот, партийных именно по убеждению, а не по выгоде какой поганой, на фронте много было! И никому, Андрей, не верь, кто политруков поганит! Да, и среди них козлы попадались – а где их не было-то? Их и сейчас полно! Вот и с этим… балабоном меченым, вот увидите, мы все ещё ох как наплачемся!

– Игнат Степаныч… – многозначительно понизив голос, сказал Андрей. – Не место тут…

– А мне наплевать! – разошёлся тот.– И дело даже не в том, хорошие коммунисты или нет. Давай представим, что вот завтра проснёмся – а партии нет. Исчезла! Совсем! Представил? А теперь вопрос: а дальше что? А дальше другая партия тут же появится. И, скорее всего, не одна. Штук сто, как перед революцией. И каждая начнёт народу на свой лад мозги компостировать. И чего получится? Правильно: ничего хорошего. Полная неразбериха. Так что это ещё очень большой вопрос: лучше с ними, другими, народу будет или хуже, чем с коммунистами. А они появятся. Обязательно. Свято место пусто никогда не бывает. Поэтому все эти козлы-диссиденты, вражьи голоса… – и вдруг замолчал, задумался.

– Мне один очень мудрый человек однажды сказал: слугами не становятся. Слугами рождаются. Как и хозяевами. Вот и недовольные эти, они кто? Слуги, шавки подзаборные. Только на кого гавкают? На страну свою, на Родину! Это же как надо мозгами набекрень завернуться, чтобы землю, на которой и ты родился, и отец твой с матерью, и деды с прадедами, дерьмом поливать! И, больше того, этим поливанием гордиться! Ну это разве не уроды, а?

– Народ другой был, – помолчав, сказал Коробец. – Нет-нет, Андрей – ты уж позволь мне по-стариковски без отчества тебя называть? – не собираюсь я вас, сегодняшних, хаять, что и бездушные вы, и чёрствые, и идеалов у нас нет. Нет. Просто мы были одни, а вы – другие.

 – Да, Игнат Степанович, понятное объяснение, – хмыкнул Андрей. – Только таким вы тоном это произносите, что нетрудно догадаться, что не особенно-то вы нами, сегодняшними, довольны.

– А я и не скрываю, – согласился Коробец. – Вот идеалов у вас сейчас действительно нет – а они нужны, нужны обязательно! Без веры жить нельзя! Хоть в партию верь, хоть в Бога, что в чёрта, но верить надо! Правильно говорят – бойся равнодушных и тех, кто ни во что не верит и никого не боится!

– Бояться тоже радости мало, – поморщился Андрей.

– Мало, – кивнул Коробец. – Но надо. И в первую очередь самого себя бойся. Бойся, что нагрешить можешь. Будешь бояться, тогда и грешить не будешь.

– Чего-то тебя, Игнат Степаныч, на высокие материи потянуло, – хмыкнул Власов.

– Брось, Вась, при чём тут материи! Я как-то на днях вражий голос послушал. Ну, «Голос Америки». Так ведь они же прямо лютой злобой исходят, слюнями своими погаными захлёбываются, только бы нас в дерьмо лишний раз окунуть! Был я в этих самых Штатах, ездил от области. Посмотрел на оплот, мля, цивилизации и демократии. У них у самих там хер чего творится – а нет, про себя плохого не говорят. Всё хорошо, все довольны, все смеются! Великая держава! Никого сильнее в мире нет! А когда их немцы в декабре сорок четвёртого в Арденнах начали драть как последних сучек, то Черчилль с Рузвельтом сразу в ноги к Сталину бросились: отец родной, выручай! Не дай погибнуть, наступай! Они нам тогда все оперативные планы спутали этим своим позорным драпаньем!

