№31 Михаил ГАРЦЕВ (Россия, Москва) Поэтическая страница

Михаил Гарцев - родился в семье военнослужащего в Москве, поменял 10 школ, кочуя с семьёй по дальним (и не очень) гарнизонам военных авиационных заводов. Окончил ВГИК и работал 20 лет (до перестройки) на студии неигрового кино директором съёмочных групп. После окончания ВГИК-а служил в зенитно-ракетных войсках под Севастополем, а по завершению службы вернулся на студию. Офицер запаса. В начале перестройки окончил курсы при Минфине РФ и получил сертификат специалиста по ценным бумагам. Ныне торгую ценными бумагами на фондовой бирже.  В 80-х прошлого века посещал семинары К. Ковальджи, проводимые художественно-литературной студией при СП СССР. Автор поэтических сборников "ВЕНОК СОНЕТОВ", "СКОМОРОХ БОЖИЙ", "НУ, ВОТ И ВСЁ..." Серебряный лауреат литературной национальной премии "Золотое перо Руси", член Международного сообщества писательских союзов, член МГО СП России, награждён МГО СП России медалью "За верное служение отечественной литературе".                        

«В преддверье нового потопа/кто, человек, скажи, ты есть…»

***

С детства вижу картинку:

вдаль струится ручей...

Я бессмертной былинкой

на скользящем луче

в непрерывном движенье,

веру в чудо храня,

вдруг замру на мгновенье

у излучины дня.

Перед встречным потоком

всплесков полная горсть.

Стайки трепетных токов,

обретающих плоть.

***

Я твой пасынок, Родина, я твой пасынок.

Я парнасцами твоими не обласканный.

Куст одинокий,

импульс новеллы печальной.

Гнёт атмосферы,

и... покатился по свету.

Где же истоки,

где же твой след изначальный?

В пламени веры

жажда ответа,

которого нету.

Кончилась качка,

передохни, друг опальный.

Стихли бои

и не свистят больше пули.

Что же ты плачешь

пасынком родины дальней,

корни твои

сеткой венозной раздулись.

Щедрую почву

тело беззлобно отторгло,

а в поднебесье

птиц перелётная стая...

В круге порочном

ты наступаешь на горло

собственной песне...

...облако медленно тает.

***

С этой песней протяжной и тяжкой

отогреть свою душу присел.

Хлестанула судьбина с оттяжкой,

выпал многим знакомый удел.

И запел, застонал и...

забылся.

Всё куда‑то в туман отошло...

словно солнечной влаги напился,

на душе хорошо‑хорошо.

Год сидел или месяц,

не знаю,

стал травою и мхом обрастать,

только птиц быстрокрылая стая

позвала меня в небо опять.

Я рванулся...

и вместе со стаей

полетел в перехлёсте огней,

и то место, где сердцем оттаял,

за спиною осталось моей.

Где найду я ещё эту радость,

ту, что глушит отчаянья крик.

Эта сладкая светлая слабость

в этой жизни нам только

на миг!

И так стаи, стада и селенья

всё, что движется, дышит, живёт,

припадут к роднику на мгновенья,

и инстинкт их толкает вперёд! 

***

Играя в вихре ярких красок,

звук обнажает темперамент.

Она собой напоминает

в стремительном полёте барса.

В движеньях резких ток играет,

нас погружая в царство транса.

Огня пылающий орнамент

вокруг неё бушует властно.

Очнулись.

Новое виденье.

К нам нежности поток струится

щемящим, мягким, страстным звуком.

В сто раз дороже упоенье.

И сердце бьётся, словно птица,

взмывая к новым сладким мукам.

***

Ты на кресте распят и предан.

Ты жертва.

Жертвой стать легко,

брезгливой жалости отведав.

‑ А благо?

‑ Благо далеко.

Но Высшее Предназначенье

с лица смывает боль и страх,

и вкус хмельного упоенья

на окровавленных губах.

Триптих

1.

Ты сытый и обутый.

Куда тебя влечет?

Ты алчешь мякоть фрукта,

сорвав запретный плод.

Кто там кричит: "О нравы!"

При чем твой смирный нрав,

ты верный сын державы,

и ты, конечно, прав.

2.

Порталы пантеона

то бросят в жар, то в холод.

На знамени Маммона,

а раньше – серп и молот.

Сквозь рыночные жерла

к нам подползает голод.

Какие еще жертвы

ждет кровожадный МОлох?

3. 

...И губы обметало

у страждущих ответ

расплавленным металлом

взорвавшихся планет.

И я ответ взыскую,

насквозь изрешечен,

вертя турель вслепую

распавшихся времен.

Но солнце вмиг пробило

студенистую рань.

Горящею просвирой

мне обожгло гортань.

Ну, с мертвой точки сдвинься

в слепом круженье дня.

В священном триединстве

он смотрит на меня.

Я верю, очень скоро ‑

отныне навсегда ‑

на трепетных просторах

взойдет Его звезда.

Взойдет Его соцветье

на солнечной меже

в конце тысячелетья ‑

последнем рубеже. 

Крещение

В преддверье нового потопа

кто, человек, скажи, ты есть.

И что влечет так на Голгофу

тебя: тщеславие иль месть,

порывы чести и добра...

... Провозгласила отчужденье,

став первой вехой Восхожденья,

измены острая игра.

Идет жестокая работа,

где правит бал сизифов труд,

но поцелуй Искариота

разрыв земных семейных пут.

...и Он лицо твое омыл

под завывание синкопы...

...и путь открылся на Голгофу

расКРЕпоЩЕНИЕМ

высших сил.

***

Теченье жизни скоротечно,

минуя тернии, невзгоды,

несут нас молодости годы

легко,

стремительно,

беспечно.

Но, охватив вдруг взглядом вечность,

поверхность вод в огне лазури,

в нас, словно в круговерти бури,

погрузится на дно беспечность.

Там в глубине прозрачной влаги

увидим струи ржавой грязи.

Цветов  песочно-серой  бязи

клокочут силы темной флаги.

Так ручеек сверкает чистый,

стрелой стремится к океану,

но превратится в амальгаму,

пристав к любой речушке быстрой.

Ее дыханием омылся,

с ней, только с нею путь свой мерит

и никогда ей не изменит,

он в ней навеки растворился.

И примеси не замечает.

С мечтой о встрече с океаном,

укрывшись сладостным туманом,

он только скорость прибавляет.

Тревожны взрывы темной силы,

рожденной с ним в его истоках,

вкусившей сладость новых соков

из чуждой, инородной жилы.

Войдя в  открытое пространство,

он мчит уже немного сонный

в воде туманной и соленой.

В мечтах,

надеждах,

постоянстве.

***

Душа зачахла – узник плоти.

От гнета раны не уйти.

Гниют раздробленные кости,

и он решил: "Конец пути".

Но дух спортзала шлет нагрузки.

Сквозь отчужденье и вражду

энергии живые сгустки

взрыхляют звездную межу.

За это ТАМ не ждет награда,

но он подходит вновь и вновь

к железным челюстям снаряда

жевать дымящуюся кровь.

***

Какая утонченность вкусов,

какой набор точеных фраз,

какое знание искусства,

и это все не напоказ,

и это все, конечно, нужно,

и это не каприз тщеты,

но муза корчится от груза

тщеславной нужной суеты.

Ей легче дышится на воле

среди природы, детских снов,

и тут уже никто не волен

формировать ее покров.

Но я все чаще ее вижу

в тот самый яркий в жизни миг,

когда, вдавив окопа жижу,

привстанет воин‑фронтовик.

Привстанет,

форменку разгладит

шершавой кожицей фаланг,

потушит взгляд в небесной глади,

и телом остановит танк.

***

Маньяки, духи и бандиты

плюются злобою слепою,

лютуя страшно каждый раз.

Но все дороги перекрыты,

когда идет войны тропою

российский боевой спецназ.

Несете Вы достойно бремя.

Орлиная осанка люду

видна за тридевять земель

среди нацистского отребья,

среди паркетных лизоблюдов,

средь либеральных пустомель.

... И перекрыты все дороги,

грядет хана сепаратизму,

и как сказал один стратег.

Вы наша гордость и надега.

Грядет забвение всех "измов".

На первом месте – Человек.

Пусть ваши роли не из первых,

претит Вам свара у кормушки,

а доблесть не снесешь в музей.

И только током бьет по нервам,

когда салютом бьют из пушки

в честь похороненных друзей.

Порой, слова бездарны, лживы,

но вновь вернется все на крУги,

замкнув небесный окоем.

Простите нас – еще мы живы,

без нас Там не скучайте, други,

мы вновь друг друга обретем.

Ну, а пока смерть ходит мимо,

даря какое‑то нам время

и отдаляя наш "погост",

ты разреши, Линчевский Дима,

мне пожелать в твой День Рожденья,

подняв бокал под этот тост:

"Шоб твой надежен был "винчестер",

шобы держал сухим свой порох,

шоб пули попадали в цель.

Шобы при имени "Линчевский"

среди врагов был слышен шорох,

а дамы падали б в постель.

