Попэлюшки / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

За столом гуляют харьковчане,

Рядом с ними – киевский народ.

Вместе – одесситы и минчане!

Всё смешалось! Чёрт не разберёт!

Вилли Токарев

Событие то, осень прошедшего года, было исторически важным: открытие в России памятника известно-маститому зарубежному композитору. Гиганту музыкотворения, с лёгкостью, присущей человеческому гению, прошагавшему в своём седовласном парике, с завитыми крупными буклями, и в бархатных, как и его благородный парадный кафтан, звуках, из своих многоголосных фуг, кантат, пассакалий, партит – и это – всего лишь ничтожно малая крупица из творческого наследия композитора – по временной спирали нескольких веков. И по городам и весям всех, абсолютно всех, стран мира.

Вполне возможно, творения Иоганна Себастьяна Баха звучат в электронных записях, и в джунглях Амазонки, и на снежных просторах Антарктиды. Факт: меломаны современности, как ни странно, более, чем это было раньше, стали отдавать, в своём выборе увлечённости, предпочтение высокой духовности музыкальной классики. А она, как известно, не имеет ни границ, не грешит оспариванием гениальности, присущей творцам той или какой другой национальности. Это – как инопланетная феноменальность Пушкина. Всецело принадлежащая всему человеческому миру. Признанная, без права оспаривания, в цивилизованном Земном социуме.

Достаточно слов. Для вступления к последующему повествованию. Но тогда, в торжественный момент снятия символической вуали с памятника композитору, я, в почётном числе приглашённых на такое знаковое событие гостей, русско- и иностранно говорящих, терпеливо и с интересом наблюдала за теми тремя – две женщины и мужчина. С особым, личностно-авторитетным, галантным удовольствием, было заметно, рассыпавшихся в любезностях. Или обменивавшихся всячески проявляемыми эмоциями взаимного почтения друг к другу. Каждая из которых была подкреплена ещё и широкими лучезарными улыбками. Как будто намеренно точно, заразительно-статично зафиксированными на некоторое время на лицах тех, стоящих особняком троих людей.

Так как сама пребывала от них не так уж и далеко, в скромном молчании, среди приветливых и умеренно расслабленных других гостей, то было слышно, с каким великосветским достоинством представлялись те трое друг другу: самый главный, в том большом городе, по культуре – высокий импозантный мужчина. Одна из женщин, особа с бесцветной незапоминающейся внешностью – консул. Но – фигура особая, дипломатическая, представлявшая серьёзно-важную Европейскую страну, в посольстве той страны. Расквартированном в том городе. И, наконец, куратор по культуре, из той же страны, в том же посольстве, в том же Российском городе – другая женщина. Удивительно, но тоже – ничем и никак внешне не примечательная.

Но вот гармония человеческого общения, как отметилось в наблюдении, была частью красивой и строго соблюдаемой, по всем пунктам своего развития, игры международного этикета. Ни при каких обстоятельствах не предусматривающим никаких словесных или жестовых вольностей – ни шага, как говорится, ни вправо, ни влево. Но обмен именными визитками, как итог культурно-делового общения, по этикету, в правильно наступившем миге времени, это – не запрещается. Он, этот обмен, и произошёл. После чего высокопоставленная троица обменялась, по протоколу общения, крепкими рукопожатиями. С обещаниями продолжать начатое дружество. При любом, возможном поводе.

А почему бы и нет? Подумалось мне. Объединяющее начало – музыка Баха – не есть ли это искомое единство во взаимопонимании людей? Говорящих на разных языках. Всемерно благостно и намеренно открыто стремящихся к пониманию друг друга.

В ореоле подобных мыслей, смело, главное! – без признаков провинциального смущения на моём лице, моя тогдашняя уверенность, подошла я к женщине, куратору по культуре. Когда она осталась одна. И, представившись по имени-фамилии, заговорила с ней.

Настроение интернациональной внутренней весёлости женщины по инерции продолжалось. И было очень ей к лицу. Незнакомка немного пощебетала на ломаном русском о чудесном солнечном дне в том чудном и радостно запоминающемся мгновении наступившей осени. Поделилась краткими мыслями о своей дочке, которая как-то незаметно оказалась между нами. И сообщила, что малютка ходит в местный детский сад, чтобы учить русский язык и постигать русский дух. А потом, как будто опомнившись и выходя из ступора затянувшегося веселья, внимательно и с интересом посмотрела на меня: а вам-то, чего, подразумевая.