 

– Да, вояки из них… – продолжил Коробец, приняв на грудь очередную рюмку. От воспоминаний и от выпитого он раскраснелся, на лбу выступила мелкая испарина. Андрей поглядывал на него с тревогой: не дай-то Бог, прямо здесь бравого лётчика «дядька Кондратий» приласкает! Вот уж тогда шуму-то будет! Власова точно сожрут. Скажут: упоил старичка, довёл до беды! И это в то время, когда весь советский народ в едином порыве поднялся на борьбу с «зелёным змием»… Фу, слушать тошно… А ведь именно так и скажут! Говоруны… Сами как квасили, так и квасят, а туда же: учить, в позы вставать, клеймить позором. Да и шептунов тоже хватает, лизоблюдов… Вон, главбух-то как своими очёчками хитро поблёскивает. Прислушивается, сердешный, к антисоветским речам… А потом – стук, стук! «Кто-кто в теремочке живёт! Это мы, славные райкомовцы, по вашу душу в гости пришли! Вместе с Комитетом Глубинного Бурения! Колись, падла, перед кем ещё наш глубоко любимый строй грязью мазал! А?». Прислушивайся, Минаев, прислушивайся… Только Коробец-то тебе не по зубам будет. Жидковаты клыки твои бухгалтерские против Коробца…

– … как из дерьма пуля, – продолжал тот. – Помню, в середине апреля поднимают нас по боевой тревоге. Чего случилось? Союзников надо срочно выручать! Немцы их лупят в хвост и гриву на переправе через Эльбу! Ну, поднимаются наши три звена, набираем высоту, идём выручать. Выручили, отогнали фрицев. И чего же там случилось, отчего такой шум на всю Европу? А, оказывается, американцы переправили через реку несколько батальонов. А там поблизости, как назло, немецкая пацанва оказалась. Курсанты из училища пехотного, зелень мокрохвостая, ещё сопли не обсохли. Да они и в бою-то настоящем ни разу не были! А тут как америкосов увидели, и, молодцы, не дрогнули, не растерялись. Пушки развернули и кы-ы-ык всыпали «дорогим гостям»! Те тут же на западный берег срочно драпать! Вот такие они были, союзнички-то! Они только на парадах герои, да во всех этих панамах-гренадах!

– Ну чего, Минаев? – заметил он примостившегося рядом колхозного главбуха. – Всё прислушиваешься, всё замечаешь, всё в книжечку записываешь?

– Хи-хи… – прихихикал тот. – Шутник вы, Игнат Степанович!

– Шты ты! – ощерился старик. – Я тебя понял, Минаев! Нету у тебя книжечки. Всю, падла, исписал. Ладно! – и размашисто хлопнул испуганно съёжившегося главбуха по плечу. – В следующий раз приеду – привезу. Персонально тебе! А то это безобразие – записывать некуда! Непорядок, мля, в любимой эскадрилье!

– Ну, вы, Игнат Степанович, тоже скажете… – засмущался главбух, однако от их стола на всякий случай отодвинулся. Да, любил он так вот незаметно подсесть-пристроиться, послушать, кто чем дышит. Василий Васильевич как-то неосторожно в его присутствии посмеялся: дескать, наш Павел Назарыч со своими способностями где-нибудь в зоне был бы для начальства незаменимым человеком! Правда, удавили бы его обязательно, зеки шептунов не жалуют. Но однако мути намутить всё равно успел бы! Такие всегда успевают!

Андрей тогда совершенно случайно заметил: Минаев, хотя и улыбался во все свои тридцать два жёлтых зуба, но эти председательские слова – Андрей это тогда кожей почувствовал – воспринял со всей серьёзностью и наверняка запомнил.

– Стучи, стучи, Минаев! – «разрешил» Коробец. – Святое дело! Только если на Василия какая-нибудь райкомовская сволочь за сегодняшний стол баллоны покатит, то первого, кого расстреляю, так это тебя! Слово офицера! Пистолет имеется! Между прочим, наградной! Сам Александр Иванович Покрышкин вручил. Слышал такую фамилию?

Главбух покраснел, опять дурашливо-лакейски захихикал и отодвинулся ещё дальше, в самый угол.

– И как ты терпишь этого поганца… – брезгливо скривившись, сказал Коробец Власову.