Шоб с домочадцами был дружен,

шоб хвори сгинули, заразы,

шоб день твой полон был, как год.

ЗА СЛАВУ РУССКОГО ОРУЖЬЯ!

ЗА МУЖЕСТВО БОЙЦОВ СПЕЦНАЗА!

ЗА ВЕСЬ РОССИЙСКИЙ НАШ НАРОД!"

***

Ты подошла к окошку

с улыбкою виноватой

и протянула ладошки

к желтой косе заката.

Время сужает рамки,

я раздвигаю границы.

Долго еще подранки

будут ночами сниться.

Все – что ушло в бессмертье,

вспыхнуло и пропало

ночью, Вы мне поверьте,

светится в полнакала.

Выщерблено на камне,

где‑то там затесалось,

иль протоплазмой в магме

будит слепую ярость

вновь прорываясь к жизни

каждой угасшей клеткой...

Вдруг тормозами взвизгнет

у роковой отметки.

***

Дом вздрогнул, рухнул и затих.

Я с детства жил в тебе, дружище.

Стоим мы с дочкой средь пустых

глазниц родного пепелища.

А небо шлет дары свои,

справляя бесконечно тризны

и на развалинах семьи,

и на развалинах отчизны.

***

Это синее небо над моей головою,

это чистый, хрустальный, обновляющий звон,

это свет, это солнце, это рокот прибоя,

это лица, улыбки, краски с разных сторон.

А зима признавала лишь двух красок контрастность:

черно‑белый рисунок двух цветов торжество,

но пролилась небес обнаженная ясность

и открыла палитры всех цветов волшебство.

Я вхожу в это море, в это пиршество красок.

Я вдыхаю хрустальный обновляющий звон...

И вдыхаю тревогу.

Воздух резок и вязок,

и стеклянных сосулек изнывающий стон.

Жизнь комедия, драма и трагедия тоже.

Черно‑белый рисунок,

акварель,

масло,

свет...

Кто нам в этой стихии плыть по курсу поможет?

Кто даст четкий и ясный, так нам нужный ответ?

Человек - это бог! Человек - это светоч!

Человек - это мерзость! Человек - это гад!

Я смотрю на скрижалей поистлевшую ветошь.  

Я читаю каноны почти наугад.

Чем закончить сие?

На торжественной ноте!

Мол, мы славное племя, и мы выстроим рай...

Лед трещит на реке. Птица стонет в полете...

Краской сочной и яркой обновляется край.

***

Милые лица

смотрят так грустно.

Нежно струится

музыка чувства.

Под небесами

звезды зависли.

Реет над нами

музыка мысли.

Стоном на тризне

средь круговерти -

символом жизни

музыка смерти.

Новым открытьям

мы и не рады.

Кем‑то творится

музыка ада.

Крови отведав,

звезды сгорают.

Гимном победным ‑

музыка рая.

Вот мы и встретились

снова с тобою.

Шрамы, отметины ‑

музыка боя.

***

Больнее режет по живому

стекло, кремень или металл...

Нет, чтоб предаться злу такому,

взять лучше хрупкий матерьял.

Он Божьей милостью отмечен,

он жизни страждущей залог.

Сердца любимых наших женщин -

вот из чего отлит клинок.

Ну, режь, палач! Под стон аккорда

смерть и легка мне, и сладка.

Одно прошу:

режь быстро, твердо,

пусть не дрожит твоя рука.

***

Порою сумеречной, росной ‑

природой русской заарканен ‑

я выхожу на берег плеса,

посеребренного в тумане.

Передо мной разверзлась вечность.

Окутан дымкой серебристой,

меня в лицо целует вечер,

такой пронзительный и чистый.

Здесь обозначена примета

дробящих воздух междометий.

На стыке музыки и света,

на рубеже тысячелетий.

***

Вздыхая, лежит предо мною,

сыпучее тело пустыни.

Горячей тоскою земною

насытилось сердце

и стынет...

И видит

орлов в небе, властно

парящих злым символом дальним,

горячую вязкую массу

на лоне природы бескрайнем.

И только кустарник колючий

по желтому катится пласту,

терзаемый силой сыпучей,

вливается в желтую массу.

Так жили народы такыров.

Сердца их крутого закала

днем солнце, как в тигле, калило,

а ночью луна остужала.

***

Вновь дорога. Поселки

замелькают, станицы...

Забываются стройки

и большие столицы.

А дорога беспечно

под колеса ложится...

Забываются встречи,

забываются лица.

Забываются нами

и улыбки и слезы,

только машут ветвями

на прощанье березы.

В белом поле ромашки

головою поникли.

В небо взмоет вдруг пташка:

‑ Где ты будешь, откликнись.

Я кричу, что есть мочи!

Я кричу во весь голос.

Только вздрогнули рощи,

леса юная поросль.

Я свой крик повторяю ‑

не боюсь повториться ‑

а слова пропадают,

пропадают как лица.

Огород

Всего лишь три грядки клубнички,

но как замирает твой взор,

когда заплетая косички,

ты розовый видишь узор.

Всего лишь две сотки картошки.

Соцветие белых цветов,

зеленое море горошка

усталости снимут покров

с лица обрамленного чернью

с рыжцой бархатистых волос.

...И лишь соловьиное пенье

под лязги железных колес,

и лишь волшебство огорода

в потоке бессмысленном струй,

и лишь равнодушной природы

нечаянный вдруг поцелуй.

***

Ты, слово, -  цель моя, мое - начало.

Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.

И от печального, но верного причала,

подняв свой страстный флаг, я направляю ход

ладьи, в которой нет другого экипажа,

кроме меня, где я матрос и капитан.

И за успех столь скромного вояжа

я сам себе налью и осушу стакан.

Резвятся образы под строгою кормою,

волной игривою подброшенные вверх.

Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,

услышать детский беззаботный смех.

Я их пленю хрустальной тонкой сетью,

пусть в ней томятся, а придет черед,

я перелью их в золотую песню,

увижу слов и музыки полет.

Я не ищу конечной четкой цели.

То тут, то там сверкнет огнем кристалл.

Минуя рифы и минуя мели,

я вновь увижу грустный свой причал.

И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,

и затеряюсь навсегда в потоке лет,

но слов сомкнувшихся проступят очертанья

мой маленький, но четкий в жизни след. 

***

Музыканты, гитара,

шелковистые волосы,

и мелодия старая

льется тихо в два голоса.

А на лестнице рядом

голос бабки встревожит:

«Ах, родимые, кто же

мне подняться поможет».

А в больничной палате

за гардинкой застенчивой

бьется голос в кровати,

угасающей женщины.

Вновь картина знакомая.

Музыканты стараются,

и щемящей истомою

мир забот наполняется.

Бабка слушает праведно,

речка слушает...

Рощица...

Жить и трудно, и маетно,

и жить все‑таки хочется.

***

Отрешусь и зароюсь

в сумрак улиц хмельной,

где ночною порою

я бродил под луной.

Воздух резкий был чистый,

абрис дыма вдали,

и слегка серебристый

шел парок от земли.

И ночная прохлада

в купах сонных дерев...

Сердце вскрикнет надсадно,

в небо выплеснув гнев:

«Где в заоблачных парках

отыщу я ваш след,

этот теплый, неяркий,

искупительный свет?»

***

Легкий

ветерок,

касающийся щеки,

тучка,

мягко плывущая над головой,

стебелек травы,

вздрагивающий

от малейшего движения воздуха,

всё это

поддается

жесткой конструкции

поэтической формы!

Но твое настроение,

любимая,

меняющееся

от малейшего

постороннего импульса,

не поддастся

ни поэтическому,

ни, тем более,

любому другому влиянию!

И я

складываю

свое поэтическое оружие

к твоим ногам!

***

Не надо пенять мне до срока.

До срока не надо пенять:

не принял, как должно, урока,

обидел, мол,  Родину‑мать.

Я против квасных славословий,

смешон мне кликушества вой.

Не надо мне ставить условий,

не надо пугать пустотой.

А надо...

Кто знает, ЧТО надо,

в зигзагах судьбы колеса?

Осенний порыв листопада

огнем полыхает в глаза.

Природа костер распалила.

Пожар заалел в небесах.

Я верю, я чувствую силу,

и пламя играет в глазах,

и взгляд мой становится светел.

Я выберу сам свой удел...

И птицей вспарит грешный пепел

тех, кто за Россию сгорел.

***

Остановился человек.

Всмотрелся в даль тяжелым взглядом.

Куда направить жизни бег:

судьба далёко или рядом?

Легко давать ему совет

тому, кто жизнью не обижен,

насобирав медовый цвет,

любовью к ближнему стал движим.

Легко давать совет тому,

кто в жизни отхватил красивость,

ну, а позор ее и низость

дают лишь пищу их уму.

А я судить его не рад,

что мне сказать ему, по сути,

когда мгновение назад,

как он, стоял я на распутье?

***

Пронзительная синева,

пронзительность в сиянье красок.

Их свет необычайно ласков,

влечет и манит глубина.

Пластичность, мягкость форм и линий,

цвет ярко‑красный, желтый, синий...

Рождает чувственный сонет,

и смотришь, затаив дыханье,

в душе цветет воспоминанье,

иных волшебств струится свет.

В нем энергичное движенье,

души горящей постиженье

иных миров, иных светил.

В нем муки, радости, исканья,

неутоленное желанье

в броженье чувств,

в избытке сил.

***

Страшно знать, что есть кто‑то,

источающий зло.

Птица врезалась с лета

в лобовое стекло

там, где спуск с эстакады

по прямой полосе,

словно взлет из засады

над асфальтом шоссе.

Сбавить ход, оглянуться

и увидеть позволь

этих хрупких конструкций

леденящую боль.

Как все это знакомо:

наотмАшь, впопыхах

бьет живым по живому

липкий судорожный страх.

Ван Гогу

Все мы бренны в этом мире солнца,

света, птиц, полей, цветов, лугов.

Жизнь, она строга к своим питомцам,

и ее закон простой – суров.

Смерть нас косит сильных, стойких, крепких,

очищая место для других.

Отдают свой сок последний клетки,

превращаясь в твердый, сбитый жмых.

Смерть нас косит, но хотя мы тленны,

до корней ей наших не достать.

И на спелом поле жизни бренной

мы взойдем густой стеной опять.

Мы взойдем звучнее, ярче, краше,

как ар‑хан‑ге‑лов небесных рать.

Нас так примут.

Жаль при жизни нашей

не сумели нас вот так принять.

***

"Мысль изречённая есть ложь".

Свет освещает плоть живую,

и всё живое торжествует,

хоть и твердит одно и то ж.

"Я мыслю – значит, существую".

И в зеркалах – мильярды рож...

Никто не протестует всуе,

но мысль одна свербит, как вошь,

бесстрашным честным вопрошаньем,

и гонит, гонит смыслы вспять

к Праобразам, к Предпониманью,

где каждому дано понять

трагизм и боль существованья,

и звуков неба благодать.

***

Какая тонкая тростинка...

Какой изящный поворот...

Так в космосе земля пушинкой

свершает кругооборот.

Всего минувшего наследник

вселенский разум не погас...

Десятилетья год последний

столкнув, тотчас разбросил нас.

Космический круговорот:

звезда то гаснет, то вновь светит...

Нас вновь столкнет последний год

на рубеже тысячелетий.

Оцифрованный человек

Виртуальные склоки,

виртуальные игры,

виртуальные лохи,

виртуальные тигры.

Человек оцифрован,

он невидим, бесплотен.

Нет суровее слова

виртуальных полотен.

Те же ссоры конфликты,

те же, блядь, канители,

те же споры, вердикты,

только жёстче, смертельней.

Нет бояр и нет смердов,

нет тут ваших высочеств,

и сбываются ВЕДЫ

из буддистских пророчеств.

В отрешении плоти

виртуал легче пуха.

В виртуальном болоте ‑

лишь ристалища духа.

Без живого участья,

хоть не лох ты, не фраер,

распадаясь на части,

исчезаешь, сгорая.

***

По скудной выжженной траве

он к дому подошел,

поднялся медленно к себе,

сел за разбитый стол.

Над ним в углу висел портрет

безмолвно одинок:

«Ждала я много горьких лет

и ты пришел, сынок».

Пока он был во тьме веков,

времен распалась связь.

Он сбросил тяжкий гнет оков,

а мать не дождалась.

Она жила лишь для него,

но что он сделать мог.

Предначертанье таково ‑

неотвратимый рок.

Он был хороший честный сын,

вернулся вновь к себе,

но мрачный отсвет тех годин

лег трещиной в судьбе.

И все же,  если б вновь ему

пришлось держать ответ ‑

он снова канул бы во тьму

на много долгих лет.

Он вновь взошел бы на помост

под гул стальных ветрил,

и вновь снесли бы на погост

тех, кто его любил. 

***

Природа – вечное слиянье,

слиянье тела и души,

и неизбежно расставанье.

Не плачь, не бойся, не дрожи.

Реки ли плавное скольженье,

строфа ль сменяется строфой  ‑

все подчиняется движенью,

движенью силы волевой.

***

Слова...

Их жизнь мгновенья длится,

но возрождаются опять

с другим оттенком,

в новых лицах.

Нам слова взлет не угадать.

Они летают и кружатся.

В них горе, радость, гордость, лесть...

И мудрецам любой из наций

их никогда не перечесть.

Да этого мне и не надо.

К чему мне на слова права?

Из нескончаемого ряда

я выберу свои слова.

И пусть полет их в небе синем

не будет яркою звездою,

одно прошу ‑

при встрече с ними

я б мог наполнить их собою.