– Я – из Донецка, – твёрдым голосом отозвалась я.

И грянул гром. Улыбка с лица женщины мгновенно исчезла. И стало оно затвердевше жёстким. Сутью своего огрубевшего овала сконцентрировавшегося в напряжённо сощуренных глазах женщины. Смотрела она на меня (видела бы себя со стороны!) ошеломлённо настороженно.

– Вы знаете, что у нас происходит? – я твёрдо решила не упускать свой шанс завладеть вниманием женщины. Чтобы она, хотя бы в силу своего культурно-кураторского положения в чужой стране, проявила интерес к тому, о чём я намеревалась ей рассказать. Устами очевидицы Донбасской трагедии. Чтобы, узнав о нашей Донбасской беде, поведала бы она потом о ней. В своей цивилизованной, как она себя дипломатически строго позиционирует, стране.

Но реакция женщины на мой вопрос оказалась тревожно-опасливой:

– Вы о политике? – совершенное владение собой. Но прищур её глаз остекленел нешуточным раздражением. Как будто ещё и неожиданно заныли у неё зубы. Тронутые её невидимой болезненной простудой. И одновременно умственный, на опережение просчёт ситуации: что бы могло означать моё появление в её личностном пространстве?

– Нет, – ответила я выстрелом храбрости в воздух, ещё сильнее ободрившей меня. – Я о жизни. На Донбассе. Вам это МОЖЕТ быть интересно?

Секунды взаимного молчания. Совокупленного с более всесторонним обдумыванием женщиной сложившейся ситуации. И наконец её слова:

– Да. Это интересно. Оставьте мне свой телефон. Я вам позвоню.

Так, значит, великодушная мадам? Формальная и хорошо известная мне, сама ею пользуюсь, дешёвая отговорка? Перезвоню, при полном кармане дорогого пальто визиток.

Думаю, пережила бы я такой оборот дипломатической хитрости чужестранки. Вежливо поблагодарив её за оказанное мне внимание. Вернее, извинившись сухо за время, потраченное на меня. Но для облегчения души и для своего будущего спокойствия, назвала всё же цифры своего номера телефона. И повторила их, чтобы дисциплинированная кураторша иностранного посольства по культуре смогла сохранить их в памяти своего мобильного. Побрезговала она, однако, и прощальным рукопожатием. Посредством которого показно-сердечно распрощалась совсем недавно с русскоязычным куратором по культуре.

И не перезвонила она мне. Потом. Не сомневаюсь, внутренне долгое время негодуя, что я, проблемно некстати и неожиданно неприятно, оказалась на её культурно-дипломатической дороге. До того момента, как ей могло казаться, не изобиловавшей колдобинами неприятных ситуаций. Могущих нанести непоправимый урон её усилиям удерживать свою общественно-трудовую, хорошо оплачиваемую и привилегированную жизненную позицию – куратор по культуре. Могущей не выдержать напор потрясений и чрезвычайных культурных происшествий. Таких, например, как общение со мной, Донецкой блокадницей. Ненароком свалившейся ей на голову. Да, как говорят, самая не случайная вещь на свете – случайная встреча.

Женщину я не осудила. Так как накопила в копилке моих жизненных впечатлений несметный многолетний опыт общения со своими единоплеменными русскоязычными братьями. Из всевозможных контор и конторочек. Культурно-просветительских и партийно-общественных, ежечасно-ежедневно массово-одурманивающих призывным пустозвонством к единению какого-то сказочно-мифического добра. Которое зацветёт однажды, до сих пор не пойму, где, хмельным дурманом всеобщего благоденствия. Да в таком плутоватом балабольстве собратьям-славянам, вот так непруха! – тоже неохота вникать в Донбасское бытие.

И что же? Ждать, когда зацветёт то благоденствие однажды? Если уже беснуется оно. Печальной, кроваво-трагической скорбью Донбасской трагедии. Которая однажды развязалась и мгновенно углубилась в многозначное пространство настолько быстро, что с самого её начала, ещё быстрее и бесследно, истаяли надежды на то, что угаснет беда так же неожиданно. И быстро.

