№23 Валерий СУХАРЕВ (Украина, Одесса) Поэтическая страница

Валерий Сухарев - поэт, прозаик, журналист, переводчик, музыкант. Член Южнорусского Союза Писателей (Одесская областная организация Конгресса литераторов Украины). В 2008 году стихи вошли в антологию «Украина. Русская поэзия. ХХ век», изданную в Киеве под редакцией Юрия Каплана и в Одесскую антологию поэзии «Кайнозойские Сумерки». В этом же году третье место в турнире поэтов-одесситов на Международном фестивале русской поэзии «Болдинская осень». Автор сборника стихотворений «Анонимность пространства» (2000) и множества публикаций в украинской и зарубежной периодике.

Часы

Чему-то радуясь и отразившись на

изогнутом боку китайской вазы,

она вбежала в комнату, одна,

и провалилась в сумрак, но не сразу.

Луч вечера портьеры напитал,

подглядывал хрусталь; и мерно

раскачивалось время меж зеркал –

всей тяжестью своей неимоверной.

Отмашка и одышка у стенных,

и по углам – готические тени;

и тишина, дающая под дых,

хоть сумрак говорлив, как неврастеник.

Чего ж ей ждать, с бутылкой коньяка,

постукивая по стеклу перстнями?

И силуэт руки, а не рука, –

поблескивает тусклыми камнями.

Опал и яшма... Под ноги упал

и выветрился луч заката – как-то

уж слишком скор; да и зрачки зеркал

не сохранили, ей, заката.

В минуту – по глотку; и за спиной,

помешивая воздух, точно веер,

разгуливает маятник стенной:

левее – сумрак, тишина – правее.

Тема

Прежде, чем мне защелкнуть последний замок,

свистнуть змейкой на сумке, уставив взор

в некую точку прощанья (ишь ты, примолк

кот у дверей), и прежде, чем выметут сор

после моих дней и трудов; прежде, чем

что-то придется сказать забытым вещам,

обоям, лысеющим над диваном – тем,

что отдувался под нами; сказать: «Прощай», –

помнится, я припомнил последние сто

лет, рассованных там и тут,

в виде разрозненных книг, своего пальто,

схожего с самоубийцей в прихожей… Жмут

новые туфли, в висках тоже жмет; дома

не выпускают жильцов так запросто, и

исподволь помогают сойти с ума –

лишь оттого, что пальто в прихожей стоит…

***

Наперечёт в затуманенной этой судьбе

всё, что ни произойдёт: женщины, стихи, досуги…

И дыханье сбивается при ходьбе,

и память мычит, как на берегу белуга.

То ли в луга уйти после десяти

(шмель гудит у виска, как крохотный «боинг»),

либо не стать философом, и, по пути,

как-нибудь незаметно покончить с собою,

не перепачкав рубашки, травы, и ручья

не замутнив ни отраженьем, ни алой;

чтобы вышла такая себе «ничья»

с этой жизнию небывалой.

Сморгни это всё, слышишь – дятел лупит,

нетрезвый мчит почтальон и от водки плачет,

кот стережет гуся и боится; всё это вкупе

закончится так или иначе.

Останутся посвист ветра, далёкий скрип

мельницы у воды, какой-то архип –

долгожитель, гниющий чужой

автомобиль без колёс, бурьян

пространства, что всюду пророс,

и ещё что-нибудь для фантазии, например – кальян,

старый, турецкий и медный, как купорос.

И, может быть, некая мысль о своём, об этих и тех,

кого не захотел ни полюбить, ни обидеть,

отошед в сторонку, а сторонка та – в темноте,

там не видно: а зачем и кому меня нужно видеть?

И, как ни вращай, сам себе не дашь на чай

за сносно убитое время жизни, считай – без скуки;

закроешь глаза – встретятся невзначай

когда-то разъятые далью жизни руки.

Изысканный графоман – опиши, дружок,

всю эту суетность троп и подлость тропинок,

всю эту сволочь, что нынче встала в кружок

и тарабанит своё без запинок…

Серенький полдень в уже незнакомых краях,

азбука Морзе без единого знака…

Здравствуй, любезный катарсис на общих паях,

и здравствуй, холодный, далёкий зов зодиака!

***

Памятники строят для птиц, а не –

как скульптор-придурок думал – для нашей

кривой Мнемозины; оне в цене

как бронза и мрамор… Для досужей даши,

колченого с няней бродящей вокруг

пучеглазого изваяния,

памятник – лучший прогулок друг,

некто без отчества и названия.

Наглая ж птица, распялив хвост,

как пятерню, умастит бедолагу,

и улетит туда, куда веет Ост,

птице сей не нужна бумага.

Всякий памятник – вещь в себе,

полая или же нет – не важно;

памятник всяк обречен судьбе,

и нужды нет у него в бумажном

мотке; он стоит, и он терпит все –

птицу, надписи аэрозолью,

хлад и жару, и память о псе,

который еще раз назойливо

столбит... Хлад и жару терпит сей

истукан – молодоженов:

пьяненького жениха, девицу во всей

своей красоте и в платье прожженном.

Памятнику, как державе, потребен гимн,

а ему слыхать – «Какая прелесть»,

либо «Дылда какая»; у его ноги

и мне пристроиться захотелось,

и сказать – «Нога ты, нога, на

цоколе глянцевом – отчего

ты не пляшешь канкан, размахивая наганом?»

И истукан не отвечает мне…

***

Девушка на кеглеватых ногах

села за руль, разогревает «лексус»; похолодало,

начало зимы или поздняя осень; у ней в зубах

длинная тонкая сигарета; волос мочало

выглядит – как после бани или же сеновала…

В принципе, девушка хороша собой,

хотя под глазами мешочки(то ли почки), то ли её ковбой

не давал ей заснуть, ворочая с боку

на бок, а то ли ночь напролёт

читал ей Такубоку и был не доволен судьбой –

кто ж его разберёт…

Автомобиль разогревается, девица не улыбается,

меж бровей складки, включила радио,

в зеркальце пудреницы смотрится, последней акации

листья там опадают Христа ради;

вокруг автомобиля ходит местный дурак

и на неприятности нарывается.

***

В такой городок вернешься, только если здесь

кто-то умер из родственников, оставив наследство,

но не иначе; домов изразец и жесть

кровель – как неизбежное и плохое соседство.

Здесь писать бы роман из жизни слепых,

а лучше – глухих, а лучше – забытых Богом,

заглатывая спиртное и чай с облепихой,

сходя «на нет», торжественно и понемногу.

И это – не худший из вариантов судьбы:

женщины в меру податливы, алчны в меру;

и климат не загоняет людей во гробы,

только грозит в санатории гипсовому пионеру.

Поздним вечером набережная реки живёт

огоньками кафе, согревается грогом…

И какой-то памятник в кепке, как идиот,

тычет рукой, указывая всем дорогу.

***

В раю закрыто, но в аду еще

свет не тушили, и еще посуду

не убирали – вон белеет счет

за сытый вечер, и тела повсюду.

В раю уже закрыто, но в аду,

куда – как мнилось – заглянул случайно,

посасывают сносную бурду,

покуривают, атмосфера чайной…

И вечный то ли жид, то ли грузин,

каких, куда ни плюнь, везде навалом,

рыдает среди прочих образин,

все – в стельку, атмосфера сеновала.

И кто-то, с нехорошим огоньком

в глазах, стоит у входа, попирая

здесь принятый устав, и ни о ком

не помнит, бросив ад не ради рая.

Наблюдатель

Сумерки и вода – они спящей кошки тише

(тише кошки что – сумерки или вода?);

в отсутствие горизонта взгляд поднимается выше,

куда-то туда – туда,

где серое смешано с синим: эти гризайли

широко известного мастера на все муки;

эолы дуют на воду (вы вроде что-то сказали?);

там же, заламывая руки,

наивные ивы высматривают в своих

отраженьях аграфы и вензеля;

воде все равно, она отдает им их,

наблюдателя веселя.

Всю жизнь вуаер, наблюдатель и соглядатай, –

зря почем он болтается у воды;

водоросли возле камней бородаты,

на глади от чаек следы.

Дыханье залива вечером неторопливо,

плавает сор судоходный – яхты да катера;

театральная люстра медузы сопливой

громоздка и не горит, как и вчера.

Небрежная линия побережья, совсем стемнело

для прогулок напрасных, зато в самый раз

для самонадеянных мыслей о связи тела

с душой; и, впадая в маразм

не по летам, наблюдатель – он же и соглядатай

меркует что-то душевно-телесное,

припоминает женщин отдавшихся и поддатых,

и оно соглядатаю лестно, лестно.

А мы пьем коньяк за скалой щербатой,

пахнущей йодом и смертью раковин;

я и она – мы неплохие ребята,

но воздастся нам одинаково.

А наблюдатель – он же и соглядатай –

что буек сухопутный, фиг ли его

утопишь, отменишь; он – как календарная дата –

четко прочерчен, и более ничего.

Объект пространства вечернего, субъективный

взгляд на природу вещей, аноним

места и времени, и с двумя объективами

глаз… Выпьем, бог с ним.

***

Умираешь не ты, умирает она…

Ей – под крест немоты и венки, что весна

отдала ей за так, заготовила впрок;

прах ко праху, медяк к медяку – не порок.

Но подумай о ней, отпустив ее в даль,

где ни слов, ни теней… Так кому же печаль

она выльет в мехи, чтобы стало вином?

Пусть она там туманится сном.

И она отошла, за собою маня;

и сухая весна – от нее до меня.

Не гляди в эту даль – как воронка она,

а отдашь эту дань – станет вечной весна.

И за снами планет, за остывшей золой, -

ничего, видишь, нет: там не страшно, не зло,

лишь одна пустота, словно тень от небес,

замыкает уста – слышишь – голос исчез.