Два товарища / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Мужик пришёл в паспортный стол и попросил, чтобы ему изменили его паспортные данные.

– А как вас зовут? – спросили тамошние работники.

– Иван Хавнов.

– А как вы хотите называться?

– Валериком…

(из анекдота)

И что совершенно замечательно и совершенно непонятно: его сосед по «коммуналке» Ромкин Ромаульд Арчибальдович был хроническим алкоголиком, выкуривал ежедневно по две пачки «Беломора», работал пескоструйщиком на цементном заводе (работа убийственная, если не пользоваться респиратором, за две недели лёгкие цементируются до самых корней) – а выглядел свежо, молодо и даже в чём-то радостно. Гарькин же работал младшим редактором на местном радио, не пил, не курил, развратом не занимался – и был похож на старика, причём занудливого, склочного и постоянно брюзжащего.

Кроме того, Ромкин уважал (нет, не так – обожал) сильные выражения, а самым любимым у него и часто повторяемым было «А я поклал на вас с большим прибором!». Ромкин искренне считал, что сильные выражения продлевают жизнь. Кто знает, может, он был прав. Гарькин от его этих его сильных морщился, но не возражал. Ему вообще была присуща хроническая меланхолия. Он не понимал естества как состояния повседневного бытия и не расценивал саму жизнь как данность и неизбежность.

Бабу бы тебе найти, советовал ему Ромкин. Пусть даже некрасивую. Пусть даже без зубов и в трусах нестиранных. Пусть даже с неприличной фамилией. Какая разница –приличная она или не? Главное, что ты бы тогда враз поправился. Воспрял душой. А? Гарькин в ответ пожимал плечами. Бабу так бабу. Рыбу так рыбу. Колбасу так колбасу. Он однажды попробовал с бабой познакомиться. С симпатичной. У неё чёлочка была кудрявая и уши оттопыренные. Как у слона средней паршивости. Он тогда, при попытке знакомства, попросил разрешить ему за её грудь подержаться. Всего лишь. А она, услышав такое, отчего-то сильно разнервничалась, обиделась, подумала чёрт знает что… В результате чего махнула его со всего размаху сумкой по морде (в сумке селёдка лежала и бутылка портвейна, он это по запаху сразу определил) и побежала прочь, высоко вскидывая коленки и заполошно крича: «Помогите! Насилуют!». Вот так он и умылся. Так что теперь ему было всё равно. Ему уже давно было всё равно. С самого, можно сказать, младенчества. Хотя в младенчестве он никого не насиловал. Потому что был ещё маленький для такого преступного занятия.

Кстати, про рыбу. Ромкин был заядлым рыбаком – причём исключительно подлёдного лова. То есть, зимой. Гарькин этого его увлечения не понимал и не разделял совершенно. Что за радость сидеть на льду, морозить себе всё что можно и как истукан гипнотизировать лунку, чтобы, если повезёт, вытащить из неё сопливого ерша? Где тут эстетизм? Где набор страстей? Ни того и ни другого. Тоска…

У самого же Ромкина баба была. Он с ней уже полгода сожительствовал. Он со всеми своими бабами (а их у него в процессе жизни было то ли восемь, то ли пятнадцать) больше чем на полгода никогда не задерживался. И это правильно и справедливо. Чего дальше-то продолжать? Посожительствовал полгода – и хватит. Пора обновлять чувства, а значит, и подругу жизни. И он обновлял. Потому что был дерзким по характеру. Причём абсолютно с ними со всеми. От трамвайных билетёрш и работниц общественного питания до томных поэтесс и профессорш наук. За дерзость его бабы и любили. Потому что не дерзких за что любить? Не за что. Не дерзкий всё мнётся-трётся, ме-ме да му-му, «разрешите вас за грудь подержать» и тому прочие пошлые шуточки. А Ромкин сразу в наступление шёл. Шторм и ветер. Буря и натиск. Подойдёт, грозным взглядом зыркнет из-под кустистых бровей, скажет коротко: «Ну, пойдём, что ли?» И первым идёт. Не оглядываясь и не дожидаясь ответа. И куда, скажите, бабе деваться? Правильно, некуда. Сказал же, чтобы шла. Поэтому вздохнёт горько, платочек на поправит и плетётся следом. А он остановится, спросит строго: «Тебе какую мороженку купить? Эскимо или пломбир? Или вот эту, за двадцать три рубля?» – и тем самым окончательно закрепляет свою победную поступь. Потому что баба тут же натурально тает от такого аттракциона неслыханной щедрости.

А последнюю (в смысле, крайнюю) Ромкину сожительницу звали Жулька. Как собаку. Но в отличие от собаки полное имя Жульки было Джульетта. Жулька-Джульетта работала продавщицей бочкового пива (а когда не было пива, то кваса) на привокзальной площади, напротив платных туалетов. А зимой, когда из бочки торговать холодно – уборщицей в райпотребкооперации. Или трамвайным кондуктором в трамвайном депе. В общем, никогда не скучала. Достойная женщина. Но слегка шалавая. Так тоже бывает: достойная и одновременно шалавая. Ромкину такие нравились. Чтобы одновременно и то, и сё. Он испытывал к таким (которые ни то, ни сё, а сплошная загадка) не столько физическое, сколько моральное влечение. Но и физическое тоже. Куда ж без физического-то? Не в детском же саду. И не на пионерской же линейке. Взрослые люди. Квасом торгуем. С пивом напополам.