Но есть в этой роковой, выстраданной в годах трагедийной стабильности и другое, что оказалось при этом неизменно постоянным – возможность говорить об этом во многих ракурсах. Главное, чтобы сохранились ясная зоркость зрения и острота слуха. После всего увиденного и услышанного. Но, так получилось, с неверием в совершенство окружающего мира, говорю о той его части, что оказалась отрезанной от всего иного жизненного пространства. И густо населена, как дали им специально-теоритическое определение, людьми лишними. Кто хочет, тот может в этом самостоятельно удостовериться, обратившись к аргументированным источникам.

А пока – кишит Донбасский край биологическим планктоном. Выживающим в драматически замедленной рутинной жизни, без эмоций радости. Тянет огромный регион лямку затянувшейся безнадёжности. В рамках некоего заданного эксперимента. По наблюдению на вероятную продолжительность своей живучести.

И невозможно только говорить об этом. Настолько трагично и бессмысленно такое существование. Получается, даже всего лишь наблюдая за этим плачевным действом, всемерно соучаствуешь в происходящем.

Не погрязая в топком болоте грязной политики, – нет, никак не политика, уважаемая мадам, – но болезненного проникаясь судьбами знакомых и незнакомых людей, я помню, с какой душевной открытостью рассказывала мне одна издавна знакомая женщина о своей поездке в Европу. Целью которой был не вояж развлекательный. Так как с трудом той долго бедствовавшей бедолаге удалось наскрести деньги. На билет в один конец. Терять было нечего. Война отняла у неё всё: разрушила дом, лишила убогой работы, погнала, кнутом трагической вынужденности едва подросших детей в другую страну. И последним своим ударом завершила излом её израненной души. Превратив её в аморфную, охладевшую к горестям массу. Здравый рассудок сменился абсолютным безразличием. Ко всему. От понимания своей ненужности миру.

Тщательная и стерильная сортировка человечности. Она уже о себе вопила. Орала во весь голос. И о том, что она есть, и она существует, довелось мне сказать ещё летом, 2014 года:

« …17 июля 2014 года. Наконец весь мир заговорил о Донбассе во весь голос!

Все! Все газеты мира! Все станции TV и радио! Но какой ценой произошёл прорыв в информационной блокаде! С высоты более 10 000 метров рухнул в поле пассажирский самолёт дальнего следования. Что может быть ужаснее!? На многие километры разбросало обломки корпуса и останки погибших. И под ними – основательно выжженная земля.

Земля! Что, измученная страдалица, происходит с тобой этим летом? За что ты так наказана людьми? Рядом в этом районе идут долгие, изматывающие, кровопролитные бои, и горит пшеница. Урожая не будет. Предстоит зима.

Затеплилась надежда, что приедут из-за границы эксперты, чтобы расследовать причины падения самолёта и увидят человеческую трагедию происходящих в этом районе событий. Значит, мы будем не одни в своем горе! Эксперты едут!!! Мир застынет в ужасе, увидев наконец на экранах своих телевизоров наши разрушенные города, спалённые до основания сёла, убитых детей на руках их родителей, потерявших от горя разум.

Ох, как мучительно тянется время, эксперты всё никак не могут доехать к месту катастрофы. Мир гудит как огромный растревоженный улей. Европа скорбит… И зажигает свечи в память о погибших пассажирах. Военные действия в районе падения продолжаются. Но уже понятно, что воздушный лайнер был сбит. Почему не говорят о войне на нашей земле!? Почему с утра и до вечера – съёмки обломков самолёта на месте его крушения!? Репортажи на TV с комментариями на всех языках мира.

И – ни слова! Ни единого слова о нас… мы же – совсем рядом!.. На поле, где произошла катастрофа, слышен грохот орудий… Бои не прекращаются…»

А в Европе женщина, начавшая своё добровольное батрачество на чужую семью, поломойка-полотёрка, с жадностью изголодавшейся по сочувствию жертвы жестокого над собой насилия, покорно, без внутренне-душевного сопротивления, с тупым желанием всё принять, со всем смириться – растворилась в густом жёлтом тумане инородной веры. Приезжала та моя знакомая осенью домой. Побродила по руинам дома. Пообщалась со своим городом – на родной сторонке каждый камешек знаком. Со знакомыми категорически не стремилась встречаться. Избегая утомительных для неё вопросов о её жизни. Но однажды так её прорвало, что не верилось, как многое из её былого потеряло для неё смысл. Какой нравственно зависимой от чужой жизни и веры она стала:

