1

 

Поздние вечера пахли волком. Это ощущение появилось ещё в детстве, когда бабушка брала её полусонную, уже клевавшую носом, за руку, и они отправлялись искать выпивавшего где-то с друзьями отца. Почему-то чаще всего такое случалось в ноябре. Любка нехотя натягивала пальто, нахлобучивала шапку, всё оттягивала выход. А бабушка подгоняла, больно всовывала Любкины руки в рукава пальто, неудобно перевязывала поверх пальто шарфом и тащила за собой на улицу. Хотелось спать, уже становившийся морозным, колючим ноябрьский ветер не прогонял дрёму, а, напротив, подталкивал присесть где-нибудь и уснуть. А бабушка всё таскала и таскала её за собой. Пока отца не находили где-нибудь у друзей. А потом начиналось самое противное. После морозного, колючего воздуха тепло чужой квартиры не согревало, а вызывало тошноту. Из открывшейся двери вырывался запах табачного дыма и спиртного, слышались невыносимо громкие пьяные голоса, среди которых почти всегда выделялся противный визгливый – как будто свинью резали – женский голос. А отец, уже собиравшийся было уходить, увидев Любу, садился, громко растягивая: «О-о-ой, доченька, Любушка моя пришла!». Обнимал, мокро целовал и дышал в лицо перегаром и горьким запахом перегоревшего дешёвого табака. «Она у меня умница, – заявлял он друзьям, – сейчас споёт или что-нибудь расскажет». К столу, заставленному бутылками и тарелками, на которых остатки пищи смешались с затушенными окурками, подтаскивали стул или табуретку, куда водружали Любу, и она, глотая слёзы, читала стихи или пела. Друзья отца пьяно улыбались, кричали и хлопали в ладоши. Эти выступления были обязательной частью всего действа. Без этого отец – Люба хорошо знала – не сдвинулся бы с места. А после песни он быстро вставал и выходил из квартиры. Но короткая дорога домой занимала теперь около часа. Отец то и дело останавливался, с угрозой в голосе принимался выяснять, почему это они за ним пришли, потом так же резко обмякал и позволял тащить себя домой. Дома в прихожей сразу грохался на пол и уже не поднимался. Любка теперь уже вместе с матерью раздевали отца, волокли в спальню и втаскивали на кровать. Тогда-то и не полюбила Люба холодные неуютные ноябрьские вечера. С тех пор холодный ветер и серое небо вызывали у неё ощущение волчьего запаха. Словно попал зверь под дождь, и теперь пахнет в воздухе мокрой волчьей шерстью и волчьим воем. И уже взрослым человеком не раз говорила она: «Какой жуткий вечер! Волком пахнет!».

 

А в этот год ноябрьский неуют затянулся до декабря. Зима не наступала. Со второй половины декабря непрестанно дули ветры, то и дело меняя направление. Сильный, протяжный и влажный юго-западный вдруг сменялся резким, острым северным. Прохожие поднимали воротники, ёжились, спешили укрыться в домах.

Потом опять в течение нескольких дней тянуло влажным теплом. А за неделю до Нового года повалил мокрый снег. Впустую летели с неба крупные набрякшие хлопья и превращались на асфальте в кашицу. Но 31 декабря с утра внезапно приморозило, а к вечеру мороз уже ощутимо щипал уши. Мокрый асфальт стал скользким, и прохожие, нагруженные предновогодними покупками, неуклюже пытались сохранять равновесие.

За спешащими прохожими одна из окна квартиры на верхнем этаже наблюдала Любовь Андреевна.

Встречать Новый год в одиночестве она давно привыкла. После того, как лишилась мужа. Случилось, как в анекдоте, только, наоборот: в командировку пришлось ехать не мужу, а ей. Переживала очень, как управится с хозяйством муж, ни разу в жизни не поджаривший себе и яичницы. Успокоила двоюродная сестра Наталья, мол, не стоит переживать: в случае чего подсобит, голодным муж не останется. И Люба уехала. Все вопросы решились быстро, вернуться стало возможным на день раньше. Как она спешила! Как хотела поскорее вручить мужу подарок. Вдруг увидела в магазине дорогущую, какую-то особенную курительную трубку для коллекции мужа. Знала, что такую давно он искал. Ехала и волновалась: то представляла, с какой радостью он примет подарок, то сомневалась – понравится ли. А когда вошла домой, то застала мужа с Натальей. Вошла тихо – они входную дверь даже не заперли, торопились, видно, очень.

Постояла в дверях спальни, посмотрела на них, опешивших, и молча прошла на кухню. Там встала к окну и долго смотрела в набежавшую тьму, точнее рассматривала отражение своей кухни в ночном окне. Увидела вошедшую Наталью. Та была уже одета. Деловито, как хозяйка, достала из холодильника бутылку водки, так же несуетливо разлила по стопкам. Оглянись Люба, она, может, заметила бы, что руки Натальи всё же подрагивают, и она пальцами левой руки придерживает горлышко бутылки, чтобы звон рюмки не выдал её волнения.

– Садись сестричка, – тихо сказала Наталья.

– Ты меня уже в моей кухне сесть приглашаешь? Что ж, сяду.

– Садись. Разговора всё равно не избежать. Выпьем.

– Давай выпьем. Только за что? – Люба посмотрела сквозь наполненную рюмку на Наталью. – За новый союз?

– За старый, – Наталья помолчала, – за старый, потому что… – Она запнулась, а потом заговорила быстро, торопясь, боясь сбиться и замолчать:

– Ты сама виновата. Ну что примчалась раньше времени?! Мы сегодня уйти собирались. Приехала бы завтра, прочитала бы записку – и всё, никаких сцен.

– Да вроде бы я сцен никаких не закатываю, хотя следовало бы.

– И чего бы добилась? – Наталья вновь старалась быть самоуверенной. – Андрюшка всё равно ушёл бы ко мне.

– Это что же? Все эти годы ты была мне и сестрой, и подругой, а сама только и думала, как бы мужа у меня увести?

– Понимай, как знаешь. Но вообще-то это ведь не я, а ты его увела – почему-то женился на тебе, хотя всегда любил меня. А я его. И сейчас мы уйдём. И ничего ему твоего не надо – ни костюмов, ни галстуков. Всё купим.

– Ну, уж нет! Забирайте всё! Чтобы ничего от него не оставалось! Да, Андрюша, я тут тебе подарок привезла, – обратилась Люба к тихо подошедшему и осторожно вставшему в дверях мужу. Затем достала из сумки коробочку. – Ты ведь такую искал?

 

При виде трубки у Андрея по-детски загорелись глаза, он взял коробочку, чуть ли не груди прижал, но встретился взглядами с Натальей – и осёкся. Не говоря ни слова, положил подарок на стол.

Они с Натальей вышли из кухни. О чём-то еще шептались в прихожей. Люба сидела за столом. И только когда до неё донёсся лёгкий щелчок захлопнувшейся двери, она вздрогнула, увидела рюмку с так и не выпитой водкой, залпом опрокинула её. Машинально взяв со стола коробочку с подарком для мужа, прошла в комнату. И только здесь очнулась, сбросила оцепенение. Повертела в руках коробочку, и, раскрыв окно, с размаху швырнула её далеко в темноту, в снег. Потом повалилась ничком на диван и разрыдалась. Плакала, громко всхлипывая, подвывая, задыхаясь.

Прошло около часа. Любовь Андреевна поднялась, встала в дверях спальни, глядя на уже застланную постель. И вдруг на полу у шкафа увидела чемодан. Значит, всё же собирали они вещи, значит, оставить их Наталья решила в последнюю минуту. Люба вынесла чемодан в подъезд и оставила у лифта. Чтобы не у её дверей стоял он неизвестно сколько времени. Спать легла Люба на диване – не могла заставить себя не то что лечь в эту постель, но и вообще находиться в спальне.

С тех пор она оставалась одна. И праздники она не любила. Правда, Новый год встречала. Тут и ёлочку обязательно наряжала, и каждый раз новое меню придумывала. Готовила немного, но разнообразно. И любила в новогоднюю ночь смотреть в окно, видеть спешащих людей, придумывала всякие истории с ними. Но сегодня придумывать не получалось, мысли путались, сбивал шум, доносящийся из подъезда. Не шум даже – в подъезде стоял гвалт. Резкие, раздражённые и раздражающие голоса, обрывки фраз пробивались даже через толстую дверь. Любовь Андреевна вышла в подъезд.

 

2

 

Жить в бывшей братской южной республике скоро стало не только неуютно, но и опасно. По улицам ходили группы молодых людей. Окружив очередного одинокого прохожего, они предлагали ему всего-навсего повторить фразу на языке республики. Фраза была с подвохом: слова подобрали так, что без акцента её мог произнести только носитель языка. Всех чужаков, даже если они неплохо владели местным языком, мгновенно выдавало неточное произношение фрикативных, недостаточно «округленные» гласные и невозможность произнести то «с», которое язык словно выталкивает между зубов. Словом, не своих выявляли сразу. И били – внезапно и без объяснения причин. Били жестоко. Всей толпой одного. А, избив, оставляли лежать на земле. Если приходил в себя и уползал – его счастье. А оставался умирать на земле – никто не пытался помочь. Милиция в эти стычки старалась не ввязываться, уголовные дела заводить перестали. Да и кто из милиционеров ввязался бы! Значительную часть из них составляли парни, приехавшие из кишлаков на заработки в столицу. Другие приезжие шли в те самые молодёжные банды. И бывало, что милиционер и молодой боевик были из одного места, может, даже прежде соседями.

Это случилось в феврале. Вячеслав позже и сам, наверное, не сказал бы, как он очутился в районе железнодорожного вокзала. Сначала он услышал громкие крики и смех. Потом раздались одиночные автоматные выстрелы, а мгновение спустя – несколько коротких очередей. Что толкнуло его туда – Вячеслав не мог объяснить, но он повернул на крики и выстрелы. Он увидел на площади перед вокзалом большую толпу. Снаружи по кругу, словно охраняя всех собравшихся, стояли старики – с длинными седыми бородами, но без усов. Время от времени они поглаживали свои бороды и, казалось, оставались безучастными к происходившему за их спинами. А гогот и звуки выстрелов доносились оттуда. Вячеслав встал удобно: его самого со стороны площади видно не было, но он из-за угла здания хорошо видел, что происходило там. Плотное кольцо толпы на время расступилось – и он увидел этот бег по кругу. Бежали женщины – молодые, не очень молодые и даже девочки-подростки. Все были раздеты донага. Они бежали по кругу, и на февральском ветру развивались их волосы – светлые, рыжие, каштановые. Это были русские женщины. Во всяком случае, не коренной национальности. Взгляд Вячеслава выхватил молодого парня в национальном халате. На плече у него висел автомат. Парню показалось, что несчастные бегут не слишком резво – и он дал над их головами очередь из автомата. И хохот загремел с новой силой.

Вячеслав почувствовал, что подступила тошнота, а сердце, словно стало мягким и расползлось внутри. Ему стало страшно. Что-то подсказывало ему, что надо уйти по возможности медленно, сразу бежать нельзя: внезапный бег заметили бы. И он пошёл сначала медленно, потом убыстряя шаг, а потом и побежал. Он не слышал последнего, особенно громкого и дикого взрыва хохота, не слышал и пронзительный одновременный крик нескольких женщин, не видел, как мужчины в халатах выхватывали из круга этих раздетых женщин и утаскивали к вокзалу, к постройкам.

Вячеслав бежал. Бежал, задыхаясь, чувствуя, как начинает кружиться голова. У самого дома увидел написанный синей краской на стене призыв: «Русские! не уезжайте – нам нужны рабы». Только сейчас Вячеслав понял, что надпись эта здесь уже не первый день, но он почему-то не замечал её. Или не хотел замечать?