Но имелись у Жульки и определённые достоинства. Она была женщиной крупных форм, носила усы и смеялась басом (такой смех называют вульгарным. За что?). Пребывая в хорошем настроении, мурлыкала себе под нос увертюру из пятой симфонии Шостаковича, а будучи в дурном напевала (и опять себе под носяру) песню «Погоди, погоди, я боюсь твоей любви…» неизвестно какого композитора (уж точно что не Шостаковича! Шостакович никогда бы такого не написал). Ничего экстравагантного в её любви к музыке не было: Жулька в своё время закончила музыкальное училище по классу валторны, но жизнь сложилась так, что музыканткой она так и не стала. Бывает. Судьба, как известно, большая пересмешница. К ней только попади – никогда не отступит. Всегда всё на свой лад перевернёт, перегрызёт и перевяжет. Сколько примеров-то. И не сосчитать.

Иногда Гарькин ходил гулять. Любимым местом его гуляний был пляж, но ходил он на него только тогда, когда там никого не было. Например, зимой. Ромкин об этих прогулках знал и высокопарно называл их возвращением к истокам. Потому что рядом с пляжем бил родник, который в местных народных кругах считался то ли священным, то ли целебным. Говорят (только говорят! документальных подтверждений нет) что из него пил сам хан Мамай, когда ходил своими завоевательными походами на Русь. Это наша Родина, сынок, говорил Ромкин Гарькину, имея в виду то ли пляж, то ли родник, то ли ещё чего (может, даже этого самого Мамая). Знаешь такой анекдот? Родина не анекдот, возражал Гарькин Ромкину. Родина есть мать. Ромкин в ответ вздыхал. Кому мать, а кому – мачеха, отвечал он. Тебе-то на что жаловаться, спрашивал Гарькин. Я не жалуюсь, отвечал тот. Я констатирую. Ты когда побреешься? Зачем, пожимал плечами Гарькин. Кому это надо? Вот-вот, укорял его Ромкин. Вот так вы все рассуждаете (кто конкретно эти «все», он не уточнял). Всё начинается собственной неряшливостью. А кончается преступлением. Гарькин в ответ кривил губы. Философист хренов, читалось на его лице сквозь щетину. А от самого водкой – за километр.

А этой зимой Ромкин после рыбалки зашёл в пивную догнаться (он на льду в процессе рыболовления выпил пол-литру, но оказалось мало), сказал там, в «Васильке», кому-то своё любимое «А поклал я на вас с большим прибором!», за что ему пивной кружкой выбили восемь зубов (вот какие замечательные по крепости делают у нас пивные кружки! Нигде больше не делают, а у нас делают! Вот какие у нас замечательные стеклоизготовлятельских дел мастера!), а стулом сотрясли мозг. До самых до извилин. Гарькин пошёл к нему в больницу, принёс ситра и пряников. А водки, прошамкал Ромкин. А надо, спросил Гарькин (и спросил почему-то испуганно). Ромкин посмотрел на него протяжно-скорбным взглядом и вздохнул. Надо тебя Жульке отдать, сказал он (то есть, опять прошамкал. Зубов-то нет!). На перевоспитание. Чтобы она из тебя человека сделала. В смысле, настоящего мужчину. А то смотреть не тебя… Ромкин не договорил и махнул рукой. Размахался, чёрт кудрявый, подумал Гарькин. Лучше бы по пивным меньше шарахался. Ведь восемь зубов теперь вставлять – а на какие шиши? Сам говорил, им на заводе уже третий месяц зарплату задёрживают!

Навестив Ромкина, Гарькин поднял воротник и пошёл в магазин за кефиром, брынзой и селёдкой. Он привык ужинать брынзой с селёдкой и запивать кефиром. От такого экзотического продуктового сочетания его пучило, но это была не проблема, потому что его комната находилась дверь в дверь с уборной. Так что он всегда успевал добежать. Если, конечно, было не занято. А на случай, если было занято, у него под кроватью стоял горшок. А что поделаешь! Организму подождать не прикажешь! Запросто в портки упустишь. И к гадалке не ходи. Уже сколько примеров-то, сколько случаев…

А намерения своего насчёт Жульки Ромкин не осуществил: пока лежал в нейротравме, она совершенно случайно увлеклась каким-то матросом. Может, даже с самоходной баржи повышенной проходимости. Не проходимства, а проходимости! Надо же различать! К тому же Жулька имела на то полное право. В смысле, увлечься матросом. Он, может, тоже был прекрасным. Не хуже Ромкина.

Художник: Владимир Любаров