– Пошла я в тот храм, в церковь их… а там мальчик, только говорить начал, исповедуется. И вижу, каким ангелочком он становится, невинным и… добрым… И я почувствовала его чистоту. У меня как будто крылья за спиной начали расти… Расплакалась я, когда дал пастор ему конфетку… А мальчик пообещал, что не будет больше шалить… Моя подруга, – продолжала женщина, – была со мной. Она мне так всё перевела. А по-русски со мной никто не хочет там разговаривать. Надо переучиваться. Трудно, но начала уже учить их язык. А то скажешь где слово своё, а они, не все… но готовы кинуться собаками цепными на меня… обзывают… по-ихнему… Трудно это всё… Живу в комнате с другими заробитчанками. Много нас. Ладим мы все – украинки, молдаванки, русские. Помогаем друг другу. У всех же дома дети. Еда? Так, не кушать же мы туда приехали. Зарабатывать надо. А возвращаться домой не хочу. Потом можно будет и на съёмной квартире пожить… Сдружилась я там с киевлянкой одной… А дальше… Не знаю… Видно будет…

Такое тогдашнее состояние женщины, судорожное и неустойчивое, казалось, и описать было невозможно. Но слова нашлись.

И стало их ещё больше, когда узнала, как метлой поганой погнали всех тех заробитчанок, тысячи женщин, мигрирующих по миру наследниц Великой Победы, с глаз долой. До дому, до хаты. Выгнали в 24 часа. Из Европейской цивилизации. Брезгливо терпевшей, кто откажется от дармовой рабочей силы, их временное присутствие на своих задворках. Но погрузившейся в новых временах во мрак смертельного хаоса современного чумного вируса. А Боливар ораву голодных и бездомных в кризисное время не выдержит.

Рассказала женщина, как быстро собрала своё нехитрое майно. Как билась насмерть с другими русскими мытарщицами – из бывшего Союза – все бывшие – на границе (о мытарствах Донбасских пенсионеров на Донбасских блокпостах, около десяти тысяч человек за один день там отметились, уже говорила) – лишь бы только домой прорваться-добраться. Лишь бы вернуться на свою землю. Ну нет же спасения на чужих берегах!

Донбасская трагедия – о двух сторонах. Ни одна – не радостней другой. И ни одна в таких унижающих человеческое достоинство подробностях не вяжется с грядущим вдохновением познать величие Победы, предполагаемо, единого по-прежнему народа. Как это было во времена Второй Мировой войны.

Работает невидимый маховик по возвеличиванию исторического факта. Наверное, обоснованно закономерно. Но буксует он, пробуксовывает скрежетом абсурда, как ржавым гвоздём по стеклу скрипит. Разделяя цельность желаемого целого на две огромные части. Каждая из которых – история. И каждая – злопамятнее и надёжнее людей, её творящих.

Кровопролитие на Донбассе, как современный, разрушающий человеческую сущность феодализм, – закономерное послесловие к реальности наступившей эры повального разрушения. Вначале развал страны Советский Союз. Ознаменовавшей собой, среди других Великих и неоспоримых достижений, Великую Победу. Потом – трупное, тщательно культивируемое разложение нравственности. Приведшее к бесславному времени бушующих национальных конфликтов. Порождающих голод. Безработицу. Нищету. Отныне пандемия окончательно добьёт иллюзию «процветания» – разруха будет превалировать. Активно бодрствовать повсеместно. Как это происходит уже шесть лет на Донбассе. Готовьтесь, господа, все бывшие советские, сочувствовать друг другу.

Но можно и добавить. Более или менее спокойно. В центре Донецка. Не грохочут здесь сейчас пушки оглушающими мозги фейерверками. Притихли конкурсы красоты. Да намозоленными, до тошноты словами – о том же: о буржуйской роскоши в центре города. Где, как на чумном пиру, спешат новые нувориши, не терпится!!! рассказать всем майсы. Показать, эх… трава-лебеда-сорняк-дебильный… свои новые караты. Да подымить небо Донецкое выхлопными газами из своих не игрушечных машинок. Сверкающих баснословной, в военное время, роскошной показухой…

Но главное, о здоровье пенсионеров здесь по-отечески «позаботились». Клич – всё для победы над чумой! – был понят своеобразно. Отменились старческие льготы, единственные – по старости, для проезда в общественном транспорте: сидите, мол, старичьё плешивое трухлявое, по норам своим вонючим. Да продолжают ездить старики. Одинокие же, почти поголовно. Кушать хочется. Выискивают, где что подешевле можно купить-урвать. Вот и тарахтят они на маршрутках, которые одна за одной – полусгнившая, реанимированная, на скорую руку, собственность карабасов-барабасов, ату, ребята! – перед глазами маячат. Опорожняя кошельки дедовские, дырявые.