 

Но с этого дня он вообще стал замечать больше. Например, начал верить рассказам о погромах, о том, что погромщики врываются прямо в дома к русским, армянам, евреям и насилуют всех женщин и девушек, не разбирая возраста. Погромщики действовали наверняка – у них были взятые из ЖЭКов списки жильцов. От соседей узнал Вячеслав и о том, что в микрорайонах формируются отряды самообороны. Впрочем, один знакомый так и сказал, приходи, мол, в отряд, становись вместе со всеми. Вячеслав от прямого ответа ушёл, стал неуверенно говорить, что ещё, может, всё образуется, что не все местные такие:

– На работе, например, очень сочувствуют нам.

– Сочувствовать они, может, и сочувствуют, но против своих не пойдут. Отсидеться захотят в сторонке. Как и ты сейчас! Но, гляди, как бы и за тобой не пришли, – в сердцах бросил приятель и, махнув рукой, ушёл от Вячеслава.

В отряд Вячеслав не пошёл, но однажды февральским утром увидел, как толпа в чёрных плащах и пальто сужающейся клином колонной шла по проспекту. Лица молодых парней поросли многодневной щетиной – все в одночасье решили отпустить бороды. В руках у многих были заточенные куски арматуры. Впереди клина, несколько оторвавшись от остальных, шёл очень молодой парень, держа в вытянутых вперёд руках зелёное знамя. Это был первый секретарь одного из райкомов комсомола.

По уличному обычаю, принятому в городе, молодые люди шли в расстёгнутых плащах. Их развивающиеся как крылья фалды придавали чёрному клину сходство с птицей. Манифестанты, подбадривая себя, выкрикивали лозунги. Человек с зелёным знаменем шёл быстро и уверенно, но вдруг резко встал. Толпа, не успев вовремя остановиться, чуть было не сбила своего лидера. Перед собой погромщики увидели несколько рядов выстроившихся в цепи людей. Цепи опоясали границы двора. Такие же цепи выстроились и у других домов микрорайона.

– Эй, рус, отходи! Мы идём к вашим жёнам и сёстрам. Отходи, а то плохо будет! – выкрикнул из толпы человек с очень худым лицом и гнилыми зубами. Цепь глухо молчала. Но потом немного расступилась, и вперёд вышел человек в каракулевой ушанке и военном бушлате, но без погон. И заговорил. Не по-русски он говорил, а на национальном языке республики:

– Я полковник воздушно-десантных войск Мангасаров. Я вырос в этом краю, я хорошо знаю ваши обычаи и ваш язык, и сейчас я буду говорить на вашем языке, чтобы было понятно всем. Год назад я вернулся из Афганистана. Вернулся с войны, а сейчас увидел войну в моём родном городе. Мы здесь стоим, чтобы защитить наши дома, наших женщин и наших детей. Здесь вы остановились и больше не сделаете ни шагу – первому, кто приблизится к нам, я сверну шею. Это я умею.

Полковник говорил не очень громко, но, чеканя фразы. Каждое его слово как бы повисало над внезапно замолчавшей и присмиревшей толпой. С детства привыкшие бояться только силу, уважать только силу, подчиняться только силе, бандиты эту силу почувствовали в словах и во взгляде полковника. Почувствовали – и поверили ему. Поверили, что полковник так и поступит. Сначала из толпы вылетели несколько разрозненных выкриков, потом прокатился неуверенный ропот, а потом бандиты и вовсе замолчали. Потоптавшись немного на месте, они развернулись и медленно пошли назад, понемногу разбредаясь по дороге. Кто-то, отойдя на приличное расстояние, обернувшись, выкрикивал ещё одиночные проклятия и угрозы, но они уже ничего не значили.

Весть об этом столкновении быстро разлетелась по городу и придала уверенности остальным жителям. А бандиты, получивжёсткий отпор ещё в нескольких других районах города, больше не нападали.

 

Но начавшаяся война перешла в другую плоскость. Однажды на республиканском телевидении выступил известный поэт. Вернее, телевидение показывало его беседу с другой знаменитостью – известным режиссёром. Вячеслав узнал поэта. Тот регулярно публиковалась во всесоюзной «Юности», заявлял в интервью и в статьях к юбилейным датам, что только благодаря переводам на русский язык его стихи стали известны многим, получал комсомольские и иные награды и премии. Многие ждали, что поэт и режиссёр призовут людей одуматься и прекратить вражду. Но услышали другое.

– Земляки мои, любимые мои и несчастные мои земляки! Наконец мы можем об этом говорить. Много лет моя родина, моя и ваша земля стонала и мучилась. Беловолосая угнетательница забирала наши богатства, всё, что рождала наша земля. Она забирала в армию наших мужчин, она заставляла наших женщин одеваться и жить не так, как принято у нас. Но это уже кончается, и я жду часа, когда моя тёмноокая Родина сбросит оковы.

Режиссёр подхватил эти слова:

– Да, уважаемый, вы правы. Угнетение шло десятилетиями, целый век. А сколько наших людей погибло на их войне! На чужой, не нашей войне! Какое дело было нашим аксакалам и их сыновьям до немцев, пришедших к русским? И я спрашиваю: почему мы посылали наших сыновей умирать за других?!

Режиссёр выдержал паузу. Потом опустил голову, прикрыл глаза рукой. Покачивая опущенной головой, он страдальчески произнёс:

– Мне и горько, и радостно об этом говорить, но молчать не могу. Знаю, что многие наши девушки остаются старыми девами, одинокими, но не выходят замуж за чужеродцев, не рожают русских детей. Хвала им! Я готов принести себя им в жертву!

Вячеслав выключил телевизор. Уснуть он в эту ночь не мог.

 

***

 

С утра ожидали возобновления погромов. Но беспорядки пошли на убыль, а вот гнетущее чувство неизвестности усиливалось. Никто не мог сказать, чего ждать завтра. Но Вячеслав, казалось, успокоился. Вскоре по городу из уст в уста стали передавать слова известного российского демократа. После своих ярких выступлений на съезде народных депутатов он стал очень популярным, каждое его высказывание с жадностью ловили, каждое выступление по телевидению, каждое интервью ждали с нетерпением, к каждому слову прислушивались. И вот он высказался по поводу всех межнациональных столкновений. Его высказывание мало кто слышал, точно воспроизвести не могли, но то, что передавали из уст в уста, звучало как приговор, как лицензия на дальнейшие бесчинства. «Здесь нет русских, здесь есть коммунисты», – якобы сказал политик. Люди, обсуждая это, ахали, негодовали, кто-то проклинал некогда обожаемого оратора, а заодно и Генерального секретаря, к тому времени уже ставшего президентом. Говорили, размышляли – и уезжали.

Но даже тогда Вячеслав не тронулся с места, хотя из редакции республиканского научно-популярного журнала, где он работал, пришлось уйти. Журнал резко поменял направленность. Вместо научно-популярных статей в нём стали печатать астрологические прогнозы, откровения ясновидцев, экстрасенсов и просто шарлатанов. Печатались объявления о снятии сглаза, порчи. И Вячеслав ушёл. Позже дошли до него слухи, что журнал и вовсе закрыли. Пригодилась тогда Вячеславу первая его профессия, полученная им ещё в ПТУ, до службы в Армии. Вячеслав был тогда токарем. И неплохим токарем, а срочную службу прошёл в стройбате. Так что руки у него были пришиты правильно, и он надеялся, что руки эти понадобятся и новым хозяевам. И поэтому, когда все его друзья и знакомые, распродавая по дешёвке имущество, дачи, квартиры, доставая за баснословные деньги контейнеры, всё же уезжали кто куда, он отмахивался.

– Да всё утряслось уже. И кто меня тронет? Я им нужен. Ну, где они найдут хорошего токаря? Да и куда я поеду? К кому? – говорил он.

И его действительно не трогали, даже работа у него была неплохая. Пока завод, на котором он работал, не выкупил ещё один бывший работник горкома комсомола. Впрочем, поговаривали, что деньги это не его, что владелец он номинальный. Производство он сразу свернул, зарплату подолгу не выплачивал. Рабочие пытались добиваться справедливости. Но тут стали замечать, что наиболее активных арестовывали как организаторов массовых беспорядков. Токари, а заодно фрезеровщики, сварщики, наладчики стали не нужны, и им оставалось только уезжать. А жильё этих спешно уезжающих быстро обесценилось, в который уж раз. Вячеслав медлил.

 

Прошло несколько лет. И когда в республике всё, казалось, уже действительно успокоилось, когда погромы и уличные столкновения остались в воспоминаниях, он решился. Была в нём такая черта – медленно накапливать в себе, а потом решиться. И уже не сворачивать с выбранного пути, упрямо действовать. Отец называл его в детстве конденсатором: «Ты, как конденсатор: копишь, копишь в себе что-то, а потом как жахнешь! Словно разряд электрический». И в республике стало спокойнее, и в России несколько раз сменилась обстановка, а Вячеслав вдруг засобирался.

Выручив за свою двухкомнатную квартиру какие-то гроши, собрав наспех документы, Вячеслав, поехал, как ему представлялось, домой. В поезд сел сильно простуженным. Надо бы выпить горячего чаю, да слишком горяч он – обжигает. Вячеслав наскоро улёгся. Тонкое одеяло, выданное проводницей, не грело. Поверх него он накрылся своим пальто, как когда-то в армии в холодной казарме накрывался поверх одеяла шинелью. Лежал и всё старался не уснуть. Наконец заставил себя встать, чтобы напиться всё же чаю, сел. Кутаясь в одеяло и пальто, пил горячий чай. Потом, боясь растерять тепло, снова улёгся. Чтобы холод не проникал со спины, прижимался спиной к стенке. Одновременно подтягивал колени едва ли не к подбородку. Озноб понемногу ослабевал, ритмичный стук колёс убаюкивал. Он уже совсем было провалился в тяжёлый сон, но вдруг увидел перед собой, как в пелене, обеих проводниц. Они расталкивали его и кричали: «А ну, вставай! Чего разлёгся?!». Он почувствовал, что его не просто расталкивают, а пинают ногами. И снова слышал сквозь дрему: «Пошёл! Пошёл отсюда! Нальёшь тут под себя – убирай под Новый год!».

Глаза открыть удалось с большим трудом. Он увидел над собой двух женщин. Это они пинали его, а он лежал на полу в подъезде дома. Сверху в глаза бил свет лампы. Вячеслав тяжело поднялся, сел на полу.

– Кто такой? Откуда здесь? – не унимались женщины.

Вячеслав не отвечал и только потряхивал головой, прогоняя тяжёлую дрёму болезни. Из квартир выходили жильцы, спустились даже с верхнего этажа. Надо было что-то им сказать, но язык не слушался, мысли скакали.

– Да он ещё и лыка не вяжет. Вали, давай туда, где напился! – одна из соседок особенно распалялась, чуть не визжала:

– Вот такие все праздники и портят! Говорят ведь: как встретишь Новый год, так его и проведёшь! Встречаем, нечего сказать!

– Подождите вы! Ему, кажется, плохо, – Любовь Андреевна присела на корточки, тронула мужчину за плечо. – Кто вы, откуда? Как здесь оказались? Где живёте? Как ваше имя?

– Вячеслав Алексеевич…

 

Из угловой квартиры вышел лысоватый мужчина. Он жевал бутерброд. Любовь Андреевна ухватилась взглядом за этот бутерброд – между положенной на хлеб колбасой и пластинкой голландского сыра лежала половинка разрезанного вдоль солёного огурца. Нахватал, видно, из тарелок к праздничному столу, пользуясь отсутствием жены. Всякий раз, когда сосед пытался откусить кусок, огурец готов был выскользнуть, и едок по-детски хватал бутерброд обеими руками. В другое время он мог бы выглядеть смешным, сейчас же вызывал раздражение. Сосед жевал и слушал споры. Дожевав и вытерев ладони о штаны спортивного костюма, он сказал, кивнув в сторону сидящего на холодном полу мужчины:

– А, может, и не бомж он вовсе, а террорист какой. Сам ведь говорит – с юга приехал. Они все там такие. Кто их разберёт – где там русские, где чучмеки. Вон передают, что русские ислам принимают. В полицию сообщить надо.