– А куда же его денешь? – хмыкнул Василий Васильевич. – Райком за него горой. Он там свой человек. В какой-то комиссии постоянно заседает.

– Во-во! – и Коробец с ожесточением хлопнул ладонью по столу. – Сами плодим всяких крыс, а потом удивляемся: почему это народ над партией смеётся? Сами себе могилу роем! А-а-а! – и рукой махнул. Старик вообще любил широкие, размашистые жесты.

– Наливай, Андрей Иваныч, чего сидишь! Себя мне не жалко, пожил уже и пакостей никогда никому не делал. За вас, дураков, обидно! Ведь пойдёте за этим меченым-то, пойдёте! Как стадо вас поведёт, и никуда не денетесь! А он вас, чувствую, ох и заведёт! Мало никому не покажется!

 

Расходились уже после обеда. Старики-ветераны были довольны, и не столько угощением (колхоз богатый, чего не угостить?), сколько вниманием.

– Василий Васильич – мужик хитрый, – сказал Минаев, когда они вместе с Андреем шли от столовой по улице. Андрей сначала, после того как узнал, что Минаев «стучит», хотел другой дорогой пойти. А потом подумал: чего это я прятаться-то должен? Пусть он прячется, если рыльце в пуху! Да и мне он пока ничего плохого не сделал. А то, что стучит… Куда же без них, без стукачей-то? Нельзя! Они всегда были, есть и будут. А этот хоть на виду, не скрывается, поэтому и знаешь, как себя с ним вести. Так что пусть лучше он, чем какая неизвестная крыса…

– Он этим угощением сразу даже не двух, а трёх зайцев убивает, – продолжал Минаев увлечённо. – И старикам уважение оказал, а это дорогого стоит, это в деревне ценится. Во-вторых, молодёжь в колхозе через тех же стариков удерживает. Попробуй кто молодой в город намылиться, так дед ему такой «уход» устроит – задница устанет чесаться.

– А третье? – напомнил Андрей потому, что главбух как-то непонятно замолчал.

– А третье, это под праздник самое время и кое-какие грешки колхозные списать, – больше туману напустил, чем ответил Минаев. Он тоже был хитрым мужиком. Недаром, что бухгалтерией колхозной уже лет двадцать заправлял. Когда надо – молчать умел. Впрочем, на том крестьянство российское всегда стояло и стоять будет. Несмотря ни на какие сухие законы…

На повороте распрощались. Минаев пошёл домой, а Андрей свернул направо, к больнице.

– Как у нас в стационаре? – спросил дежурную медсестру Лидочку. – Всё тихо?

– Ага, – почему-то испугавшись, быстро ответила она.

– Понятно, – Андрею стало весело. – Покрываешь, значит?

– Да нет, на самом деле, Андрей Иваныч! – и Лидочка совсем по детски прижала руки к груди. – Ведь праздник… – продолжила жалостливо. – Они там по чуть-чуть… Чего ж уж теперь… Всё равно ведь отметят…

– Конечно, отметят, – сказал Андрей задумчиво и наклонился к ней. – И правильно сделают! – сказал неожиданно громко.

Лидочка смущённо улыбнулась.

– Тогда я даже и заходить не буду, – решил Андрей. – Чтобы не смущать. Правильно?

– Конечно, конечно! – быстро заговорила Лидочка. – Праздник же! Какая же работа?

– Ну тогда бывай, Лидия свет Макаровна (Лидочка прыснула). Пошёл я.

Он дошёл до перекрёстка, сощурившись, посмотрел на яркое, весёлое, беззаботно светившее солнце, повернул на шоссе и посмотрел на часы. Автобус будет через двадцать минут, а если сегодня в город пойдёт колхозная машина с молоком, то вот-вот должна показаться из-за поворота. Ладно, так и так уедет. Действительно, какая уж сегодня работа… Сегодня праздник. Самый настоящий. Самый лучший на свете. День Победы.

 

Художник: Игорь Кравцов

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование