№22 Ирина ДУБРОВСКАЯ (Украина, Одесса) Стихи и проза

Ирина Дубровская - родилась и живёт в Одессе. Окончила филфак Одесского госуниверситета им. И.И. Мечникова. Поэт, прозаик. С 1997 г. – член Союза писателей России, с 2007 г. – член Одесской областной организации Конгресса литераторов Украины (Южнорусский Союз Писателей). Публиковалась в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (Москва) и других периодических изданиях Украины и России. Автор поэтических сборников «Под знаком стихии» (1991, Москва), «Страна души» (1996), «Круги жизни» (1997), «Песни конца и начала» (2000), «Постигая любовь» (2002), «Преображение» (2004), «Право голоса» (2006), «День за днём» (2009).

***

Мне по душе осенний звукоряд –

В нем слышно торжество высокой ноты.

По осени считаю, как цыплят,

Свершения, крушения и взлеты.

И этот счет так ясен и суров,

Что никуда не деться от сознанья:

Чредой порывов, опытов, стихов

Мы только сокращаем расстоянье

До той черты, где перевозчик ждет

С улыбкою своей невозмутимой

И нам вопрос последний задает:

 – А всех ли здесь душа твоя простила?

Гармонии

1

Так прозрачна, так тиха природа,

Словно в ней раздоров нет людских,

И по мере истеченья года

В солнечных кварталах городских

Истекают шумные потоки

Пляжников, туристов и гостей.

И важней лирические строки

Самых неотложных новостей.

Так успей же в краткий миг гармоний,

В час, когда так ясны небеса,

Просиять, как луч в небесной кроне,

Вспыхнуть, как небесная краса.

Пусть потом – дожди и непогода,

И в душе – ноябрьская муть.

Но сегодня так тиха природа,

Что и ты попробуй отдохнуть.

2

Осень назначила встречу,

К ней направляюсь, спеша.

Бархат осенний на плечи

Лег – и простила душа

Все, что прощать не умела

Прежде, до этой поры.

Нынче ж как будто прозрела,

Вышла из детской игры.

Господи, как это верно:

В чередованье времен

Мыслей приток вдохновенный

Осенью вновь порожден.

Снова прием ее пышен,

Речью украшен живой.

Осенью явственней слышен,

Господи, промысел Твой.

Осенняя песня

И зябко на сердце, и грустно,

И жалобны песни природы.

Осеннее солнце так скупо,

А ветер осенний так резок!

Дворы так уныло безлюдны:

Шуршат в них опавшие листья,

Под дворницкой шепчут метлою

О смерти своей неизбежной.

А люди так нервно-тревожны:

Пугают их страшные вести,

Терзают их вечные страсти,

Изводят грехи и недуги.

И мелет молох безвременья

Их чувства, мечты и надежды…

 –  Ах, люди, – кричу я, – взгляните,

Осенние дни на исходе!

Последние дни чудодейства

Подарены нам безвозмездно.

А мы все в грехах и недугах

И вовсе не ценим подарка…

Но голос взывает все тише,

Все меньше надежды на отклик.

Прохожий один оглянулся,

Пожал удивленно плечами…

Лишь осень глядит с пониманьем –

И ласково, и отрешенно,

И с той неподдельной печалью,

Что чуткое сердце пронзает.

И сердце исходит стихами,

Взволнованно вторя природе;

Теряя земные опоры,

Находит небесные звуки.

На ветру

От песенной родины – песни,

От ветра – порыв и простор.

Чем ветреней, тем интересней

С тобою вести разговор.

О всяком, о разном, о главном, –

О, боль моя, радость моя!

Пусть буду не лучшим, но равным

Твоим собеседником я.

Россия, тревожная повесть,

Тоска лабиринтов глухих!

Хоть я черноморская помесь,

Но тоже от судеб твоих.

И мне по душе волноваться

В твоих неспокойных полях,

Мятежным огнем наливаться

И грезить о чем не велят.

И я в глубине созреваю,

Твоих черноземов приплод.

Россия, с надеждой взываю,

Услышь мой обветренный слог!

Я рядом, и что мне границы,

Когда ты повеешь весной

И вместе, две вольные птицы,

Сольемся мы в песне одной.

***

Накипело, наболело –

Так бывает иногда.

Мнится вдруг, что жизнь сгорела,

Пролетела без следа.

Только сердцем обгоревшим

Что-то слышишь до сих пор:

То ли щебеты скворечен,

То ли листьев разговор…

То ли это ветер веет,

С бедным сердцем говорит?

Ветер веет, солнце греет,

Согревая, жить велит.

И с вершин, и с малых горок

Слышу теплые слова:

Золотник небесный дорог –

Береги, пока жива.

Ну а если в сердце горе,

С сердцем сладишь как-нибудь.

Ведь в широком бурном море

Непреложный выбран путь.

У заветного истока

Колокольный слышен звон.

Повелось так издалека

И не нам менять закон:

Ты всегда на лобном месте

И всегда в толпе чужой,

Если жизнь живешь по чести

И работаешь душой.

Электричка

Он снится или длится, этот путь?

Окутанная дымкой полусонной,

Под стук колес, под ровный шум вагонный

Я все-таки вздремну еще чуть-чуть.

И буду до скончания пути

Затеряна средь прочих пассажиров.

Признаюсь, ехать легче, чем идти.

О, как мне электричка услужила!

От будничной заботы и ходьбы

На целый день меня освободила.

И вдаль несет, и прячет от судьбы,

И скоростью своей непобедимой

Так ласково баюкает меня,

Так утешает тряскою дорожной,

Как только Бог, от новых бед храня,

Ведет дитя над пропастью Безбожной.

Октябрь

Последние аккорды октября…

Мне эта осень много подарила

И встреч, и строк, и выводов печальных.