– Не-а, не террорист, – вмешался муж крикливой соседки. – Террорист не стал бы раскрываться, что с юга. В тайне бы держал. А вот из воровской банды он быть может. Читал я в газете, как бандюги таких вот бомжей подсылают. Люди им еды выносят, а они высматривают, у кого какие замки, у кого квартира побогаче. В полицию точно надо звонить.

– Да не в полицию надо, а «Скорую», немедленно вызвать, – сказала Любовь Андреевна и снова склонилась к Вячеславу. – Вам плохо?

– Не надо, – Вячеслав Алексеевич с трудом заговорил. – Не надо «Скорую». Не возьмут. Приедут, посмотрят и уедут.

И всё же Любовь Андреевна пошла к телефону. Набрала номер – на том конце трубку долго не поднимали. Затем послышались отбойные гудки. Любовь Андреевна продолжала набирать номер. Наконец, в трубке отозвались:

– Ну что вам? – диспетчер «Скорой» не скрывала раздражения.

– Вызов примите

– А что случилось?

– Человеку плохо,

– Что, раньше времени праздновать начал? Так проспится – и всё пройдёт.

– Да нет, действительно плохо. Похоже, температура, руки обморожены… Он почти без сознания…

В трубке слышались оживлённые голоса. Видно, на станции собирались сесть за праздничный стол, и вызов был совсем некстати. Сдерживая досаду, диспетчер спросила:

– Имя, фамилия, дата рождения?

– Не знаю, говорит, Владислав Алексеевич.

– Что значит «говорит». Вы его не знаете что ли?

– Ну, он это… в подъезде лежит.

– Бомж что ли? И документов нет?

– Да какие у него документы! Плохо человеку.

– А мы без документов, даже если примем вызов, ничего сделать не сможем.

– Вы что, не приедете?

– Нет.

– И что же делать?

– Я не знаю. В ночлежку звоните. Всё! Хватит – не занимайте линию! Могут нормальные позвонить.

– Что значит «нормальные»? А он… – Любовь Андреевна не договорила: в ухо ей ударил залп отбойных гудков.

Сдерживая возмущение, она снова вышла на лестничную площадку. И услышала:

– Не прогоняйте меня. Мне бы только до утра переждать. А утром, как посветлеет, я уйду.

Но соседи стояли плотной стеной и, казалось, наступали на Тимошина. Он с трудом поднялся, взял свою палочку и не пошёл, пополз вниз.

 

3

 

Ехал Тимошин в Россию, конечно, не совсем в неизвестность. Ещё до отъезда разослал запросы повсюду с данными о себе. Ответ пришёл из двух мест. Конечно, это были не редакции научных журналов (да и были ли эти журналы сейчас?). Не научные статьи редактировать, не проверять изложенные в них факты предлагали Вячеславу. Нужны были его практические умения и технические знания, знания инженера. Так написали ему в письме. Обещали проживание. Пока в общежитии, а там поглядят. И Вячеслав поверил.

Впрочем, кроме радужных перспектив работы была и другая причина, по которой он ехал именно в этот город. И ещё за год до отъезда познакомился он в Сети с женщиной, они переписывались. По переписке понравились друг другу, и оба чувствовали, что завязывается что-то большее, чем просто сетевое знакомство. Вот потому и город он выбрал неслучайно – ехал туда, где жила Ирина.

 

Из дневника Ирины

Когда тебе уже столько, что и ни говорить, ни думать об этом не хочется, рада каждой соломинке. Рада-то рада, да ухватиться боязно: вдруг соломинка – мираж, призрак. Не знаю, соломинка ли Слава, но он написал, что всё-таки решился приехать. И уже, кажется, едет. Я так толком и не поняла, куда он пойдёт, где будет жить, работать. На всякий случай договорились, что я подыщу самую дешёвую гостиницу и встречу его на вокзале. Подыскала. Встретила. Но всё пошло не так, как задумывала. Я-то с самого начала думала пригласить его к себе, накормить с дороги. Потом, думала, погуляем, город ему покажу. А уж в гостиницу – потом. Но, как только увидела его в дверях вагона, поняла – всё прахом. На нём лица не было. Дома пришлось не столько кормить, сколько пичкать лекарствами, кутать в плед. Какая уж тут прогулка! Даже предложила остаться, хотя не хотелось этого. Но куда отпускать человека с такой температурой! Да он заартачился, мол, в гостиницу и всё тут! Пришлось вызывать такси и везти его почти на край города. Но, если честно, мне это даже понравилось. Не было в нём показной брутальности, а по сути дела хамства. Он почти старомоден и совсем не напорист. Даже тогда, когда, может, нужно бы быть поактивнее.

 

Отлежавшись два дня в этой окраинной гостинице, где, кроме него, жили три таких же, как и он, бедолаги, Вячеслав вышел на работу и даже койку в общежитии получил. Правда, на поверку оказалось, что обязанности у него не совсем инженера, а в лучшем случае механика. Что должен он мотаться по каким-то полулегальным заводикам, налаживать оборудование. Да и общежитие оказалось едва ли не бараком. Но пока выбирать не приходилось. К тому же у него пропали деньги. К счастью, не все. Сообразил-таки разделить и большую часть припрятать надёжнее. И это обстоятельство тоже оттягивало его готовность встретиться с Ириной. Встретился с ней он спустя недели две. Преодолел появившуюся откуда-то робость и позвонил. Приняла она и звонок, и его самого приветливо. Всё было так, как они представляли: они долго гуляли, Ирина показывала город, сходили даже в музей. Потом обедали у неё дома. Как же не хотелось ему уходить из тёплого дома в свой барак! Но Бугор следил строго.

Никто из работавших не знал его имени, никто толком не знал, чем именно занимается их фирма, как громко называл это заведение Бугор. Знали только, что Бугор – их непосредственный начальник, и все вопросы зарплаты, снабжения, жилья решает он. Знали и, конечно, не хотели портить с ним отношения. А он был суров.

 

Из дневника Ирины

«Где ты работаешь? Трудовая-то хоть есть?» – спросила я как-то. Вячеслав что-то промямлил в ответ, мол, не всё сразу, обещали вот-вот, крайний срок к Новому году. Ох, не нравится мне всё это. Уходил бы он оттуда. И чем раньше, тем лучше. А он опять заныл: да куда он уйдёт, где зарегистрируется? Предложила ему зарегистрироваться у меня, по моему адресу. А потом и работу начать искать.

Он бывает до невозможности нерешительным. Даже, нет, не так: не то чтобы нерешительным, а почему-то всё оттягивает принятие решения, хотя, чувствую, что внутри созрел, да и решение почти готово. А вот всё тянет. И сейчас, чувствую: рад, согласен, но опять: «Как у тебя? Неудобно». Ох, уж это его благородство. Иногда оно раздражает. Сказала, чтобы не дурил, что завтра же пойдём, и я его зарегистрирую у себя. Не знаю, сумеет ли отпроситься, придумать что-нибудь...

 

Кажется, всё обошлось. Зарегистрировали. Тётка, принимавшая документы, правда, с подозрением поглядела на нас – наверное, хотела выяснить, какой подвох тут кроется. Теперь у Славы чистая, не липовая регистрация. Не в «резиновой», а в реальной квартире. И сейчас надо думать о работе. Работа у него – одно название: какие-то случайные заработки. Но, боюсь, думать и действовать опять придётся мне...

 

Так и есть. Пришлось искать самой. Пришлось поднимать старых знакомых. Как всегда, помог Витька. Вот настоящий друг. В школе был влюблён в меня, но изо всех сил не подавал вида. Считал, что обречён – я ведь с пятнадцати лет на голову возвышалась над ним. А он мне в общем-то нравился, но рост… Однажды как-то – глупая была – сказала ему: «Если бы не один недостаток, Витенька, у нас всё могло бы быть по-другому». Сказала по телефону. Я не видела его лица, но по голосу почувствовала, какое усилие он сделал над собой, чтобы отшутиться. Он всегда был умён и тактичен. Глупая, глупая… Сколько уж лет прошло, а ведь запомнилось. Витька окончил Политех, стал классным инженером, у него замечательная семья, и он по-прежнему остался рыцарем. Словом, посодействовал Витя, и после Нового года Слава может выходить на новую работу. Правда, там поставили жёсткое условие: как только проблемы с регистрацией – сразу увольняют.

Понимаю, что когда он уволится из этой гнусной конторы, то и места в своей общаге лишится. Да-а-а, положение наше какое-то двусмысленное. Но, я и здесь была инициативнее: сказала ему, мол, хватит бомжевать. Он сопротивлялся: «Да не бомжую я. У меня и работа, и регистрация есть, спасибо тебе». Ответила, что регистрация – это хорошо, а вот работа – одно название. И живёшь, мол, непонятно где и как. Бросай это. Перебирайся ко мне. Смутился, как мальчик: «К тебе? А можно?». «Да что уж там,– говорю. Приходи. Там разберёмся»…

 

Ну, слава Богу, пока, кажется, всё устаканивается: есть работа, есть крыша над головой, есть регистрация. А там, глядишь, и гражданство получит…

А через три дня – Новый год.

 

И с работы, и из общаги Вячеслав, конечно же, ушёл, хотя Бугор отпускать его не хотел:

– Напрасно, напрасно ты это затеял, Тимошин. Я тебя отпущу, конечно, и даже заплачу. Но нехорошо, нехорошо ты уходишь. Поработал бы ещё, пока я тебе замену найду. А что если вернуться придётся? Ведь я могу и не взять. Подумай хорошенько.

– Я уже подумал

– Ну, значит, подумал. Вот получи и распишись, – Бугор вынул из ящика стола несколько банкнот и протянул Тимошкину.

– Что это?

– Твои, так сказать, трудовые.

– Да тут же и половины нет

– Ты чем-то недоволен? А неизбежные мои траты? Кто твою работу делать будет? Да и уходишь ты не по-людски. Не проставился, ребят не угостил. Вот я и вычел.

– Не знал я, что так положено. Если надо, то…

– Не надо уже ничего. Обидел ты нас. Поэтому иди, пока я добрый и другие не рассердились.

 

Из дневника Ирины

Новый год встретила со Славой…

 

Как долго не заглядывала я в дневник! А зачем, когда всё было так хорошо! «Мы поедем на три дня в красивейшее место на Земле», – сказала я ему. На самом деле это была обычная деревня, в которой живёт моя тётя Лида, бабушкина сестра. Обычная деревня, но чудом не задетая вирусом распада и умертвий.

Как же давно я не видела тётю Лиду! Она ещё больше постарела, но держится молодцом – как всегда чистая и светлая. Тётя Лида чем-то похожа на свою деревню: обе светлые, добрые, чистые…

 

Почему-то вспомнила о своём студенческом приключении, как однажды попали мы впросак. Было это на диалектологической практике. Ходили, ходили мы из деревни в деревню, всё пытались разговорить тамошних жителей, но ничего у нас не получалось. Увидев городских ребят да ещё с магнитофоном в руках, старики не то чтобы замыкались, но словно напрочь забывали все родные, глубинные, живущие самостоятельной жизнью слова и словоформы и начинали говорить готовыми, выхолощенными фразами, будто газетную статью читали или по радио выступали. А, может, просто не хотели выглядеть перед незнакомыми городскими ребятами совсем уж сермяжными и старались быть по их представлениям современными. Словом, сколько ни ходили мы, ничего стоящего записать не удалось.

Дело уже было к вечеру, когда увидели на дальнем огороде работавшую женщину. Несмотря на тёплый летний день на женщине была серая телогрейка-безрукавка, а голова повязана серым же платком. Женщина показалась нам очень пожилой.

– Во! Эта бабулька нам точно поможет, – сказал наш однокурсник Гена, лучший в диалектологии. – Чувствую. Есть в ней что-то корневое.

Как в воду смотрел Геночка. Мы подошли, встали у изгороди и начали издалека. Кажется, выполняли всё, что советовали нам на кафедре перед практикой, все методические разработки вспомнили. Кто-то даже попытался вставить в речь простонародные слова, считая, что таким образом больше расположат собеседницу к себе. Женщина молчала и смотрела на нас, по-доброму улыбаясь. А потом сказала тихим и очень чистым голосом:

– Да что я вам могу интересного сказать, ребята? Боюсь, ничем не помогу. Вы попробуйте поездить в километрах ста севернее. Там хоть стяжение гласных осталось.

А потом, видя их вытянутые физиономии, сказала еще добрее:

– Ну что оторопели? Не ожидали? А я, между прочим, лекции Льва Владимировича Щербы слушала. И Жирмунского слушала, и Томашевского. Ладно, диалектологи, давайте-ка я вас лучше чаем напою. Да и поговорим о проблемах языкознания заодно.

Потом мы допоздна сидели у Клавдии Васильевны, бывшей учительницы, пили чай с её вкуснейшими пирожками. И слушали её рассказ, студентки сначала Петроградского, а затем Ленинградского университета, сотрудницы Пушкинского дома, попавшей сюда в эвакуацию да так и оставшейся учить деревенских детей.

После этого мы всей своей группой в пять человек ещё несколько раз приходили к Клавдии Васильевне. И всякий раз она охотно угощала нас. Но никому из нас и в голову не пришло, что объедаем мы старого человека. Эта простая мысль осенила нас уже в университете, когда обрабатывали весь собранный материал и вспоминали свои приключения. Но Клавдия Васильевна, похоже, сама была рада новым молодым друзьям, охотно беседовала с нами, а перед нашим отъездом сделала прямо-таки царский подарок. Ей очень понравился единственный в группе парень – сообразительностью, интересными выводами. Ему она подарила старую тетрадь в картонной обложке с светло-коричневыми разводами. Такие тетради выпускали ещё до войны.

– Вот, Геночка, возьмите. Здесь мои записи. Я ведь поначалу тоже пыталась наблюдать, собирать, записывать говоры. Даже систематизировать пыталась. Может, вам пригодится.

Надо было видеть физиономию Генки – стоит, тетрадь к груди прижал, ничего не говорит, и только кивает головой.

Не знаю, к чему это вспомнила. Тем более, не знаю, зачем написала. Наверное, так надо…

 

Ох, что я натворила!

Я так хотела сделать сюрприз, а получилось…

Давно хотела побывать у Белой церкви, а сейчас решила свозить туда и Славу, прямо от тёти Лиды.

Белая церковь – неточное название. По-настоящему это Свято-Духов монастырь. Он расположен высоко. Наверное, трудно назвать это горами, но высота приличная – больше полукилометра, а по серпантину добираться – и того больше. Говорят, что там всё особенное – воздух, ощущения, чувства. И восхищает всех главный монастырский храм. Церковь построена, кажется, в 15-м веке, и построена вся из белого камня. Отсюда и название. Паломники там были всегда. А с недавнего времени предприимчивые люди подсуетились и стали организовывать экскурсии. У подножия даже две гостиницы открыли. Духовность и бизнес в одном флаконе. Не брюзжу, не брюзжу. Даже сама воспользовалась услугами турсервиса – заказала номер в гостинице на два дня.

Примерно в 11 утра посмотрела по навигатору, сколько нам ехать. Выходило 2,5–3 часа. Но собиралась с утра очень долго (как всегда!), красилась, ещё голову мыла-сушила. В общем, выехали мы только в час. И к тому времени время в пути увеличилось до 4-х – пробки. В общем, ехали долго. И вот, когда мы уже вроде как приехали (а по факту оказались на какой-то просёлочной дороге), посмотрели – и обомлели: мы были почти в пятидесяти км от нужного места, т. е. мы его проехали стороной и поехали дальше!

А всё потому, что я набрала в навигаторе деревню, возле которой находится Белая церковь, и поехала. А то, что это совсем не там, где надо, не посмотрела. Я вообще не смотрела на сайте, как проехать, не обратила внимания, где находится Белая церковь и наша гостиница. К тому же попали мы в место, где проходил грандиозный фольклорный праздник и открытие какого-то памятника, сделанного всемирно известным скульптором. Конечно, собралось много народу, почти все на автомобилях.

 

4

 

Смеркалось. К этому времени всё движение и весь праздник закончились, и выбраться оттуда не получилось. По дороге назад они застряли в немыслимой пробке. Все водители нервничали, остервенело и попусту нажимали на клаксоны, так, что все сигналы слились в один протяжный гул. Кто-то, выглянув из окна автомобиля, кричал куда-то в пустоту. И никто толком не знал, почему они стоят. Какие только причины не называли.И вдруг всё смолкло. На обочине показался ехавший навстречу на велосипеде парнишка. Ехал он медленно и постоянно отвечал что-то вопрошавшим, показывая рукой назад. Видно, ему уже порядком надоели эти вопросы-ответы. Подъехав к машине Ирины, он остановился, слез с велосипеда, зачем-то вытер кулаком губы и сказал:

– Ну-ка, давайте все сюда, расскажу всем, чтобы больше не спрашивали. Слушайте: впереди в километрах трёх отсюда поперёк дороги лежит на боку фура.Как перевернулась, не знаю. Водитель жив, фура пустая, так что ничего не вывалилось, не рассыпалось – как только фуру поднимут, движение возобновится быстро. Но, чтобы её поднять, нужен кран. Уже позвонили, куда следует, но когда приедут, неизвестно. А сейчас там ментов полно, всех опрашивают, записывают. Словом, надолго вы все здесь.

Весёленькая перспектива – застрять в машине неизвестно где, без еды, питья, одеял, и уж ночевать в поле точно не хотелось. И вдруг Вячеслав заметил в сумерках терявшуюся то и дело в траве грунтовую дорогу. По всей видимости, дорогу старую. Но ведь куда-то она вела!

– Давай рискнем, – предложил он. – Куда-нибудь всё равно приедем.

И они решили рискнуть. Съехали на обочину, благо кювет был неглубоким, пологим, добрались до грунтовки – и пошла качка. Их мотало на ухабах, машина часто чиркала днищем по грунту, но дорога вела вперёд, и они двигались по ней. И вдруг остановились. И никак не могли понять, что же произошло. Потом, когда они добрались, наконец, до какого-то села, и сельский механик, осмотревший утром автомобиль, так ничего не нашёл и легко запустил машину. Но тогда она остановилась – и ни с места. Пришлось обоим вылезать наружу и толкать. Дорога стала чуть лучше, впереди проглядывались домики. Они уже было обрадовались, но пошёл дождь. Мокрые, постоянно скользя ногами, они все же толкали свою колымагу. Уже позже, записывая все события в дневник, Ирина думала: как же они выбрались-то? И задним числом становилось страшновато. Но тогда они громко смеялись.

Наконец дотащились они до ближайшего домика. Постучались. Вышла пожилая женщина, увидела их, мокрых, грязных, и всплеснула руками:

– Ах, Боже мой! Заталкивайте давайте машину во двор и проходите в дом.

Дома заставила гостей скинуть мокрую одежду, выдала какие-то ватные штаны и невероятно тёплые халаты. Усадила за стол, достала из печи (да, ещё сохранились где-то русские печи! – подумал тогда Вячеслав) миску с ещё тёплой картошкой, поставила крынку молока.

– Уж, извините – больше нечем угощать, – как-то даже смущаясь, сказала она.

Ирина оторвалась от миски:

– Что значит «извините»? Да мы ничего вкуснее не ели.

– Да ладно уж, будет «не ели», – хозяйка старалась не показать, что довольна такой оценкой.

– Ну, угощайтесь, угощайтесь, – сказала она, а сама куда-то вышла.

И уже когда они наелись и, отпав от стола, сидели на старых, но казавшихся такими удобными стульях, хозяйка вернулась. Сказала строго:

– А ну, марш теперь в баню. Я вам истопила. Прогрейтесь, попарьтесь, чтобы не заболеть.

И они поплелись. Больше хотелось, конечно, лечь где-нибудь и уснуть, но делать было нечего. А в бане, раздеваясь, вдруг засмущались оба.

 

Из дневника Ирины

Слава был замечательным – нежным и уверенно настойчивым одновременно. Он и обнял меня только тогда, когда оба достаточно согрелись – не хотел, видно прикасаться к моему телу холодными руками. Мы с ним близки давно, но такого, как в этот раз в бане у меня не было никогда. До этого я с недоверием и даже брезгливостью относилась к тому, когда это происходит не в постели. Что-то видела в этом случайно-поспешное, словно украденное. Но Слава был прекрасен. А я напоследок разрыдалась. Он и тут не растерялся – так же уверенно успокоил меня. Я впервые ощутила с ним себя маленькой, зависимой, и мне было уютно под его заботой. Боюсь, правда, в повседневной жизни я так себя чувствовать не смогу. Уж много приходится решать самой.

После бани мы снова сидели за столом с хозяйкой, тётей Дашей, и пили чай. Тётя Даша заварила нам сушёную малину.

– От простуды – первое дело, – объяснила тётя Даша.

Утром тётя Даша вынесла нашу высушенную и отглаженную одежду. А когда увидела деньги, которые пытался дать ей Слава, почти обиделась.

– Это что же? Угоди я в такой переплёт, вы бы с меня денег потребовали? – пристыдила она нас.

Привела механика. Гриша-то и осмотрел и запустил машину, объяснил, как быстрее вырваться на трассу. Мы решили всё же доехать до места, тем более, что позвонили на мой телефон из гостиницы, интересовались, приедем ли, места ведь забронированы.

 

5

 

Белую церковь увидели сразу, как только объехали лесок и свернули вправо. Увидели – и ахнули: церковь парила в воздухе. После давешнего дождя распогодилось. В небе, наполненном особенной сентябрьской, холодноватой голубизной, плыли редкие облака. Они казались перламутровыми. И в этом бодрящем воздухе, храм, казалось, оторвался от каменистой почвы и повис над нею. Наскоро сбросив в номере гостиницы все свои вещи, они пошли в монастырь.

– А давай оставим машину и пойдём пешком – предложил Вячеслав. – Я так истосковался на нашем юге по русскому на русской земле. А тут такая красота.

Ира согласилась. Они не стали дожидаться экскурсионного микроавтобуса, а, догнав ушедшую чуть раньше группу таких же, как и они энтузиастов, пошли вместе с ней по серпантину. Это только кажется, что идти по серпантину легко и приятно. Вячеслав хорошо помнил свои солдатские годы. Их батальон был как бы разделён на две части. Штаб, клуб, гаражи и вся техническая часть располагались у подножия сопки, а казармы и столовая – на высоте. Причём, столовая – на полпути. К ней вели 235 ступенек – Вячеслав не поленился, сосчитал однажды. Подниматься было тяжеловато – с непривычки ноги гудели. Но строем ходили всегда по серпантину. А там было другое мучение. Голодные, уставшие солдаты видели столовую и казарму – вот они рядом, но рота шла, всё никак к ним не приближаясь, а лишь петляя.

Петляли они с Ириной и сейчас, но усталости Вячеслав не чувствовал. Вдруг ему показалось, что Ирина задыхается. Он взял её за руку:

– Ты не устала? Может, остановимся? Отдышаться надо.

– Да что ты! Это такой восторг! Я от восторга задыхаюсь. Давай пойдём быстрее. Чтобы служба не окончилась.

