Пивнушка на Госпитальном / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Даже сейчас, про прошествии долгих трёх десятков лет, я хорошо помню эту московскую пивную на Госпитальном валу, прямо напротив дома, где жил Колька Горшенин, мой товарищ и институтский однокашник. Колькин дом (и, соответственно, пивная) находился на середине пути между метро «Семёновская» и Центральным военным госпиталем имени Бурденко, только дом располагался на той стороне вала, что и сам госпиталь, а пивнушка – напротив, через трамвайные пути, на стороне Немецкого кладбища.

Здешними посетителями были в основном работяги с железной дороги и завода на проспекте Будённого, а само помещение представляло из себя просторный, похожий на стандартное фойе какого-нибудь заводского или фабричного ДК, прямоугольник, заставленный круглыми столами на одной высокой ножке – и это было здесь единственное неудобство, поскольку не было возможности посидеть.

Собственно раздаточная закусок и разливочная пива были слева от входа. По длинному металлическому пандусу народ передвигал пластиковые, свекольного цвета подносы, а на металлических же полках располагалась здешняя закусочная продукция. Чего здесь только не было! Овощные салаты, солёные сухарики, бутерброды с рыбой, колбасой и сыром, отварные креветки, скумбрия горячего и холодного копчений – но лично я просто-таки объедался здешним пареным горохом! Странное дело: ничего вроде бы особенного, но я набирал сразу по две, а то и три порции и начинал молотить! Колька при моём довольном «гороховом» виде деланно-брезгливо морщился и решительно заявлял, что если я собираюсь ночевать сегодня у него, то только на кухне на раскладушке!

А цены? Бутерброды с колбасой – десять копеек, креветки – полтинник (дорого!). Краснопёрка (деликатес!) – семьдесят пять копеек! Мой любимый пареный горох – десять копеек тарелка! Пиво – двадцать за пол-литра! Двадцать – и не рублей, как сейчас, а копеек, как ТОГДА!

И, конечно, я помню здешние разговоры. Тоже ничего вроде бы особенного, обычный трёп за жизнь – но как они раскрепощали, как умиротворяли и одновременно бодрили, вселяли надежду и обволакивали грустью и нежностью, как сближали характеры и мировоззрения! Это сближение было не показным, не явным, а именно исподволь и на уровне ощущений, но от этого оно было только крепче, только вернее, только надёжнее и трогательнее. Ты мог прекрасно понимать, что своего здешнего соседа-собеседника больше никогда и нигде не увидишь, но это не останавливало – наоборот, было большим плюсом в общении, потому что кому же излить душу, как не совершенно случайному человеку, которому пользоваться твоей здешней откровенностью нет совершенно никакого интереса, никакой выгоды!

А однажды мы пили здесь рижский бальзам (привёз Колькин старший брат – солист рижской оперы), пили прямо из гранёных стаканов, что лишь подчёркивало нашу независимость и п р о л е т а р с к о с т ь, потому что цивилизованные интеллигентные люди лишь добавляют этот чудесный нектар в кофе или чай и никогда не пьют вживую – а мы пили, потому что бальзам содержал ГРАДУСЫ, а это было для нас самое на тот момент главное, и никакие другие тонкости и изыски нас не очень-то и волновали.

Брат звал на каникулы, сказал тогда Колька. Он дом себе на взморье построил. Ты как? – Чего как? – Поедешь со мной? – Легко! – Значит, договорились? – А как же! А когда? – Я же сказал: в каникулы!

Конечно, разговаривали и на другие темы и, конечно, о политике, но не так, как говорят сейчас, с откровенными злобой и раздражением, легко переходящими в самую настоящую ненависть. Тогда, в семидесятые-восьмидесятые, этих злобы и ненависти ещё не было, потому что жили не так уж и плохо – одеты, обуты, сыты и пьяны, а чего ещё надо? Главное, что было спокойно и надёжно, и каждый знал, что завтра утром он проснётся, пойдёт на работу, а после рабочей смены, по пути домой, зайдёт сюда, а вот застрянет здесь или, заглотив пару кружек пивка, найдёт в себе силы и желание уйти, это, как говорится, был вопрос глубоко философический. И ещё мы знали, мы были несокрушимо уверены, что ни один негодяй, ни одна сука этот давным-давно заведённый порядок не нарушит, потому что могуча была наша Держава и велика страна, у которой не было других забот, кроме как о своём родимом и любимом народе. Тогда, в середине восьмидесятых, мы и не подозревали, что скоро всё полетит в «демократические» тартарары и эта пивнушка станет для нас лишь грустно-приятным напоминанием, а может, даже символом уходящего советского времени. Не такого уж и плохого времени, когда всё было просто и понятно и когда всё решалось за тебя и от тебя ничего не зависело.

Последний раз я был на Госпитальном осенью девяносто третьего. Появился после более чем трёхгодового молчания, свалился как снег на голову – и узнал, что Колька умер месяц назад, меня искали, чтобы сообщить, но найти не смогли… Перед отъездом решил зайти в НАШУ пивную, подошёл к знакомому зданию, открыл дверь – а внутри уже не пивная, а какое-то гламурное, с большой претензией на дешёвый московский аристократизм и такую же дешёвую «лапотную» изысканность, совершенно безликое, но оформленное в духе тогдашних «современных веяний» кафешно-барное «забегалово»…

Художник: Александр Столбов