Душа моя – как тополь за окном:

Устремлена в сияющее небо

Всей сутью независимой своею,

Но с гордых веток листья облетают,

И треплет ветер ствол осиротелый…

А в небе – птиц прощальные пиры:

От южных берегов – еще южнее

Они летят. А люди остаются,

Чтоб пережить все вехи увяданья:

Последний шелест, солнца луч последний,

Дождливый сумрак, первые морозы…

Да, люди для того и остаются,

Чтоб все испить до дна и все изведать.

Ах, осень, осень! Сколько откровений

Она во все века сулит поэту!

Мне не случалось в Болдино бывать,

Но кажется, что корни русских судеб,

Высокой музой одухотворенных, –

В той трепетной земле, где Русь творила

Нерукотворный памятник себе,

В курчавого арапа воплотившись.

Ах, осень! Беззащитность и тревога

Владеют сердцем. Что же с нами будет?

В чем Родина растерзанная наша

Найдет от смертной хвори исцеленье

И сохраненье духа своего?

И дух – в какие формы облечется?

Какие виды нам придут на смену?

Не монстры ли? Не роботы ль с экранов?..

Осенний ветер в щели задувает,

Вопросы навевает то и дело,

Которым нет покуда разрешенья,

Как нет душе приюта в этом мире.

Лишь стонет ветер, небо тяжелеет,

Преддверье холодов сжимает сердце.

А мысль, от детских грез освобождаясь,

Летит навстречу Вечности и Богу.

Шуберт

Нет, эти звуки не извне!

Взметнув крыла, душа взлетела.

Сегодня музыка во мне

Звучит – и нету ей предела.

Пою, как в юности, навзрыд,

Мой шаг опять неосторожен.

О, романтический порыв,

Еще ты все-таки возможен.

Поверх дымящихся руин,

Что прежде замками сияли,

Германец шествует один,

Один – средь множества печали.

Иссяк нетленности запас

И дикари за куш грызутся.

Но он возможен и сейчас –

Один из племени безумцев.

И каждый такт – как жизни счет,

И каждый звук – как камень пробный:

Коль слышать музыку способны,

Мы живы, стало быть, еще.

Героическое

Вся лирика кончилась нынче,

Мотив соловьиный затих.

Сегодня Гомер и да Винчи

Мне ближе словес кружевных.

Так в жизни бывает порою:

Где скопятся гнилость и слизь,

Там встанут из праха герои

Во всю свою грозную высь.

Где мир расшатавшийся треснет,

Устав от людской кутерьмы,

Там солнечный гений воскреснет,

Чтоб в пропасть не рухнули мы.

Где алчность сердца искалечит,

Там явится агнец святой

И взвалит на хрупкие плечи

Всю тяжесть гордыни земной.

В вертеп наш, привыкший к отраве,

Придет, продираясь сквозь дым,

Напомнить о чести и славе

Заблудшим потомкам своим.

Буря

Более суток природа металась,

Ветер, взбесившись, устроил облаву.

Более суток я выйти боялась

И из окна наблюдала расправу

Над деревцом, что росло безмятежно

Около дома: ветвями качая,

Было оно так застенчиво-нежно,

Так трепетало, весны ожидая,

Как перед свадьбой трепещет невеста.

Но не набухнут упругие почки:

Вырвано с корнем, за что – неизвестно.

Ветки разбросаны, острые кочки

Рядом торчат, как могильные знаки.

Лютая буря подобна охоте

Или жестокой бессмысленной драке:

Снова птенца подстрелили на взлете…

Стонет Земля безутешною птицей,

Терпит, скорбя, череду потрясений,

Лишь человек, не желая смириться,

Бьется в ловушке и ищет спасенья.

Время

1

Ничтожное время: в острог не бросает,

А лишь пустотою своей убивает.

Желанья, стремленья срезает под корень

И прах покрывает смертельной тоскою.

А если хоть искра в душе притаилась,

То прочь и ее, чтоб зазря не светилась.

Никчемное время: шумит, суетится,

Раздутою пеной вовсю пузырится.

Кругом конкурсанты, кругом номинанты,

Но нет обаянья ума и таланта,

Как нет наполненья пустого сосуда,

Лишь мыльная пена – повсюду, повсюду…

Но может быть, что-то готовит природа,

И мы накануне чудесного всхода?

И души не просто болят и страдают,

А мерзлую почву к весне возрождают?

Слезой увлажняют и ищут ответа:

Доколе продлится пора пустоцвета?

2

Прекрасное время: подвижно, бегуче.

Пожалуй, и нет в нем основы могучей,

И ствол его болен, и ветви согнулись.

Но вы победили, коль вы не прогнулись!

Коль вы не поддались стихии мгновенной,

Вы в корень прозрели и вы – современны!

И всякое слово, что Бог вам подскажет,

Подземные глуби с верхушкою свяжет.

И ветер весенний придет на подмогу,

Отважно идущим расчистит дорогу.

Что мутно и бренно, и жизни мешает,

Безудержной мощью своей развенчает.

Но ясные всходы и чистые реки

Приветит, умножит, упрочит навеки.

Бесценное время – как вызов, как проба

Глядящего в бездну Адамова рода.

Молитва о сыне

Балует малое дитя,

Шумит, покой наруша.

А я молюсь, его растя:

 – Не повредил бы душу!

Ершится отрок, вне себя

От дерзости петушьей.

А я молюсь, его любя:

 – Не повредил бы душу!

Приходит юности черед

И детства шум все глуше.

А я молюсь из года в год:

 – Не повредил бы душу!

Когда ж на небо поднимусь,

Не стану бить баклуши:

И там все так же помолюсь:

 – Не повредил бы душу!

Приморский бульвар

Вальяжный шик и гул портовых будней,

Дух Пушкина и слава Ришелье, –

Здесь все сошлось и солнце пополудни

На здешнее взирает бытие.

А бытие неспешно и лениво,

И только здесь в июльский знойный день

Платаны так похожи на оливы,

Дающие спасительную тень.

Здесь все взывает к умиротворенью,

И даже близость мэрского дворца

И ушлых депутатов словопренья

Не нарушают замыслов Творца.

Здесь обретешь такую легкость вдоха,

Такой неповторимый жизни вкус,

Что даже в нашу вздорную эпоху

Сквозь шум листвы расслышишь пенье муз.

Прощание со старым городом

Словно отжившее старое тело –

Вскорости, друг мой, твое и мое, –

Сыплются, рушатся старые стены,

Город уходит в небытие.

Грустное зрелище нам достается –

Будто бы здесь прогремели бои.

Но по привычке наш город смеется,

Тихо, сквозь слезы – твои и мои.

Впрочем, быть может, беды не случилось?

Старое рушится, новому – быть!

Только боюсь я, то племя явилось,

Что красоту не умеет творить.

Вот и судьба не дает обещанья,

Даже отсрочки не взять у нее.

Старый мой город, прими на прощанье

Горькое, верное сердце мое.

Петербургские строфы

1

Стаи туч над гордою рекой,

Вечный дождь, чахотка и химеры.

Точно драму жизни городской

Я смотрю из ближнего партера.

Все уже прочувствовано так,

Что трепещет в сердце город книжный.

И, в полночный вглядываясь мрак,

Я встречаю взгляд его недвижный.

2

Загадку мне твою никак не разгадать,

Но странную черту я то и дело вижу:

Слились в тебе навек, и их не разорвать,

Парящая мечта с твердыней неподвижной.

Сильней, чем красота, загадочность влечет,

И хочется дышать диковинною смесью,

И хочется понять, где Бог здесь, а где черт,

И, за тобой идя, признать их равновесье.

3

Не внешний вид, что взору предстает,

Влечет к тебе, петровское творенье,

Но тайные глубины невских вод –

И ныне в них источник вдохновенья.

И, стих свой скромный в дар тебе неся,

Я рада, что и в нынешней одежде,

В тот час, когда мельчает все и вся,

Ты остаешься царственным, как прежде.

4

Тебе к лицу и сумрак твой, и блеск,

Геройский дух и царская осанка.

Голландский твой пейзаж, карельский лес,

Фасадов пышных тайная изнанка, –

Всему есть место в облике твоем,

Но призван ты к величию и славе,

Брильянт России в царственной оправе,

Божественным сверкающий огнем.

Из цикла «Возвращение в петербург»

Попытка портрета

Роскошь и сдержанность – чуждые краски.

Кто-то смешал их – и вышел портрет

Города-призрака, города-сказки,

Сколь ни ищите – подобного нет.

Как удивительно равновелики,

Словно волшебник стоял у холста,

В этом портрете и тени, и блики,

Вычурность линий и их простота.

Смерти дыханье и свет поднебесный

Вместе проникли сквозь толщу пород,

Чтоб навсегда съединились чудесно

Мрачный венец и высокий полет.

Сосуществуя в пропорции равной,

В чередованье рассветов и смут,

Блеск европейский и дух православный

Кистью и ныне совместно ведут.

Дорожный романс

Где так органично высокое слово,

Где памятью дышат текущие дни,

Там нет, к сожаленью, ни друга, ни крова,

И скоро из виду исчезнут огни.

И снова в разлучной и пыльной дороге

Я вспомню как жизни бесценный фрагмент

Тот профиль дворянский, точеный и строгий,

Тот северный ветер, рассказчик легенд.

Невиданный город, сквозь все перемены

Подернутый дымкой твой вижу портрет:

Парадные своды и шум Иппокрены,

И будней блокадных трагический след;

Исакьевский купол, мостов полукружья,

Сырые темницы, дворцовая лесть…

И зимнее утро, и выбор оружья,

И с Мойки 12 последняя весть.

***

Этот воздух пронизан стихами –

В нем и трепет, и стон, и гроза.

Как редчайшего свойства духами,

Им никак надышаться нельзя.

И для русского сердца бесценны,

Ибо Муза в них тайно живет,

Эти с виду безмолвные стены,

Не один повидавшие взлет.

Что ни звук – то крылатая строчка,

Что ни шаг – силуэты вдали.

Этот город – как высшая точка

На распластанном теле земли.

Сон

Сегодня будет славный день:

Не зря ж, как сказочное диво,

Мне снилась стая лебедей

На водах Финского залива.

Вот так, без всякого труда

(Ведь то не сон – то чья-то шалость),

Я вновь отправилась туда,

Где сердцу вольно так дышалось.

О, как мне дорог этот вдох

И этот свежий дух сосновый!

Я словно житель тех эпох,

Что покровительствуют слову.

Я с русским Севером в родне

По звучной линии словесной.

Пусть на минуту, пусть во сне,

Ведь то не сон – то знак небесный…

В Пушкинский альбом

Я не люблю метафор отвлеченных,

Я не терплю словесной суеты,

И тяжело мне от стихов ученых –

Они столь многосложны, сколь пусты.

Так что ж люблю я? Пушкина, пожалуй, –

За «глуповатый», искренний порыв,

За русский слог – и легкий, и усталый,

За пылких чувств стремительный прилив.

За стройный ум, за ясный взгляд провидца,

За тайный мир, сокрытый в глубине…

За то, что не могу остановиться,

Перечисляя все, что любо мне!

И все-таки – за музыку, за нежность,

За звуки те, что сердцу так близки;

За страшной той дуэли неизбежность

И за бессмертный промысел строки.

За то, о чем тоскуем мы сегодня,

Когда враждой и ложью застлан путь:

На сумрачном пороге преисподней –

За чистоту, которой не вернуть.

Воспоминание

Как отблеск славного былого,

Выходит купол золотой…

Тютчев

На Соборной – все звоны да звоны:

Вот и память уже воскресили,

Как в душе до последнего стона

Отболела, отпела Россия.

Так вот тоже звонила, манила

Златоглавой своей стариною;

По седым переулкам водила

И пьянила московской весною.

Всем была мне – и домом, и храмом,

Только в храме уж суетно было…

Ах, Россия, сердечная рана,

Как по-детски тебя я любила!

Словно в сказку, хотела в былое

Улететь на ковре-самолете.

А былое-то было игрою

Слов изящных в тугом переплете,

Да музейным еще экспонатом,

Да мечтою, крылатой подругой…

Век старинный, родные пенаты,

Идеал в современности грубой!

Будь же славен и в памяти вечен,

Горько-сладок, как отзвук романса.

Шалью призрачной кутая плечи,

Растлевая вином Декаданса,

Ты меня соблазнял так умело,

Обволакивал лаской и лестью…

О, Россия, тебе я пропела

Столько песен, что вечно мы вместе.

Но теперь ты – в престижном уборе

Деловито спешащая дама.

Дай же Бог тебе, в спешке и вздоре,

Разрешить современные драмы

И проснуться когда-нибудь новой,

И вернуться когда-нибудь чистой

К тем старинным началам, где Слово

Расцветает под сенью ветвистой.

Вишневый сад

Пусть век простит мне ропот бесполезный…

Рубцов   

Что за горе сдавило душу?

Что за щепки кругом летят?

Это песню живую душат,

Это рубят вишневый сад.

Сколько связано с каждой вишней!

Сколько сказано здесь стихов!

Сад вишневый, он снова лишний –

Ведь на сломе растет веков.

Вновь топор занесен железный

Над биеньем живых страстей.

Хватит лирики бесполезной

В мире гоночных скоростей!

Рубят сад – от цветка до корня,

И услышит ли дровосек,

Как в минуту душевной скорби

Плачет маленький человек?

***

Как строка со строкою,

С новым сходится прежнее.

Пахнет болью людскою

И волною прибрежною.

Пахнет давешним срезом,

Что рубцуется медленно.

Где каленым железом,

Где литаврами медными

Жизнь встречает идущих

По путям непроторенным.

Расцветет для цветущих,

Но к дорогой заморенным

Не придет  с утешением,

Не окажет им жалости.

Пахнет вечным движением,

Несовместным с усталостью.

Пусть слеза себе просится –

Мы неробкая братия!

Знаем, время проносится,

Заключив нас в объятия.

С куражом и рисковостью

Молодой безоглядности,

В ритме бешеной скорости,

Презирающей слабости.

За успехом

Тревожит времени разбег:

Куда бежит, в какие страны?

Я не успешный человек

И таковым уже не стану.

Никак представить не могу

Себя – в гламурной упаковке.

И я от времени бегу:

Сажусь на дальней остановке

В какой-то старенький трамвай,

Но вот ведь штука – он туда же!

И он спешит в картонный рай,

Меня не замечая даже.

Все помешались, все бегут,

Больные манией успеха.

И мутен глянцевый сосуд,

И полон дьявольского смеха…

Сиюминутность

Кольцом сиюминутность обступила,

Куда ни глянь – мелькает и снует.

И кажется, ей все сейчас под силу –

Еще чуть-чуть и душу приберет.

Не дуя в ус, займет святое место

И с ловкой беспардонностью дельца

Сдаст под салоны, офисы и тресты

Единственную собственность певца.

Соловушка

 – О чем поешь, соловушка?

О чем болит головушка?

На чем стоит душа твоя?

Ведь жизнь такая шаткая,

Изменница лукавая,

Румяный плод с отравою,

Недобрая, красавица.

Тебе такая – нравится?

Берешь ее? Поешь ее?

Беспутную, раешную,

Туманную, полынную,

Бескрайнюю, былинную…

 – Беру ее, люблю ее!

В затменье, в полнолуние,

В грозу и в стужу лютую

Я дорожу минутою,

Чтоб петь ее, чтоб звать ее –

Над ссорами, над свадьбами,

Над кознями и казнями;

Чтоб вырваться с оказией

В поля ее, в леса ее,

В златые небеса ее.

Я знаю, там, за линией,

Она нежна, как лилия,

Как мать, добра и ласкова:

Уложит спать со сказкою,

Уставшего соловушку

Погладит по головушке

И сон подскажет сладостный,

И мир подарит радостный.

Ведь надо же когда-нибудь

Обласкивать, одаривать…

Мечта

–  О чем ты мечтаешь?

– О том, чтобы птицы летали,

Чтоб малые дети

Большими и сильными стали.

Чтоб жизнь не прервалась

На страшном своем вираже.

Чтоб все удавалось

И было бы всем по душе

Житье на планете –

Ожившей, весенней, родной.

Чтоб встретились двое

Однажды, грядущей весной.

Да сгинет усталость,

Что нам заморозила кровь!

Хочу, чтоб досталось

Им лучшее в мире – любовь!

– О чем ты мечтаешь

Не так, не общо, не для всех?

Что нужно тебе –

Наслажденье? Богатство? Успех?

Тепло, может, быть,

Для твоей одинокой души?

– Дурак ты, дурак,

Ну в какой ты родился глуши?

А впрочем, и верно,

Чудное мое естество:

Я гость на Земле,

Мне не нужно на ней ничего.  

День и ночь

Это кажется так просто –

День прожить и ночь принять,

И, приблизившись к погосту,

Никого не обвинять

В том, что день был неудачным,

В том, что ночь прошла без сна.

Не гляди с тревогой мрачной

На земные времена.

Ночью будь певцом рассвета,

Днем – готовь зажженье звезд,

Чтобы вместе – то и это,

Чтобы жизнь твоя, как мост,

Протянулась между ними –

В ясный свет из тьмы ночной,

Чтоб твое простое имя

Засияло над землей.

Даже если путь опасен,

Не утрать живую прыть.

Ведь когда твой день прекрасен,

В ночь не страшно уходить.

Из родословной

Нет в роду ни дворян, ни купцов,

Ни отважных лихих молодцов,

Ни изящных девиц благородных.

Я из самых низов беспородных –

Из орловских, крестьянских, голодных…

Книгочеи? поэты? – откуда?

Я потомок простейшего люда,

Я частица немытой России,

Я пришла к вам, хоть вы не просили,

С высочайшего став изволенья

Одесситкою в третьем колене.

Так взошло чужеродное семя,

И живу я бок о бок со всеми,

И пытаюсь понять, отчего же

Так на здешних душой не похожа…

***

Беспечно плыли облака,

И я подумала по ходу:

Вот так же и моя легка

Живая, южная природа.

И я бываю весела,

Как пташка Божья, без причины,

Хотя под сердцем залегла

Такая тяжкая кручина,

Такая горькая печаль

Меня своей дорогой водит,

Что дрожь порою по плечам

От этой спутницы проходит.

И я все меньше веселюсь,

А все ж, душой не тяжелея,

Легко пишу, легко смеюсь

Под легким знаком Водолея.

Одесса

Нет на свете таких городов!

Здесь и солнце ласкает иначе.

И, пыхтя от бессонных трудов,

Я смеюсь, даже если я плачу.

Не бывает провинций таких –

Слишком много отпущено света.

Здесь какой-то особенный скит –

Без келейности и без запрета.

Можно все, что доступно уму,

Говорить и высмеивать дерзко.

Много пряностей нужно тому,

Кто с изюминкой спорит одесской!

Здесь какая-то странная ширь:

Волны хлынули – и отпустили,

И открылись для русской души

Горизонты седой Византии.

А затем, одолев перевал

И людское презрев вероломство,

Вечный Жид здесь не раз побывал

И, конечно, оставил потомство.

И еще было много чего,

Что вписалось в живую картину.

А хотелось бы лишь одного:

Ненавистную сбросить рутину

И надеть карнавальный наряд,

Как задумал когда-то Всевышний.

Пусть другие про нас говорят,

Что за всякие рамки мы вышли, –

Мы, наверно, и не были в них,

Хоть и нынче пытаются втиснуть.

Нет на свете паяцев таких,

Чтобы вечно острить и не киснуть!

Здесь какой-то особенный вкус:

Степь и море сошлись воедино,

Вот и край получился родимый –

Где бурьян, где коралловый куст…

Автопортрет

Над суетой житейских рек,

Чужая и в пирах, и в сварах,

Живу – уставший человек

Годов совсем еще не старых.

С лицом, должно быть, недурным,

Коль вслед глядят еще мужчины,

С душою горькою, как дым

Над обгоревшею равниной.

О, как спокойно и светло

Ложатся солнечные блики!

Даны мне Богом ремесло,

Язык, могучий  и великий,

Страна, в которой нет границ,

А есть лишь царские интриги.

Познать удел небесных птиц

Даны мне сладостные миги

И на таинственном пути –

Незабываемые встречи.

Кто я? Глашатай русской речи?

Нездешний голос во плоти?

Во тьме эпох, плодящих чтиво,

Я то, что не уйдет во прах:

Пить одесского разлива

С соленым ветром в волосах.

Муза

Муза моя, ты совсем присмирела:

Не горячишься, не плачешь, не ропщешь.

Впрочем, ты все же ко мне прилетела,

Став лаконичней, спокойней и проще.

Муза моя, ты едва ль диктовала

Старому Данту страницы – скорее

В райском саду ты не раз нашептала

Птицам-певуньям их дивные трели.

Муза моя, ты сегодня не в моде,

Как никогда, ты сейчас неуместна.

Впрочем, пойдем, посидим на природе, –

Что бы там ни было, вечер чудесный!

Красное солнце – на грани заката,

И под лучами вечернего света –

Судьбы земные, мечты и утраты, –

То, что всегда остается поэту.

То, что вне моды и то, что навечно,

В сердце вошло и написано сердцем.

Муза моя, ты всегда человечна,

С варварским миром – всегда по соседству.

Ассоциации:

Владимир Высоцкий

Я Музу тороплю:

Гони, беги, спеши!

Я эту жизнь люблю,

Наперсницу души.

Люблю за свет в очах,

А не за пыльный грош,

За ласковый очаг,

За боли острый нож.

Хочу успеть везде,

Хочу сказать про все.

Ах, значит быть беде,

Раз конь меня несет!

Ах, русская стезя,

Ты многим сердце рвешь:

И быстро так нельзя,

И медлить не даешь.

Молитва

Храни Господь мою страну!

Какая есть, она моя.

Я к ней, как к другу, не прильну

И мне не будет в ней житья.

Она не даст мне благ и льгот

И не поможет в трудный час.

Но я жива, пока живет

Тоска ее плакучих глаз,

И боль ее, и даль ее,

И отчий дом, и Божий храм…

Пока живу я – все мое:

Ее паденья стыд и срам,

И скорби дней ее лихих,

И муки крестного пути.

Из этих мук родится стих,

А с ним и силы, чтоб идти…

***

О Господи, какая ж это малость,

Какая суета – перед Тобой

Пытаться говорить и звать судьбой,

Что в шуме дней сложилось иль сломалось.