Вячеслав входил в храм в некотором смущении. В сущности, он преступал порог храма второй раз в жизни. В его родном среднеазиатском городе сохранился всего один православный храм. Построенный в конце девятнадцатого века, он был красив и изящен, но ни разу не появилась у Вячеслава потребность войти в него. Храм с его историей, архитектурой, фресками, службами, о которых Вячеслав имел самое смутное представление, существовал в другом, параллельном жизни Вячеслава мире. Со слов бабушки он знал, что был крещён. И окрестила его прабабушка. Полулегально. Опасаясь, что отец Славика, убеждённый коммунист, станет противиться этому, бабушка Зина начала дело издалека. В течение месяца, как бы исподволь, случайно, заводила разговоры на тонкую тему, отвлечённо рассуждала, как хорошо было раньше, когда детей крестили младенцами, – верит потом, не верит, всё равно защищён. В конце концов отец не выдержал. Пряча улыбку, он сказал:

– Да будет вам, Зинаида Васильевна, крестите, коль хотите. Но уж без меня. Чтобы я как бы и не знал.

Мудрая прабабушка поняла намёк. Поняла, что афишировать это дело не стоит. Она даже увезла правнука к своей сестре в соседнюю область, чтобы у отца Славика, главного инженера завода, не было неприятностей по службе. Там и совершили таинство. Однако надеть на сына крестик отец не позволил. Славику было около года. Прабабушка вскоре умерла, а крестик хранился у бабушки в коробочке из-под духов «Красная Москва». Маленьким Славик изредка просил бабушку показать крестик ему. Бабушка доставала коробочку, раскрывала её, а мальчик внимательно смотрел на серебряный крестик, лежавший на бархатистой картонке красного цвета. Но годам к десяти интерес к коробочке пропал, с возрастом она окончательно позабылась, а после смерти бабушки и вовсе куда-то исчезла. Вячеслав о ней не вспоминал, потребности ходить в храм не испытывал. Лишь однажды затащил его туда приятель, художник редакции, уверявший, что в храме какие-то особенные фрески.

Случилось это, когда «стало можно», а в стране широко отпраздновали тысячелетие крещения Руси. Приятели пошли на службу, и Вячеслав с удивлением узнал, что храм этот Свято-Троицкий – в городе все называли его просто русским.

Фрески Вячеслава не впечатлили, и вообще он всё время испытывал смущение. Он не знал, где надо встать, как и когда осенять себя крестным знамением, и стоит ли ему, неверующему это делать вообще. Но посчитал, что стоять безучастным истуканом будет ещё хуже, поэтому стал присматриваться к другим прихожанам, следить за их движениями. Когда молящиеся совершали поклоны, кланялся и он. Он старался делать это вместе с другими, но всё равно запаздывал и от этого смущался ещё больше.

 

Вот и сейчас он переступал порог в сильном смущении. Но тут он мельком взглянул на Ирину. Та была спокойна и несуетлива. Она достала из сумочки сложенный в несколько раз лёгкий белый платок с нежной розовой каймой. Ира встряхнула платок, он раскрылся и оказался длинным. Настолько, что Ирина смогла не только покрыть голову, но и, обернув платок вокруг шеи, прикрыть плечи. Вячеслав немного удивился, как это такой большой платок легко уместился в сумочке. Но даже не это поразило его, а то, как изменилась Ирина. Её задор и напористость сменились светлым спокойствием. Видимо, состояние Ирины передалось Вячеславу – его смущение понемногу исчезало. И всё же он сделал над собой некоторое усилие, чтобы перекреститься, входя в двери храма.

– Надо купить свечей, – сказала Ирина.

Вячеслав встал в очередь к лавочке. Сзади подошла молодая монахиня в схиме. Расплатившись и взяв свечи, Вячеслав обернулся. В это время из рук схимницы выпали две купюры. Вячеслав быстро нагнулся, поднял деньги, протянул их монахине – и увидел её лицо. Она была красива, бледна и… Нет, не отрешённость от мира читалась в этом прекрасном лице. Схимница была здесь, в храме, стояла с деньгами в руках у лавочки, но на лице её отчётливо читалось, что открыто ей нечто, чего Вячеслав пока постичь не в силах.

Принимая от Вячеслава деньги, схимница склонила голову. В поклоне было смирение, но не было самоуничижения. Это было смирение с достоинством. Монахиня тихо произнесла:

– Спаси вас Бог.

– Храни вас Господь, сестра, – неожиданно для себя ответил Вячеслав, словно кто-то подсказал ему ответ. Это удивило и наполнило душу непонятной радостью.

И всё же, не зная точно, как полагается вести себя в храме, Вячеслав встал поодаль от остальных прихожан, у колонны, поддерживающей клирос. Оттуда он смотрел на молящихся и особенно на Ирину. И тут он обратил внимание на то, что женские лица одухотвореннее мужских. Он смотрел на женщин, видел их покрытые платками головы, видел, как они, женщины эти, ушли в молитву.

 

Алилуйя!

Спаси, Господи, люди Твоя

И благослови

достояние Твое, –

 

пел хор, и это опускалось на молящихся, словно покровом накрывало их. Странное чувство испытал Вячеслав: голоса певчих раздавались сверху, а его как будто поднимало что-то. Вячеслав оторвался от размышлений и снова ощутил это неведомое прежде чувство единения со всеми. Чувство было новое, непривычное, что-то менявшее в его сознании. Однако Вячеслав опять решил, что не готов к перемене; он опять не знал, как себя вести и, не дожидаясь окончания службы, решил выйти из храма. Пробираясь между прихожанами, он внезапно остановился. Краем глаза он уловил что-то, что заставило его обернуться – и Вячеслав увидел Лик. Спаситель был написан мастером не грозным, но и не кротким. Он взирал на Вячеслава глубоким, спокойным, скорбным отцовским взглядом, призывая его подойти: «Приидите ко Мне». Но слов этих Вячеслав не знал, он мог только чувствовать ещё неуловимое. И почувствовал, и сделал было шаг вперёд, поднёс ко лбу троеперстие и тут же отступил назад и опустил руку. «Не готов я ещё», – поспешил уверить себя Вячеслав и вышел из храма. Ирина осталась внутри.

Вячеслав решил дождаться её здесь, прогуливаясь у храма и обозревая открывшиеся виды. Он обошёл храм вокруг, стал спускаться по узкой тропинке к небольшой площадке. Здесь до него долетели голоса – один, молодой, казалось, о чём-то просил, два других негромко возражали.

– Пожалуйста, оставьте меня здесь. Мне здесь хорошо, – говорил голос молодой. – Мне так хорошо, как никогда не было.

– Ну, где же мы тебя оставим? – отвечали ей, очевидно, родители. – Не в монастырь же тебя определять!

– А хоть бы и в монастырь. Пожалуйста.

Вячеслав оглянулся – и встретился взглядами с девушкой в инвалидной коляске. Девушка смущённо улыбнулась – коляска тронулась. Родители повезли девушку дальше. По дороге она обернулась ещё раз, снова улыбнулась и приподняла руку. Вячеслав уловил еле заметное крестное знамение. И он немного позавидовал этой девушке в инвалидном кресле, душа которой знала, чего хочет. Первым побуждением было вернуться в храм, подойти к Спасу, встать перед иконой под этот взгляд – пронизывающий и успокаивающий одновременно и… не молиться, нет, не просить о чём-то, а просто вспомнить всю свою жизнь, все поступки и подумать. Он решительно подошёл к ступеням храма, но увидел появившуюся в дверях Ирину и отступил. В который уже раз.

 

Из дневника Ирины

На поездку ушло больше времени, чем мы планировали. Мы вернулись домой с опозданием, и Слава не успел вовремя продлить регистрацию, она оказалась просроченной, что меня очень беспокоит. Но это были дни, когда мы по-настоящему были счастливы. Не смотря ни на что!

 

6

 

В этот вечер Вячеслав с нетерпением ждал участкового. Тот обязан был проверять периодически документы таких вот временно зарегистрированных. Старший лейтенант Попов пришёл, как обычно, в восемь. Вошёл, улыбаясь, из прихожей начав привычную свою присказку:

– Ну что, граждане визитёры, гастарбайтеры и прочие соотечественники, кто из вас нарушил закон за последние три дня? – Но на этот раз на шутку Вячеслав отреагировал вяло, чуть улыбнувшись. Попов заметил и сразу спросил:

– Что ты такой смурной, словно мухоморов наелся?

– Жду я тебя, Попов, очень жду. Проблема у меня: регистрацию просрочил.

– Как умудрился? Вроде дисциплинированный такой.

– Это я, Василий Евгеньевич, виновата, – Ирина вышла из кухни, вытирая руки о передник. – Утащила его в поездку. Задержались немного.

– Плохо, конечно, но я попытаюсь что-нибудь сделать. Где паспорт? Заглянешь дня через три, думаю, решу вопрос.

Тимошин прождал неделю и отправился в милицию. Попова встретил у порога.

– Не спешишь ты, однако, Тимошин, – весело, без злости сказал Попов. – Я уж давно твой паспорт в УФМС отдал. Ступай и получи. Хорошо, что ещё застал меня.

– Спасибо, Попов. Я ведь время тянул, чтобы наверняка. Побегу. Ещё раз спасибо.

У здания управления миграционной службы было оживлённо. В стеклянные двери входили и из них выходили люди, держа в руках пачки документов. Кто-то светился от радости, а на кого-то смотреть было больно: в глазах было столько тоски и рухнувших надежд. Бодро поднимавшийся по ступеням Вячеслав вдруг почему-то приостановился, словно запнулся о невидимую преграду, словно почувствовал что-то неладное. Подошёл к окошку и услышал:

– Нет вашего паспорта. Не могу найти.

– Он должен быть здесь, Попов не мог обмануть.

– Не знаю. Вот смотрю в компьютер – ничего нет. Не значится ваш паспорт.

–А вы посмотрите в бумагах. В компьютере нет, а там вдруг будет.

– Что вы указываете мне, как работать?! Говорю, нет, значит, нет. Идите, жалуйтесь в прокуратуру.

– Да как же я пойду в прокуратуру?! Регистрация ведь просрочена. Меня депортируют. А куда мне там деться?

– Не знаю. Ничем помочь не могу. Надо было вовремя проходить.

Выходил Вячеслав из здания управления, еле передвигая ноги. В мгновение мысли роем пронеслись в его голове. Он успел подумать, как огорчится Ирина, как она, конечно, станет его утешать и поддерживать. Но ему от этого ещё тяжелее станет, потому что всегда панически боялся он быть кому-то обузой. Ирина станет переживать, думал Вячеслав, потом раздражаться, потом и вовсе захочет, чтобы он ушёл. Сразу, может, и не скажет, но думать будет. И он, Вячеслав, будет чувствовать это. И с работы, с хорошей работы, скорее всего, придётся уйти. И что же, сесть на шею женщине? Нет уж, лучше уйти самому, лучше не мучить её.

И тут же услышал Вячеслав радостный окрик:

– Славик? Тимошин? Это ты? Что ты делаешь здесь?

Обернулся и увидел Сохроба, бывшего своего земляка, бывшего соседа и армейского сослуживца.

– А ты как здесь, Сохроб?

– На работу приехал.

– И ты на работу? Дома, что же, работать негде?

– Ай, Славик, не спрашивай – плохо дома.

– И что, нашёл работу-то?

– Нашёл. Немного тяжело, но мне подходит.

– А я вот пролетел. Наверное, придётся сейчас с работы уходить.

– А давай ко мне! – оживился Сохроб. – Я на стройке работаю. Уже старшим звена стал. Может, и бригадиром сделают.

– Быстро как это у вас всё получается, – почти про себя сказал Вячеслав. И добавил, уже прямо обращаясь к земляку: – и что я на стройке делать буду?

– Да всё получится! Вместе же в стройбате служили. Вспомнишь!

Хоть и опасался Вячеслав, что работу придётся оставить, но всё же надеялся удержаться. Однако номерами телефонов с Сохробом обменялись.

Сохроб, конечно же, приврал. Он был старшим лишь над пятёркой своих земляков, и то потому, что те совершенно не говорили по-русски.

 

7

 

Как и думал Вячеслав, держать на работе его, беспаспортного, больше не стали. Получив небольшие деньги расчёта, он решил устроить красивый ужин. Накупил продуктов, сам приготовил и изящно сервировал стол. Была у него такая слабость: любил, чтобы на столе было изыскано и изящно. Пусть самая простая еда, но на красивых тарелках и с красивыми приборами, пусть в фужерах только сок и лимонад, но в красивых фужерах.

Он едва успел снять фартук, как пришла с работы Ирина.

– Как ты сегодня рано. Что случилось? – спросила она и глянула в комнату. – А это по какому поводу?

Что-то похожее на тёплую надежду шевельнулось в её душе, но увидев глаза Вячеслава, всё поняла. А Вячеслав заговорил:

– Прошу тебя: выслушай меня и не перебивай. Я должен уйти от тебя… Постой-постой, прошу же: не перебивай. Я должен уйти отсюда, где мне было так хорошо, как никогда ещё не было. Ты единственная настоящая женщина в моей жизни. Ты дала мне всё. Но именно поэтому я ухожу. Я не смогу жить, если у моей женщина, у моей любимой женщины будут из-за меня неприятности. Прости меня, если сможешь. А ещё лучше – забудь. Как неприятный сон. Ты мне дала всё, а что я дал тебе? И что смогу дать, когда меня не сегодня – завтра прямо отсюда (тебе нужны эти проблемы?) под белы руки посадят в самолёт и отправят домой. А где у меня дом? Я и там буду чужой и здесь чужой.

– Ну, подожди. Нет паспорта – это ж не конец света…

– В моём случае, боюсь, конец. Откуда я приехал? Из Средней Азии. Что сейчас происходит с выходцами оттуда, сама знаешь. Кто станет выяснять, русский я, узбек или таджик. Да и не разбираются здешние чиновники в таких тонкостях: все мы – среднеазиаты. Чиновник же смотрит в документ. В одну его строчку.

– Надо Попова найти.

– Пытался. Не работает он там больше. Куда перевёлся – не говорят. Спасибо, ещё разговаривать стали, а не упекли сразу в кутузку.

– Тебя всё равно упекут.

– Упекут, если на виду буду. А так – попытаюсь спрятаться и не попадаться. Если заявятся, выяснять что-то будут, можешь спокойно сказать, мол, ушёл, неизвестно куда. Но назад я не поеду.

Ирина возражала, говорила, что вместе они что-нибудь придумают. Но, как уверял себя Вячеслав, возражала слабо:

– Но ведь в последнее время много всяких постановлений правительственных принято по поводу таких как ты. Может…

Вячеслав перебил её:

– Постановлений? Знаешь пословицу: «Жалует царь, да не жалует псарь». Правительство правительством, а вот псари, то бишь, чиновники меня не жалуют.

– Как же ты будешь – без жилья, без работы?

– С Сохробом свяжусь – я рассказывал.

Он подошёл к Ирине, обнял сзади за плечи. Хотел было поцеловать, как обычно, в шею, туда, где волоски по-детски закручивались, а Ирина при этом ёжилась от щекотки, но уловив лёгкий аромат её духов, почувствовав запах волос, понял: ещё один миг – и он сдастся, останется, а потом… Вячеслав снял руки с плеч Ирины, сказал:

– Не ругай меня и не проклинай. Ладно?

Сквозь слёзы Ирина кивнула.

 

Вячеслав ушёл. А на следующий день нашёл Сохроба. Сейчас Сохроб говорил без прежней напускной уверенности. Как-то вскользь он сознался, что не такой уж большой он начальник, что непосредственный начальник вон в том вагончике. Но сам Сохроб не может пойти с Вячеславом, потому что много дел, и начальник спросит, как они выполняются. Но Вячеслав всё давно понял. И место, и вагончик, куда привёл его земляк, говорили, что следовало бы уйти, но в который уже раз Вячеслав поступал вопреки не только здравому смыслу, но и вопреки собственному желанию. Как в неизбежность, он шагнул в вагончик. И увидел там Бугра.

Вячеслав входил, стараясь подавить в себя всё усиливавшуюся робость. Он чувствовал, что губы помимо воли расплываются в заискивающей улыбке. Вячеслав больно закусил щеки, нахмурился. В вагончике от самодельного электрообогревателя было очень жарко и душно, но Вячеслав шапку снимать не стал, напротив, плотнее надвинул её. Молча подошёл к столу, кивнул Бугру и буркнул:

– Добрый день.

– Ну, добрый так добрый, – ответил Бугор, почти не поднимая головы. – Не ожидал меня здесь увидеть? А вот свела нас опять судьба. Ну, что глаза вылупил? Турнули, турнули меня оттуда. Пашка Рыжий, гнида, сдал. Всю мою бухгалтерию выложил. Ну, ничего… Я-то не пропаду. Вот здесь устроился. Здесь даже лучше. А ты пришёл, значит. А разве я не говорил, что встретимся? Разве не предупреждал? Плохо ты тогда ушёл, Славик, плохо.

Бугор долго молчал. Потом, резко подавшись вперед, сцепив пальцы, спросил:

– А зачем ты пришёл? А?

– Работа нужна, – Вячеслав чувствовал, как пересохло во рту, как заплетается предательски язык, и старался говорить коротко.

– Работа нужна… А нет у меня работы. Занято всё. И знаешь, кто занял? А? Земляки твои. Теперь и они сюда подались, чучмеки эти. Трудно, видать, дома без Ивана-то стало, вот к Ивану и пожаловали. Пойдёшь к ним в бригаду? Младшим? Вдруг знакомых каких встретишь, – и хихикнул: – А, может и тех, кто тебя выгонял. А я посмотрю на трогательную встречу представителей братских народов.

– Я на любую работу согласен, – Вячеславу удалось овладеть собой, и теперь он говорил спокойно.

– На любую? – Бугор стёр с лица глумливую улыбочку. – Тогда вот что – будет тебе любая. Видел у вагончика мужика? Это Кеша Косой. К нему и пойдёшь. Он определит тебе мусорку.

– Мусорку? – как ни крепился Вячеслав, не удержался – сорвался у него голос: – Зачем мусорка? Что с ней мне делать?

– А ты думал, я тебе офис с компьютером дам? Или фрезерный станок с программным управлением? По мусоркам пойдёшь. Меня интересует, прежде всего, металл, ну и по мелочи всякой – Кеша проинструктирует: что брать, куда отдавать. Впрочем, если мы такие брезгливые, дорогу отсюда ты хорошо знаешь. Но, думаю, никуда ты не уйдёшь. Да, кстати, документик, паспорток, на сей раз положи – не ровен час опять сбежишь.

– Нет у меня документов. Никаких.

– Нету? А где же они?

– Участковый забрал. Продлить регистрацию. И не вернул.

– Ну и дурак же ты участковому верить. Они же все с нами в связи. Была бы у меня такая полная картотека, если бы не участковые.

Потом, заподозрив что-то, спросил недоверчиво:

– А не врёшь про документы? А ну-ка, Федька, обыщи его!

Из-за ширмы вылез верзила. Вячеслав удивлённо подумал, как такому крупному мужику удавалось бесшумно сидеть в закутке, ничем себя не обнаруживая. Натягивая на ходу матерчатые перчатки, Федька подошёл к Вячеславу, бесцеремонно расстегнул куртку, полез во внутренние и боковые карманы, обшарил всюду.

– И, правда, шеф, ничего нет! – крикнул он Бугру.

Бугор снова недоверчиво посмотрел на обоих:

– Нету, говоришь? Ладно, оно, может, и к лучшему. Как, говорится, нет документов – нет и человека. Ну что, токарь-фрезеровщик, приступай к новым обязанностям, овладевай, так сказать, смежной профессией.

 

Выйдя из душного вагончика на свежий воздух, Вячеслав облегчённо вздохнул. Он глубоко дышал, немного успокоился, в душе появилась некоторая определённость. Но в то же время чувствовал, что вместе с дверью бугровской бытовки закрылась и для него какая-то важная дверь.

А Кеша Косой, казалось, стоял только для того, чтобы дождаться нового работника. Левый глаз у Кеши был затянут мутной плёнкой и всегда смотрел вверх. Но такое косоглазие, как потом не раз убеждался Вячеслав, нисколько не мешало Кеше зорко следить за работой своих подопечных. Он вёл строгий учёт всего собранного, замечал всё: кто, сколько и чего набрал, кто припрятал что из найденного. Обнаружив утайку, он подходил к человеку, покачивая головой и приговаривая участливо и незлобиво:

– Ай-я-яй! И не совестно ли? Разве в детстве не говорили тебе, что красть плохо?

Он подходил вплотную – никто ни разу не заметил его короткого и сильного удара. Но Кеша бил – резко и умело, после чего человек оседал и потом долго прокашливался и восстанавливал дыхание.

Работой Вячеслава в первый же день Кеша остался доволен:

– Ай, молодца! Правду говорят, что новичкам везёт!

А потом, отбросив весёлость и игривость, добавил жёстко:

– Только я бы не радовался этому. Знаешь, как у рабов на плантациях было? Старались они в первый день, собирали много. А потом им меньше нельзя было принести. Вот и у нас так.

– Так здесь же не плантация, а мусорка. Сегодня есть добро, а завтра – нет…

– А кто тебя подгонял? Сам перестарался. Теперь хочешь – не хочешь должен дотягивать.

– А если не дотяну?

– Деньгами отдашь.

– Откуда их взять?

– Да ты не суетись. Из зарплаты вычтут. А, если ничего не заработал, можно побираться, украсть на худой конец.

 

Но ему везло. Он всегда был с «уловом». И с Кешей отношения сложились. Не то, чтобы друзьями стали – настолько близко Кеша никого не подпускал – но к Вячеславу Кеша относился с большим участием, чем к другим. Может, сыграло роль то, что Вячеслав и не заискивал, не стремился во что бы то ни стало ближе сойтись с непосредственным начальником, и, с другой стороны, независимость Вячеслава не была демонстративной. Он не кичился ею, не строил из себя вольного стрелка. Кеша это оценил, и, случалось, даже подсаживался к присевшему покурить Вячеславу, чтобы переброситься фразой-другой. И у Вячеслава появились завистники. Он пока не замечал, как вокруг него всё больше и больше растёт и уже замыкается кольцо отчуждения. А тут ещё и норму перестал выполнять. Как назло его контейнеры оказывались почти пустыми. Непривыкший к интригам, Вячеслав представить себе не мог, что контейнеры опустошались незадолго до его появления – свои же тащили у него из-под носа.

Вячеслав не добирал установленной ему нормы уже несколько дней. Кеша-Косой не напоминал, но однажды сказал только:

– Смотри, Славка, через неделю итоги подводить будем. Плохо, если Бугор осерчает.

И снова Вячеславу повезло. Он заметил, что в контейнер соседнего двора новые жильцы сносили огромное количество хлама, оставшегося от прежних хозяев. Они недавно въехали в эту квартиру, делали ремонт и всё ненужное и старое сносили в контейнер. Но главное – сюда снесли и снятую старую сантехнику: краны, трубы, даже ванну. Ванна была большая, чугунная, ещё советских времен. С ней, конечно, много мороки – не утащишь так просто. Но только бы оттащить хоть как её подальше, сбегать за кувалдой и дать со всего маху, разбить на куски, которые можно сложить в мешок. Мужики научили так обращаться с чугунными канализационными люками. Люки тащили с колодцев десятками, но на пунктах приёма металла такие люки не брали: городские власти, борясь с кражами люков, запретили их приём. Но мужики нашли выход, разбивали кувалдами – и это был уже не люк, а, изволите видеть, металлический лом, а на него никаких запретов не было.