Основная группа продуктов – великая Донецкая радость! – не очень подорожала. Лимоны, панацея от респираторных болячек, – 450 р. за килограммчик. По-крутому накрутку сделали. Как для своих, бедствующих. Прожиточный минимум – шестёрка, с тремя нулями. Да исчезли из аптек многие лекарства. Что означать может решительно только одно: вскоре объявятся они, воскреснут. Но станут дороже. На сколько? А это как счётчики-считалки в мозгах курирующих эту местную аптечную отрасль насчитают. А масок, не карнавальных-маскирующих, а медицинских, по-прежнему – НЕТ! Да много льётся в уши советов, как правильно руки мыть. С мылом.

А теперь, вдумайтесь, кусочек мыла во многих семьях стал слитком бесценной гигиенической драгоценности. Хранится такая ценность вместе с мыльной пеной, пару раз пользованной, как зеница ока.

И по-прежнему (десятилетия пустозвонной болтовни!) маячит позорным бельмом в самом центре Донецка гранитный камень. С надписью-напоминанием о том, как будет на его месте построен памятник женщинам-шахтёркам. Своими руками восстанавливавшими шахты Донбасса после Второй Мировой войны. И доведшими – работали женщины в шахтных подземельях, батрачили за мужиков – послевоенную добычу угля до предвоенных показателей. И откровенный, 75 лет после той войны, цинизм забытья об этом. Как исчезнувший с глаз долой огромный корабль, плывший действительно в грядущее. И севший на мель. Безнадёжно погрузившись в сыпучий песок забвения. Теперь навсегда. Кораблекрушение. С растерзанными мыслями. В кипящем жаре ежедневного кровопролития. В городе, разорвавшемся на части. Между которыми – обвал человеческого отчуждения. Противостояние жизни разлагающейся и жизни зарождающейся, в схватках зверского насилия. В канун 75-летия Победы.

Всё или ничто. Как и убогость жизни местного одинокого старика. Оказавшимся одним из тех, кто бросали в 1945 году фашистские знамёна к стенам Кремля, во время первого парада Победы. В Москве. Не осталось свободного места на его, дедовском пиджаке, так много получил он боевых наград. И обшарпанная, скулящая нищетой квартира Донецкого блокадника. Как музейное наглядное пособие, имитирующее-воссоздающее человеческое жильё, из времён выживания Донбасской старости, в XXI веке. Ощущается это как спекуляция на вечных человеческих ценностях. По кругу, начиная с изощрённого лукавства «понимания» беды ближнего своего. И когда вспоминают об издранных немногих, забытых и ущербных, когда приходит время состряпать ролик для чьего-то насущного пиара. Прокручивается он всегда одинаково: покрасоваться бы в лучах лживой благотворительности.

Без никакой политики. Понятное дело. Физическое истребление людей современными способами никак не может считаться политикой. Прочистка человеческих джунглей, по Ницше.

Как и промывка обывательских мозгов призывами, как правильно проводить время во время самоизоляции.

Люди наивные! Постигните своими сознаниями, притравленными лайковыми бациллами! Закаты чередуются восходами. Веником о несколько веточек грязь с пола не сметёшь. А история идёт по кругу. Выпал из обоймы многонационального единства братский народ Донбасса. И предчувствие ненужности фальшивых лозунгов, тянется оно с 2015 года, себя оправдало. А бытие Донецкое, странно-блокадное, стало мучительно ясно напоминать существование обезличенной толпы на Богом забытой земле. Да не исправить уже свершившееся зло. Разве что поразмыслить, пристально вглядываясь в его злотворимую сущность. Которая не собирается, пока, никак, восвояси.

А преддверие Великой, исстрадавшейся Победы – всё ближе…

P.S. Попэлюшка – по-украински золушка.