Все отшумит, останется одно –

Что есть душа, к чему она стремится?

И различит ли, что Тобой дано,

А что влечет в зловещую темницу?

А стало быть, лишь то и есть судьба,

Что с нашею душою происходит,

И чья она предвечная раба,

И кто ее из мира в мир проводит…

***

Мне не надо доказывать существованье Бога.

Даже если докажете вдруг обратное – не поверю,

Потому что чудес и знамений полна дорога,

Потому что всегда есть альтернатива лжецу и зверю.

Даже в наше лукавое, злое, гнилое  время

Есть в душе моей света источник, и в вашей тоже.

Ведь не зря же и в час затменья, и в час прозренья

Мы невольно, спонтанно всегда восклицаем: Боже!

Мы Его окликаем по-детски, как сын заблудший

Окликает отца, то ли жалуясь, то ли споря.

Ну а если не веришь и ищешь родни получше,

Это все ненадолго, до первого только горя.

***

Да, во всем дойти до сути:

В злой и в радостной минуте,

В помраченье, в просветленье,

В каждом переосмысленье,

В озаренье, в угасанье,

И в смятенье, и в дерзанье.

Полноты картины ради

Напиши в своей тетради

И о жизни, и о смерти.

И о том, как водят черти

Хороводы вкруг души,

Ради Бога, напиши!

И о том, как сердце бьется,

И о том, как стих дается,

И про раннюю весну,

И про новую войну.

И про мир, спасенный все же

Милосердной волей Божьей.

Из лирической прозы

Линия горизонта (Черноморская фантазия)

Я люблю приходить к морю. Особенно осенью, когда отходят суета и праздность пляжного сезона и в природе наступает время вдумчивой, молчаливой сосредоточенности. Мне нравится вдыхать его солоноватый запах и слушать шум волн, которые никогда не шумят одинаково. Как талантливый музыкант одну и ту же пьесу всегда играет по-разному, так и музыка морского прибоя, написанная самой природой, никогда не повторяется.

А еще я люблю смотреть на ту грань, где непостижимо сходятся море и небо. Эти две параллельные стихии соприкасаются вопреки аксиоме, и линия их соприкосновения неизбежно притягивает созерцателей и поэтов.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,

И молча жду, – тоскуя и любя.

Эти строчки символиста Блока – неизменные спутницы моих одиноких морских прогулок. Чего, кого он ждал? Явления идеала, Премудрой Софии, Вечной Женственности. Это мне известно со студенческих времен. Но почему именно из-за горизонта должна была появиться эта невиданная дива? Не упасть с небес подобно звезде, не выйти, как Афродита, из пены морской, а взойти, как солнце, из-за этой призрачной, не существующей в реальности линии? Ведь она – не более чем наша иллюзия, оптический обман, созданный Творцом лишь для того, чтобы сообщить нам ощущение перспективы и томящей душу неизвестности.

Ну, в самом деле, что ждет нас там, за горизонтом, за кромкой земной, обыденной и уже мало-мальски понятной жизни? Никто и не ответит, кроме поэта. Впрочем, и его ответ – всего лишь авторская версия, жажда его романтической души. А чего жду я? Зачем прихожу на пустынный осенний пляж, где в этот ветреный день, кажется, и нет никого, кроме меня и того неведомого, что скрывает таинственная зыбкая линия? За тишиной? За свежим морским воздухом? Может быть, за ожившими в этом безлюдье воспоминаниями о давней любви с ее волнующими встречами и жаркими поцелуями под звездным покровом? Нет, прошлое осталось в прошлом, как и те алые паруса, которых с замиранием ожидало юное, жаждущее счастья сердце. Как и те ожидания, измучившие и обернувшиеся утраченными иллюзиями, но украсившие жизнь своим ярким трепетным пламенем.

Нет, сегодня я прихожу сюда не за счастьем – оно слишком коротко и непостоянно, это насмешливое земное счастье. Причина моих нынешних визитов куда проще, яснее и бескорыстнее. Горизонт, обещавший когда-то встречу с мечтой, теперь влечет совсем по-иному. Ничего не обещая, он волнует предчувствием совсем другой встречи – неизбежной и оттого не требующей обещаний. Его тонкая, бегущая вдоль берега линия с каждым днем становится все ближе. И это нам только кажется, что мы движемся параллельно ей. В действительности же мы шаг за шагом, неотвратимо идем к ней, навстречу ей – навстречу тому, что за ней.

Да, теперь мне совершенно ясно, что я прихожу на этот берег за ощущением бесконечности и беспредельности жизни, которое здесь становится наиболее острым и явственным. За соприкосновением с тайной сущего, на свидание с нею спешит моя душа. Эти свидания придают неповторимый вкус и смысл моим однообразно текущим будням. Вероятно, здесь, у моря, располагается некий параллельный мир моего бытия, в котором распрямляется и проясняется все мое существо. Тревога, беспокойство, повседневная усталость и озабоченность на время исчезают, забываются, будто смываются прибрежной волной. В то время как мысли о кратковременности и конечности земной жизни приходят с удивительно спокойной и невозмутимой очевидностью. То, что скрыто за горизонтом, не тяготит и не пугает, но наполняет сердце каким-то особым, горько-сладким предвкушением абсолютной, неведомой пока свободы.

Да, похоже, встреча с Софией – вовсе не символистская блажь, а вполне реальная и непреложная будущность. Иначе, зачем так тоскует и томится душа при виде охваченного закатным огнем горизонта? Зачем вся эта жизнь, если она не наполнена Тайной и не подчинена ей?

Спасибо же тебе, милый город Одесса, за то, что ты, возможно, сам того не ведая, ближе других подошел к этой сокровенной грани, отделяющей зримое от незримого, явное от тайного. По-детски улыбчивый и непосредственный, искренне открытый ветрам и встречам, ты и впрямь – лучший город на земле. Сквозь внешние черты провинциальных будней и преходящих людских страстей в облике твоем то и дело проступают неуловимые, но бесспорные признаки «параллельного» мира – мира благодати и радости. Проступают легко, словно невзначай, исходя из самой твоей природы – легкой, ясной, чуждой мистических туманов и натужных умствований. К счастью, несмотря на свои двести с лишком лет и несомненный жизненный опыт, ты так и остался веселым, беззаботным ребенком, а детскому сердцу, как известно, открыты пути в Царство Божие.

Омытый морем, осиянный солнцем, овеянный теплым южным ветром, ты хранишь широту и ясность своих горизонтов вопреки своей же местечковости и пошловато-приблатненному базарному колориту. Храни и впредь. Будь собой вопреки себе же. Так душа, выросшая на твоей благодатной, напоенной теплом и светом почве, расправляет крылья и бесстрашно поднимается над обыденным миром вопреки неодолимой тяжести его притяжения. Она летит свободно и радостно и смело устремляется к горизонту – на долгожданную встречу с Неведомым.

Поэзия и время

Сколько же длится этот спор? Сколько лет, веков, тысячелетий сиюминутное мельтешит перед вечным, пытаясь доказать свое мнимое главенство? Наверное, столько же, сколько существует жизнь на Земле. Временами, когда смута и варварство в людских племенах доходят до своего последнего рубежа, за которым по всем законам логики должна последовать трагическая развязка, когда мир уже висит над черной бездной небытия, из последних сил цепляясь за скользкие уступы и впившиеся в кожу колючки, – в эти самые «минуты роковые» из охватившей душу зловещей неопределенности, из ада мучительных схваток вдруг слышится долгожданный крик младенца. Это рождается новое время, новая эпоха. Естественно, после пережитого ужаса неминуемой смерти люди называют ее Возрождением, после упадка жизненных сил они чувствуют их закономерный подъем. В такие периоды человеческой истории спор Поэзии и Времени переходит в русло мирного и вполне дружелюбного диалога и порой даже перерастает в счастливый и плодотворный союз. Красота в такие благословенные эпохи настолько сильна в своих правах, что время подчиняется ей и ненадолго преображается ее властью. Время становится поэзией, поэзия – временем. Как в истинной любви, двое становятся единым целым. Ненадолго…

На несколько веков. Хотя бы. Чтобы потом, на неизбежном витке следующего падения, в памяти поколений оставался неизгладимый отблеск того прекрасного далека, к которому стремится душа  в надежде вновь обрести утраченную гармонию.

И снова обостряется спор, доходя до открытого противоборства и взаимной нетерпимости. И снова поэзия не нужна времени. Оно гонит ее, выталкивает из своего сузившегося, наполненного агрессией пространства, забывая, что вместе с поэзией из него уходит и сама жизнь…

Время словно говорит ей:

– Как, ты еще существуешь?! Ведь я, кажется, сделало все, чтобы уничтожить тебя: оскорбило твою чистоту грязью политических дрязг и интриг; оглушило твою тишину грохочущими спецэффектами блокбастеров; окружило твою высоту беспардонной пошлостью и убожеством массовых зрелищ. Твоя песенка спета. Ты вытеснена с поля жизни на самый край – дальше только пустота, небытие, забвение. Я, время торжествующей и оголтелой вседозволенности, красиво именуемой «демократией», не оставило тебе, частице божественного огня, очищающего и возвышающего, ни малейшего шанса. А ты продолжаешь звучать. Правда, год от года все скромнее, все незаметнее. Перебиваешься скудными крохами эпизодического внимания и совсем уж редкими, деликатесными икринками понимания и сочувствия. Ютишься, как последний атавизм ушедшей эпохи, по таким же «атавистическим» углам – в полупустых музейных залах, в заброшенных домах культуры, в самодеятельных клубах и обществах мамонтообразных  «любителей изящной словесности» – трогательных, наивных, восторженных, словно выпавших из моей жесткой, циничной реальности. Но учти, ледниковый период в разгаре (уж прости за грубую шутку!), и верные тебе «мамонты» доживают последние дни.

Да, более жалкую и унизительную судьбу, чем та, которую я тебе уготовило, трудно и вообразить. Отчего же мне так неспокойно? Отчего мой не знающий сомнений прагматизм, мой победоносный цинизм, ставший философией современного мира и смеющийся над любым проблеском человечности, – отчего они все еще чувствуют рядом противника? Молчи, я знаю. Боюсь, не хочу знать, но знаю. Твоя незаметность – кажущаяся, твоя скромность не есть знак твоей побежденности. Я чувствую, как ты противостоишь мне каждой клеткой, каждым нервом своего израненного, попранного существа. Противостоишь изнутри, из самых глубин мироздания, как правда противостоит лжи, а любовь – ненависти. Твое противостояние вечно, как и ты сама. Оно было всегда. Оно будет всегда. Ты, истинная, никогда не сольешься и не согласишься со мной, полным фальши, расчета и разъедающего душу конформизма, который даже почетен среди людей как гарантия их продвижения и успеха. Нездешняя, непонятная, не претендующая на сомнительные земные дивиденды, ты, как зеркало, беспощадно напоминаешь мне о моем болезненном уродстве, которого я не хочу, не собираюсь замечать. Не собираюсь, слышишь!

Но что же мне делать с тобой? Как тебя сломить, какими средствами одолеть, порвать в клочья твою не рвущуюся «тонкую материю»?

Как я только ни изощрялось, пытаясь опутать тебя своей паутиной, приспособить твою божественность к своей обыденности, приручить тебя, сделав своей служанкой на вполне выгодных – поверь! – для тебя условиях. Все напрасно. Ты отвергаешь даже самые безобидные сделки.

Нет, есть, конечно, отдельные представители, сговорчивые и нетребовательные, их даже весьма много… Но ты ведь знаешь, мне неинтересны посредственности и слабаки. За них не надо бороться, их не надо покорять – они и сами всегда готовы. Да что о них говорить… Ты осталась непокоренной, и это главное, что мешает мне царствовать безраздельно.

Ты, в сущности, почти не изменилась с тех давних пор, когда маленький курчавый эфиоп с русской душой коротко, ясно и по-детски непосредственно, словно играючи, сказал о большом и важном, о таинственном и вечном, о волнующем и непостижимом, нащупав своими смуглыми пальцами самую суть жизни, самую ее ось. Сказал, погостил немного, попробовал моих заманчивых разносолов – и после недолгих колебаний ушел восвояси, предпочтя моим сиюминутным соблазнам невозмутимое благородство Вечности. Ушел, а потомки до сих пор заседают на конференциях, пишут книги и диссертации, пытаясь хоть чуть-чуть дотянуться до его ребяческой, немудреной всеохватности и понять – как это: так просто – о непростом, так кратко –  о бесконечном, так легко – о страшном и непонятном?

А вот так это. Потому что не предал тебя, не согласился со мной, не измельчал и не исподличался, цепляясь за презренный спасательный круг под названием «Общественное мнение», который общество всегда радо бросить предателям и лицемерам. Он не цеплялся – он был слишком велик для этого. Признаюсь, с ним невозможно было договориться – оставалось только убить, сыграв на мелких человеческих слабостях и подослав вполне благопристойного француза. И вся история-то вышла из-за того, что француз этот был моим, а тот, курчавый, принадлежал тебе.

И люди не простили. Кого? Конечно же, француза. Ведь они любят задним числом обвинять и развенчивать меня и подобострастно воздавать почести тем, кого обвиняли и развенчивали при жизни. У них это называется  посмертным признанием…

Так вот, ты не изменилась с той поры. Это я меняюсь: становятся более изощренными мои формы и методы, приходят новые приспешники, вырабатываются новые «продукты». Это множится армия твоих «отдельных представителей» – бездарных и амбициозных нахлебников, расчетливых выкрестов из твоей высокой веры. С ними-то всегда можно сторговаться. Но ты, мое вечно правдивое и неподкупное зеркало, ты неизменно пребываешь на той же высоте, с тем же ненавистным и раздражающим (ибо не от меня – от Вечности!) благородством.

Своим безоговорочным отказом сотрудничать со мной ты только подчеркиваешь мою ничтожность и безобразие. Я ущербно – ты совершенна. Ты красавица – я чудовище. Но почему же тогда люди охотнее подчиняются моей, а не твоей власти? И почему ты до сих пор не покинешь эту грешную землю, это обиталище зла и порока, и не улетишь на свои любимые небеса, в родной тебе мир божеств и гармоний? Зачем, черт возьми, ты пришла сюда? Во имя чего страдаешь от моей жестокости? Ведь я не сжалюсь, не стану добрее. Для чего зажигаешь свое хрупкое огниво в моем тревожном, воинственном сумраке? Ведь я не прозрею. Я только затопчу его, со свистом и гиканьем, наслаждаясь своей низостью, упиваясь своим ничтожеством.

Да, я порождение дьявола и всегда заодно со своим хитроумным родителем. По его наущению я вожу людей за нос, пускаю им пыль в глаза, заставляю их убивать и ненавидеть друг друга. Я убедительно сулю им золотые горы в обмен на душу и совесть – и они соглашаются! Они с легкостью продают и то, и другое, озабоченные лишь одним: а не продешевили?

Как видишь, люди со мной, они – мои подданные, послушные и преданные мне, как могут быть преданы только рабы и лакеи. Они с умным видом рассуждают о свободе, мнят себя борцами за нее… А ведь это я нашептываю им эти рассуждения, вовлекаю их в эту борьбу. И сам образ так называемой свободы – хвостатой химеры, сирены, заманивающей и стравливающей, обманывающей и разрушающей, – не что иное, как моя выдумка, едва ли не самая удачная и изобретательная.

Я-то знаю: по-настоящему свободна только ты – божественная и чуждая житейской мелочности. Тебя не за что презирать, ибо ты не теряешь достоинства. Тебя нечем прельстить, ибо ты бескорыстна. Но тебя можно заставить мучиться, задыхаться, кричать от боли. Ведь каждый твой крик – это моя победа, каждая строка отчаянья – мой трофей. И я делаю, делаю это – мучаю тебя, глумлюсь над тобой, раню тебя в самое сердце своими отравленными стрелами. И чем больнее тебе, тем сильнее я презираю себя, утешаясь разве что жалким мифом о своем безграничном могуществе…

А как же иначе мне продлиться на земле? Как удержать у себя на службе ту неисчислимую армию рабов и лакеев, которые уже вылеплены мною в полном соответствии с моим образом и подобием? Ведь без них я ничто, пустой звук. Ведь только на их угодливо прогнувшихся хребтах я и держусь. Их скомканные, потасканные души – единственная гарантия моего господства. Страшно даже подумать, что было бы со мной, если бы хоть треть из них, хоть десятая их часть вышла из повиновения и потянулась к тебе – недосягаемой и выпрямляющей душу животворящим стремлением к красоте…

Ведь это только ты существуешь вечно и неоспоримо – как солнце, как небо, как сама жизнь. А я, со своими войнами и революциями, кознями и бесчинствами, суетой и неразберихой, рано или поздно исчерпываюсь, изживаюсь, стираюсь из памяти. И лишь твои бессмертные свидетельства напоминают потомкам о моем недолгом существовании…