Одна беда: то была чужая мусорка, чужая территория – Вячеслав уже знал. Но он знал и то, что «копатель» этого контейнера приходит в одно и то же время. Он рассчитал. Заметив, что жильцы стали выносить меньше и меньше вещей, он догадался, что выносить больше нечего. Наконец они вынесли последний пластиковый мешок, и их пятнадцатилетний сын, отряхнув ладони друг о друга, сказал: «Ну, кажись, закончили». До прихода «копателя» оставалось около получаса. Вячеслав надеялся управиться минут за двадцать. Дождавшись, когда мальчишка вошёл в подъезд, он бросился к контейнеру. Предчувствие не обмануло: металла, особенно цветного, было много. И вообще было чем разжиться. Он перегнулся через борт контейнера, почти повис на нём, углубился в него. Складывать найденные вещи в мешок было некогда – он сваливал их на землю у контейнера, надеясь уложить потом. А пока надо было набрать как можно больше.

И тут его ногу пронзила резкая боль – он почувствовал укус собаки. Но ещё до того, как собака вцепилась ему в ногу, он выпрямился и шагнул в сторону. Поэтому полноценного укуса не получилось, собачьи зубы соскользнули, однако рана оказалась, хоть и не глубокой, но болезненной. Вячеслав отпихнул собаку ногой, развернулся, прижался спиной к контейнеру. Он готовился отразить новое нападение и сжимал в руке металлический прут, которым ворошил в контейнере мусор. Но нападения не было. Собака уже сидела у ног «копателя». Это на его территорию влез Вячеслав.

– Получил? А не лезь к чужим. Давай, вали отсюда. А всё, что достал, оставь – не твоё это.

На мгновение Вячеславу показалось, что полумраке промелькнула фигура кого-то из своих. «Уж не этот ли навел на меня», – успел подумать Вячеслав, как упал на четвереньки от удара в бок. В тот же вечер его побили. Не сильно, больше для острастки, но дали понять, чтобы он не зарывался.

А рана стала гноиться. Нога болела, и Вячеслав даже не вышел на дневной промысел. К вечеру Бугор должен был подводить итоги. Ничего хорошего эти итоги ему не сулили, он приготовился к наказанию.

 

8

 

Ночью Вячеславу снова снился отец. В последнее время снился особенно часто. Сон не менялся. Каждый раз от группы людей, стоящей поодаль, отделялась фигура и медленно шла к Вячеславу, останавливалась шагах в пяти, и тогда становилось ясно, что это отец. Он стоял босиком, пристально смотрел на сына, ничего не говорил и только качал головой. Лицо отца было в крови.

Вячеслав стонал во сне, просыпался. Вскакивал с сильным сердцебиением, со стоном же опять падал на подушку. Если удавалось ненадолго забыться сном, отец появлялся в нём вновь. Вячеслав гнал от себя этот образ, воспоминания, связанные с ним, но избавиться от тяжёлых видений не мог. Он мучился этим, но не мог излить душу никому. Ему было страшно. Никому так и не рассказал Вячеслав, что однажды он стал свидетелем ещё одного бесчинства толпы. Толпа, даже не толпа, а группа из пяти человек окружила молоденькую девушку, почти подростка. Мужчины улюлюкали, задирали ей юбку. Неподалёку собрались люди, их было больше, но никто не попытался помочь девушке. Решился один лишь пожилой человек. Он решительно подошёл к этому живому кольцу, оттолкнул одного из бандитов, взял девушку за руку и мимо опешивших бородачей вывел из круга, подтолкнул в спину – беги! Девушка убежала, а старика из кольца уже не выпустили.

– Что, рус, смелый, да? Не боищься? – спросил один из них, самый молодой. – А этыва тоже не боищься? – и ударил его в лицо прикладом автомата. Человек, раскинув руки, упал навзничь, сильно стукнувшись затылком об асфальт. Бандиты ещё несколько раз ударили уже мёртвого человека прикладами по голове. Потом стащили с него туфли вместе с носками и положили на лоб:

– Вот такой шапка нужен рус, – захохотал молодой убийца.

С ужасом наблюдавшие за этой расправой люди не шелохнулись. Только Вячеслав сделал было шаг вперёд, но бородач заметил движение. Приставив к его груди ствол автомата, спросил:

– Знаещь ему? Кто эта?

– Нет-нет, – замотал головой Вячеслав, – не знаю.

А на асфальте, раскинув руки, лежал босой пожилой человек с окровавленным лицом и кощунственным венцом на лбу. Это был отец Вячеслава.

 

За несколько дней до своей неудачной экспедиции Вячеслав с удивлением осознал, что ему очень хочется встретиться с Сохробом, которого он так и не видел с тех пор, как стал работать под началом Кеши. Встретиться, поговорить с ним. О чём, для чего он не понимал, но желание было сильным. Понимал другое: заниматься поисками приятеля, ладно, не приятеля, знакомого, не стоит. Внутренним чутьём и наблюдением усваивал Вячеслав не писанные, но жёсткие законы той среды, в которую он попал. Не надо ничего выяснять, никого разыскивать – меньше знаешь, спокойнее спишь; не следует заводить друзей, близко сходиться с кем-либо – здесь каждый за себя, здесь в искренность дружеских намерений, скорее всего, не поверят, а лишь заподозрят в шпионаже. К тому же не слышал он, чтобы кого-то называли здесь таким нерусским именем – Сохроб.

Однажды случайно долетел до него знакомый голос, но этим голосом говорил человек, которого называли Васей. И всё же это был Сохроб. Они успели перекинуться лишь несколькими фразами, договорились, что встретятся ночью.

– Почему же ты всё-таки Вася? – первым делом спросил Вячеслав.

– Сохроб им не понравился. Сначала переделали имя – сугробом называть стали. Ты мне скажи, Славик, почему у русских такая привычка – не могут запомнить или произнести имя и сразу меняют, придумывают на их взгляд смешное, а на самом деле обидное?! Меня стали вот называть Сугроб. Смеялись ещё: приехал, говорят, чучмек оттуда, где снега нет, и здесь сугробом стал. Потом кто-то сказал, что Сугроб и Бугор что-то похожее, Бугор обидеться может. Я сам и сказал, пусть Васей называют. Это же моё второе имя.

– Как второе? Почему Вася?

– Это бабушка так назвала. Во время войны – той войны, Отечественной, не теперь – бабушкины родители взяли домой две семьи из Ленинграда. А у них был маленький мальчик – годик всего – Вася. Бабушке тогда лет пятнадцать-шестнадцать было. Она Васю полюбила, нянчила, когда заболел, ночи не спала, вместе с его мамой. Вася умер. Наверное, в честь него мне второе имя дали.

Вячеслав долго не отвечал, а потом спросил:

– Тогда я у тебя спрошу: почему же вы, если такие добрые и гостеприимные, если вы тогда спасли стольких, почему же сейчас выгоняли нас? Ведь вам разрешалось многое, чего в России и быть не могло! Твой дядя-сапожник имел свою лавочку. Почти частную. Это ведь только называлось, что при комбинате бытового обслуживания. Почему же вы убивали? Почему из окон выбрасывали? Может, среди тех, которые моего отца убили и ты стоял?

– Зачем так говоришь, Славик? Ты же меня знаешь. Не мог я среди них быть. Мы, моя семья, не убивали, мы прятали. В доме, в подвале прятали.

– Ну, извини. Просто непонятно мне, почему всё так получилось.

– И мне непонятно. Но и ты вспомни: жили мы вместе, учились вместе, работали вместе, а как вы нас называли? «Чучмек», «зверёк». Скажешь, не было такого? А потом? Потом Россия разве не бросила нас? Мы же в большинстве, кроме некоторых отморозков, никуда не хотели уходить. А нас бросили. Разве не так? Молчишь?

Вячеслав только кивнул. Он не знал, что ответить. Не получилось такого разговора, который представлялся Вячеславу. Проговорили приятели долго, однако ничего этот разговор не прояснил.

 

Но, пытаясь унять боль в ноге и заснуть, Вячеслав всё прокручивал в памяти этот разговор, и это немного отвлекало от боли. Он уснул. И сейчас снова видел во сне отца, и никак не мог проснуться.

– Отец! Отец! – крикнул он в полудрёме. – Почему ты молчишь? Не молчи, пожалуйста, не молчи. Прокляни меня, но не молчи!

Но отец смотрел на него скорбным, призывающим взглядом и молчал. Как молчал, когда лежал в гробу, а сын стоял перед ним на коленях и держал его холодную руку.

…По глазам ударил резкий свет, поникший в землянку. Приподняв брезентовую полу, туда влез Кеша Косой. Он подошёл к лежавшему на ворохе тряпья Вячеславу:

– Слушай сюда, Славка. Уходить тебе надо. Вижу, худо тебе здесь – и долго ты у нас не протянешь. Сегодня тридцатое декабря. Все начнут пить. А завтра и весь день бухие будут. Если есть куда, беги. Если некуда – тоже беги. Всё лучше, чем у этих выродков. Иди, пока не хватились тебя. Сами не отпустят, пока долг не вернёшь. А уж они постараются, чтобы ты его не вернул никогда. Но если сейчас уйдёшь, искать не станут. Мороки много. Мы ведь для них вроде этого мусора, – указал Кеша на свалку.

– А чего тогда сам не уйдёшь?

– И рад бы, да мне нельзя. Ты кто? Никто! Есть ты – нет, им что за дело! Один пропал, другого найдут. А я сдуру в начальство влез. Хотя какое там начальство – смех один, так, прыщ на ровном месте, но кое-что про их дела знаю. Не много, но достаточно, чтобы меня надо было искать. А как найдут, так и закопают тут же на свалке. Так что – ковыляй!

Кеша сунул в руки Вячеслава пакет с чёрствым заплесневелым с одного бока батоном.

– Спасибо, Иннокентий, – сказал Вячеслав, и они впервые за всё время пожали друг другу руки.

 

9

 

Тимошин, держа в руках палочку, сползал по ступенькам. И Любовь Андреевна решилась. Нередко так с ней бывало: какое-нибудь решение приходило внезапно, часто вопреки здравому смыслу. Так было в детстве, когда она бросилась на выручку щенку, барахтавшемуся в ледяной полынье. Мальчишки, поспорив, выберется или нет щенок, бросили его туда. Щенок барахтался, пытался выбраться, но всякий раз, когда он опирался лапками на кромку льда, она обламывалась или лапки соскальзывали. Мальчишки подзадоривали друг друга, смеялись. А пятилетняя Любка бросилась на помощь. Она даже не плакала, сухие глаза яростно сверкали. Она бежала к проруби. Мальчишки пытались остановить её, преградить путь, тогда она побежала прямо на них. Склонив голову, она неслась на самого рослого мальчишку и со всего маху боднула его головой. Удар пятилетней девочки пришёлся как раз в живот крупному подростку. Он охнул и осел. А она бросилась к полынье и тут же провалилась сама. Прудок был неглубоким. По грудь в воде она добралась до щенка, взяла его на руки и тяжело побрела назад. Намокшая одежда отяжелела, Любка с трудом выбралась на берег, но дальше идти не решилась – боялась, что дома ей влетит. Она стояла, пытаясь окоченевшими руками спрятать щенка под пальто. Зато быстро действовал мальчик, сбитый её ударом. Он первым сообразил и помчался к дому с криком: «Любка под лёд провалилась!». И вскоре вернулся с Любкиной бабушкой.

Потом она провалялась с воспалением лёгких. Во время всей болезни спасённый щенок преданно пролежал на постели в ногах Любы. Взрослые не вышвырнули его на улицу, и Люба была им благодарна.

И сейчас Любовь Андреевна решительно пошла за сползавшим по ступеням Тимошиным. Схватила его за руку и не почувствовала никакого сопротивления, словно не взрослого мужчину пыталась остановить, а ребёнка.

– Стойте! А ну-ка, пойдём! – в её голосе появились решительность и требовательность, даже лёгкая грубость. Такая грубость появляется иногда у операционной медсестры, когда надо привести в чувство паникующих больных. Откуда было это у Любы, она не знала, но знакомые всегда говорили, что ей следовало бы быть врачом.

– Куда? Зачем? – пятился Тимошин.

– Пойдёмте! Не рассуждайте!

Она потащила Тимошина за собой, втолкнула в квартиру.

– Снимайте куртку. Ванная здесь – вымоете руки.

Тимошин снял куртку, шапку, размотал рваный шарф. Всё это не попытался даже повесить на вешалку, а сложил аккуратно на пол в углу. И тут замялся. По-хорошему ему следовало бы разуться, чтобы не натоптать в ванной и кухне. Но как снять обувь, когда под ней дырявые, грязные чуть ли не липкие носки. Любовь Андреевна догадалась, сказала ободряюще:

– Разуваться не надо. Проходите так.

Пока Тимошин в ванной отмывал заскорузлые с въевшейся грязью руки, Любовь Андреевна вскипятила чайник.

– Сначала чаю горячего выпейте. Есть будете позже, – сказала она.

Тимошин с удовольствием прихлёбывал горячий чай и поглядывал на стол, на котором собирала Любовь Андреевна ужин. Он отводил взгляд от еды, чтобы не выдать, насколько он голоден, чтобы не наброситься на еду.

После ужина она заставила Тимошина показать свою рану. Осмотрев, долго рылась в аптечке, пока не достала пачку таблеток.

– Не фонтан, конечно, но в данном случае пойдёт, – сказала Любовь Андреевна больше себе, чем гостю. – Она выложила несколько таблеток на салфетку. Тимошин заметил, что и салфетка из прошлых времен – с бахромой, мережкой. Похожие делала его мама. А Любовь Андреевна завернула в салфетку таблетки и молотком расколотила их в порошок. Потом ссыпала порошок на бинт и перебинтовала рану.

– Спасибо вам за всё. За приют, угощение, за лечение. Но пойду я, – сказал Тимошин, тяжело поднимаясь.

– Ещё что! Куда это в ночь?!

 

Уже позже, вспоминая всё происшедшее, она спрашивала себя: зачем это она делала? Зачем притащила домой незнакомого, грязного и, возможно, больного человека? Зачем возилась с ним, рискуя подцепить какую-нибудь заразу. Ответить себе она не могла. Но тогда, когда возилась она с Тимошиным, ей всё было ясно.

– Я лучше пойду, – Тимошин говорил почти решительно. – Хоть Новый год встретите спокойно.

– Да уж встречаем – вон и куранты бьют. С Новым годом, что ли? И шампанское не разлили… Ну, хоть чаем чокнемся.

– С Новым годом, – Тимошин вяло улыбнулся. – Но вы приметам не верьте.

– Каким таким приметам?

– Ну, говорят ведь: с кем Новый год встретишь, с тем его проведёшь. Я сейчас уйду и больше никогда не появлюсь у вас, поверьте. И у вас всё будет хорошо.

Тимошин ушёл. Догонять и возвращать его она не стала.

Праздник был окончательно испорчен. Люба выключила телевизор. Шутки давно надоевших, но, кажется, ставших вечными юмористов раздражали. Сейчас пошлость и двусмысленность шуток выпирали с особой силой, были физически неприятны. Убрав со стола и вымыв посуду, она выключила свет и снова встала у окна. Но праздничная суета на улице уже не радовала. Вдруг она поняла, что никак не реагирует на столь быстро пролетевшие события. Она уже не возмущалась и не досадовала, даже сочувствия и жалости не испытывала. Она чувствовала опустошённость. Но продолжала стоять у окна и смотреть во тьму, где на жёлтом от света фонарей снегу веселились люди, зажигали бенгальские огни, прыгали, обнимались, а прохожие поздравляли друг друга. Она глядела во двор, словно смотрела телевизор с выключенным звуком. «А в немом кино была своя прелесть, – подумала вдруг она. – И чем-то оно лучше звукового. Никто фразами и репликами не навязывает тебе своего видения. Понимай, как хочешь. Надо только научиться не замечать титры».

 

10

 

Первое утро нового года было снова серым. Давешний мороз продержался недолго, и к утру вновь подул юго-западный ветер. Висели над городом не то туман, не то мелкая морось, а мороз отступал. Успевшие образоваться снежные наносы становились рыхлыми.

В комнате тоже было удручающе темно. Повсюду расплылась та сумеречность, которая всегда вызывала у Любы раздражение, а временами и депрессию. Не терпела Любовь Андреевна такого сумрачного освещения. Или свет, или полная темнота, говорила она, а этот сумрак – как в пещере. Вот и сейчас, чтобы хоть немного пробить этот сумрак, она потянулась к ночнику. Включила свет. Она так и не смогла уснуть. Временами проваливалась в полузабытье, и тогда появлялись отрывочные видения: скандал в подъезде, сидящий на полу в прихожей ночной гость. Она и себя видела, словно со стороны, но эта полудрёма не переходила в сон. Любовь Андреевна чувствовала какую-то параллельность: с одной стороны, были эти видения, с другой, в то же самое время она чётко фиксировала их и даже анализировала. А голове вертелась придуманная ночью фраза: «Надо только научиться не замечать титры».

Эта мысль, кажется, понравилась ей. Она то и дело повторяла её. И уже казалось ей, что именно это и есть самая верная жизненная философия. Она объясняла себе, что не замечать титры – это значит, не реагировать так болезненно на всё происходящее, не бросаться сходу на всё, что кажется несправедливым. Вот и сослуживцы часто говорят ей: «Надо жить для себя».

Но, как это нередко бывало с ней прежде, настроение резко сменилось противоположным. Сейчас она решила разыскать Ирину. Из сбивчивого рассказа Тимошина за ужином, она догадалась, где приблизительно он жил, точнее, где жила Ирина. Это почти рядом – через три дома. Видимо, Вячеслав и кружил здесь, уговаривая себя вернуться, пойти в знакомое тепло. Надо пойти, разыскать прямо сейчас. Для чего это нужно, она плохо представляла и тянула время. Она даже попыталась прибрать в комнате, а потом и поесть (замечательное дело – эти послепраздничные «доедалки»!), но ела без аппетита, почти машинально. Так же бездумно смотрела телевизор, даже не смотрела – он работал сам по себе, а она, наверное, и не смогла бы сказать, что именно показывали. С досадой выключила телевизор. Потом долго не могла решить, как ей одеться. Наконец, собралась.

Было уже около пяти часов вечера, когда она вышла из дома. Городские улицы, опустевшие к утру после праздничных гуляний, постепенно оживали и заполнялись людьми. Внезапная оттепель и испортившаяся погода не отпугнули людей. Они шли с воздушными шарами, зажигали бенгальские огни, мальчишки запускали в небо петарды. Из сквера грянула музыка. Праздник продолжался.

Мимо, очевидно, с очередного праздника шли дед Мороз со Снегурочкой. И хоть угадывались под костюмами молодые артисты, было видно, что и они устали. Артисты шли, понурив головы. Снегурочка несла в бессильно опущенных руках пустой уже мешок, в котором, однако, на самом дне лежало нечто бесформенное, но явно не детский подарок. Сам Дед шёл следом, на посох свой он уже не опирался, а просто нёс его в руке, как какую-нибудь палку.

– Что же ты, старый, Снегурку-то нагрузил?! Гляди, как внучка устала-то! – пристыдила Деда проходившая мимо пожилая женщина. Она говорила серьёзно, и только весёлый блеск в глазах выдавал шутку. Шутка подействовала – Дед Мороз и Снегурочка приободрились, заулыбались, а Мороз, подхватив игру, так же серьёзно ответил:

– Ничего, пусть поработает. Как же она зайцам да белочкам помогать станет, если сейчас разленится? Иди, внученька, иди.

Прохожие весело смеялись.

Шумная компания молодых людей – на ком-то были карнавальные маски – с бенгальскими огнями в руках окружила Любовь Андреевну. Один парень в обезьяньей маске (по наступающему году, – отметила для себя Люба) и с бутылкой шампанского в руке подошёл к ней, налил в пластиковый стаканчик вина, ловко налил – пена встала горкой, но не пролилась – и протянул ей:

– С праздником! Почему вы такая грустная? Не грустите! Всё будет хорошо. Вот увидите!

Любовь Андреевна не отказалась, выпила и, слабо улыбнувшись, поблагодарила.

– А пойдёмте с нами, – предложила девушка с быстрыми карими глазами, беря под руку парня в маске.

– Да неудобно как-то. Вы меня совсем не знаете. Да и я вас.

– Вот и познакомимся. Пойдёмте-пойдёмте!

 

«А и правда, пойду», – решила она. Молодые люди притащили её к какой-то другой компании. Любе начинали нравиться эти ребята, их беззаботность, открытость, весёлость. «Ведь наверняка у каждого из них свои беды, проблемы, – думала она. Вон тот долговязый, похоже, безнадёжно влюблён в эту стремительную. И отчаянно ревнует. А ничего, не выливает на других». Эти ребята вдруг открыли ей что-то, от чего она прежде отмахивалась.

Просыпалось иногда в ней разгульное отцово, и тогда могла Люба шумно веселиться в незнакомой компании, бесшабашно отправиться куда-то – хоть сплавляться на плотах, хоть в лес с малознакомыми людьми. Вот и сейчас и не заметила, как провела с молодыми ребятами около двух часов. Надо было уходить. Стараясь не обратить на себя их внимания, она потихоньку отошла от шумной компании, поправила чуть съехавшую шапку и вновь пошла на поиски. Но сейчас она шла с другим чувством. Уже не было сухого опустошённого отчаяния, было ясное намерение довести поиски до конца. Она ещё пропетляла по кварталу, пока не остановилась перед подъездом, где, как она предполагала, и должна жить Ирина. Ветер гнал сырость, и Любовь Андреевна почувствовала озноб и слабость. «Не хватало ещё простудиться», – подумала она. Она тяжело поднималась по ступеням. Не зная точно номера квартиры, она доверилась интуиции: ноги сами приведут. Перед дверью она остановилась, немного оробев. Из небольшого окошка в подъезде был виден лишь кусочек тёмно-серого неба. Люба проговорила в полголоса:

– Холодно… холодно. Как волком пахнет! Как нестерпимо пахнет волком.

Не замечать тиры по-прежнему не получалось.

Люба позвонила в дверь.

 

Из дневника Ирины

А ведь паспорт его нашли. Никуда он и не пропадал. Всё время был у них. Позвонила эта тётка мне почти перед самым Новым годом. Ещё накричала, мол, что это не приходит ваш жилец, не забирает документы?! Им, дескать, надо подводить итоги, невыданный документ висит на них. Что-то ещё городила – я не помню. Если бы я знала, где он, если бы он хоть как-то намекнул…

 

 

 

 

На сайте «Мировой оборудование» вы действительно найдёте самое разное оборудование. Вплоть до гильотины. Ведь гильотина – это необязательно орудие убийства. Гильотины бывают не только для голов, но и для труб. Знаете ли вы, что такое «гильотина для труб»? Это сложнейшее, но и полезнейшее устройство, облегчающее работу с полиэтиленовыми трубами большой длинны. Тому, кто имеет дело с трубами, не нужно объяснять, насколько полезны и даже необходимы бывают гильотины.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование