№17 Юрий ЛОЩИЦ (Россия, Москва) Поэтическая страница...

Юрий Лощиц - родился 21 декабря 1938 г. в селе Валегоцулове (ныне Долинское) Одесской области в семье кадрового военного, позднее — известного советского военного журналиста, генерал-майора Михаила Фёдоровича Лощица. Детство Юрия Михайловича прошло на Украине. В 1945 г. семья переехала в Новосибирск (там была дислоцирована воинская часть отца), затем — в Москву. В 1962 г. окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. На протяжении многих лет работал корреспондентом, литсотрудником, редактором в различных литературных журналах и издательствах. Лощиц является одним из видных современных историков и биографов. Первая крупная научно-художественная биография, «Григорий Сковорода», вышла в свет в 1972 г. в серии «ЖЗЛ». Позднее в этой же серии вышли книги «Гончаров» (вызвала большую полемику в литературных кругах, так как в ней впервые за историю советского литературоведения был изложен анализ творчества писателя с позиций, отличавшихся от официально принятого добролюбовского взгляда) и «Дмитрий Донской» (выдержала более 10 изданий общим тиражом в несколько миллионов экземпляров и признана одним из лучших исследований об эпохе). Последние несколько лет Лощиц работает над биографией святых Кирилла и Мефодия. Кроме того, его перу принадлежит ряд статей по историографии, в том числе один из первых критических разборов «Новой хронологии» академика Фоменко. Автор публицистических книг «Земля-именинница» (1979), «Слушание земли» (1988), сборников стихов «Столица полей» (1990), «Больше, чем всё» (2002), «Величие забытых» (2007). Также известен как исследователь славянской культуры и переводчик с сербского. В России были опубликованы переведенные им «Эпические песни Косовского цикла», лирика Десанки Максимович, Зорана Костича, Джуро Якшича. Русско-сербской теме посвящена и художественная дилогия, состоящая из романов «Унион» (1992) и «Полумир» (1996). В повествовании причудливо переплетаются современность и история, судьба главного героя с судьбами исторических деятелей. Но если в «Унионе» первенствует идея объединительная, то «Полумир» фиксирует состояние хаоса и распада, нарастающего в мире. Автобиографическая повесть «Послевоенное кино» (2000) стала неким итогом размышлений Юрия Лощица над истоками народного характера, смыслом современной истории России. В ней запечатлены воспоминания автора о своем детстве, картины послевоенной Сибири, Украины, Москвы. Другие произведения писателя — повесть «Пасха красная», документальный очерк «Свидетельствую», ряд рассказов, литературных миниатюр и публицистических очерков. Лощиц регулярно публикуется в журналах «Новая книга России», «Наш современник», «Роман-журнал XXI век» и других изданиях. В 1995—1997 гг. был главным редактором журнала русских писателей «Образ». В настоящее время — главный редактор историко-культурологического альманаха «Тобольск и вся Сибирь». Известный общественный деятель консервативного направления. Участвовал в защите Белого дома в октябре 1993 года, с журналистскими командировками ездил в Афганистан в 80-е годы и в Сербию во время югославского конфликта 90-х. С начала 2000-х годов — секретарь правления Союза писателей России. Кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского Русской православной церкви. Лауреат литературных премий им. В.С. Пикуля, А.С. Хомякова, Эдуарда Володина, «Боян», Большой Литературной премии России, премии Александра Невского. В 2009 году стал лауреатом Бунинской премии за книгу «Избранное»: В 3 т. Женат, отец и дед. Живёт и работает в Москве.

Божественный мрак

Богат Дионисий Ареопагит.

В собраньи афинян не с краю сидит

и любит, как все, насладиться  беседой,

уйдя в эмпиреи изысканных мыслей.

Но нынче безмолвствует Дионисий.

Ведут иноземца.

– Чужак, проповедуй!

Не ты ли  с востока пожаловал к нам

урон  нанести Олимпийцам-богам?

– Какого-то чтишь неизвестного бога?

– Воскресшего якобы?

– Басни и срам!

– Что слушать смутьяна?

Гоните с порога!»

Но вдруг

молодой Дионисий, зевак

афинских оставив и Ареопаг,

за Павлом

уходит в Божественный мрак.

В Афинах богинь и богов в преизбытке –

на каждом дворе и у всякой калитки!

Но Павел узрел Неизвестного Бога.

За ним Дионисий

и правит свой шаг

в Божественный мрак.

Неведомый Бог разминулся с богами.

Невидимый. Неуловимый словами.

Не мраморный, не золотой истукан,

не камень, не воздух, не лёд и не пламень,

не дым, не мерцанье, не сон, не обман,

не звук, не мечта, не галактик туман,

не символ, не след, не подсказка, не знак,

не призрак, не знаменье, не виденье, –

он то, что уходит от уразуменья,

он  – в славе имён, но при том безымян,

тверёз, но от преизобилия пьян.

Он – всё, он – везде. Он – ничто и нигде.

Он в круге, в кресте – не в кругах на воде.

Как ни изостряй человеческий зрак,

он сверхпостижим,

он – Божественный мрак.

Витии земли, как тщеславьем ни дышат,

ни словом, ни кистью его не опишут.

Божественный мрак – сокровение света,

в котором и солнце всегдашнее это

мелькает, как тень, как времянка-комета,

как зеркальца дрожь среди чрева пещеры.

Зачем ты проник  в световечные сферы?

Измерить сиянья, что паче всей меры?

Но коль уж ты здесь, созерцанью учись

и сердце земное молчаньем очисть.

В Божественный мрак восхищён Дионисий,

где ум  у головокружительных высей

и далей томим в добровольном плену,

где Троицу хор херувимов прекрасных

поёт, приглашая на праздников праздник...

И ангелы к Божьему Хлебу-Вину

его, испытав, наконец, призывают…

Нет, оком не вызреть, душой не объять

разверзшуюся перед ним благодать.

От радости сердце, как воск, истекает.

… И он на века, на века умолкает. 

Нерль

***

На сердечном одном повороте,

на ворчливом своём перекате

ты меня остановишь, Нерль.

Где, в каком скитался народе?

На каком толкался базаре?

Что примолк?..

Да, толкался и так и эдак

и на пьяных скучал беседах,

чей-то глаз стригущий ловил.

Но ничто глубоко не задело:

даже Сфинкса собачье тело,

даже мутноленивый Нил.

Так не плачь, не кори, не печалься.

Никуда я не отлучался.

Не пропал  ни за так.

И в Божественной мгле на Синае,

где толпой обступали банзаи,

мне сверкал твой небесный черпак.

***

Завораживает,

охолаживает

твоя зябь.

Струи счёсывает,

пряди спрядывает

бел песок.

Тихо всхлипывает,

чуть похрустывает

хрящ-перекат.

Рыбка белая

бочком вздрагивает,

ловит луч.

***

Стрелец, что к берегу тянет,

к речному тихому току?

Ни толку там нет, ни проку.

Струя завлечёт и обманет.

Ласковые прикасанья

её ненадёжны, жалки.

С открытыми хоть глазами

ныряй, ни одной русалки.

Но с кем бы ни прожил день я,

а ночью встречу одну лишь.

Ты только одна сновиденья

мои столько лет волнуешь.

В чём-то, скажи, упрекаешь?

Тогда оставь, отпусти же.

Но молчишь ты, не отпускаешь

и не подпускаешь ближе.

Платформа Рокша

Никто на ней не выходит.

Никто не подсядет на ней.

Зачем же тогда остановка,

если не видно людей?

Платформа? Да где?.. Развалюха.

Погреб в бурьяне утоп.

Название слышишь в пол уха.

Минутка, и поезд погрёб.

Какие-то кочки в болотце.

Сарайчик споткнулся и сник…

Состав загудел и несётся

подальше от скучных улик.

Никто ж на ней не выходит.

Никто не подсядет на ней.

Зачем она, остановка,

если не видно людей?

Ну, жили! Но жизнь – одуванчик.

Дохнуло – и вдаль унеслась.

Давай-ка, подсядь на  диванчик,

прими развесёлый стаканчик.

Несёмся, родимые, всласть!

Что Рокша?.. Какая-то крякша…

Нет, квакша… Колокша-река…

А есть ещё Кандалакша…

А то ещё Ронжа… А как же!

… Вагон поддаёт ветерка.

Ишь, Рокша?.. На ней не выходят…

Гляжу, не садятся на ней…

Упёрся министр в остановку…

Нашто, когда нету людей?

Так, может, она и не Рокша

коль нет ни шиша, а Рокша́?..

Эй, тихо!.. Вы слышите шопот?..

Замрите на миг, не дыша.

… Ша!.. Люди... К нам люди подсели…

тихонечко, все как один.

У рокшенских нынче веселье:

вот платьечко-крепдешин,

вот в крылышках блуза из шёлка,

вот синий путейный мундир,

а вот во всю  грудь – наколка:

«Мать-Рокша»… и «Миру – мир!»

Мы не одуванчики – души,

мы место ничьё не займём.

Мы только до станции… Тут же

во встречный вагон запорхнём.

Мы – тихо… Нам радостны слухи,

что жизнь не стоит, а летит,

и не о вселенской прорухе, –

о Рокше вагон гомонит.

Мы выйдем на Рокше, где снова

не выйдет никто, не войдёт…

Езжай себе живо-здорово,

но думай о Рокше, народ.

Тесен мир

У деревни Лопатичи,

у кладбищенских плит

я успел прочитать ещё

его имя-гранит.

Он не княжил, не царствовал.

До столетних седин

на земельке крестьянствовал

прадед мой Константин.

Под высокими липами,

под песком и травой –

стодвухлетний Филиппович  –

праотец дорогой.

Разлеглись те Лопатичи

на две вольных версты.

За длиннющею хатищей

трактор режет пласты.

Нет, спешил не напрасно я.

От соляры чуть пьян

В телогрейке промасленной

Александр-великан.

Своему троюро́дному

Жму лопату-ладонь.

Белоруссию-родину

И Украйну не тронь!

Шишки-гробокопатели,

упыри во плоти,

вы куда нас попятили?

Братьев  не развести!

Нас не сдвинуть ни  трошечки.

Враз отсохнет рука.

Ах, в мундирах картошечки,

Горячи с чугунка!

И – сынов фотографии.

И – припева куплет.

Но  в скитальческом графике

мой автобус – чуть свет…

Так когда ж, Саша, Ниночка,

нам свидаться опять?

По понятиям нынешним

не моги и мечтать.

Вы попали в «транзитные»,

нами правит Газпром.

Братству лица элитные

предпочли «что почём».

Крысис… акции… скважины…

биржевой кувырок…

Только мы не продажные.

Не спешим в их шинок.

Чуешь, камни погостные

Шлют моленье из тьмы:

«Стойте рядышком… Господи!

Тесен  мир. Вместе мы».

Бахтин

Вот как ты страшна, по любимой тоска!

Не стало жены, и лицо толстяка

стремительно исхудало.

Год-два, и его не стало.

Суровая судорога обожгла

склёп обострившегося чела.

Ни одного овала.

Лик рыцаря?.. Нет, кардинала.

Церковнославянскую чли Псалтырь,

ночь долгую меряя вглубь и вширь,

ни воска не слыша, ни тлена,

два Юрия попеременно.

Трубачёв

Дальше Косова  я не прошёл.

Мимо Ловчена не слонялся.

И, по мне, европейский престол –

нивы, горы и реки славянства.

Бранденбург? – Это наш Бранибор.

В Шпрее Спреву начальную слышу.

Клацнул Бауцен, будто затвор,

но доносится мягко – Будишин.

Вот где нам сердцевина и край!

И однажды, уняв чуждый ропот,

всем поведает синий Дунай,

что не Дуню пустили в Европу,

а от века она в ней жила,

из самана лепила строенья,

и текли от её стола

по европам, дразня их до зла,

золотых пирогов дуновенья.

Путь к океану

Я прохожу под первобытным небом

на гром твой, первобытный океан.

А за спиною, сотрясая недра,

рык первобытный издаёт вулкан. 

 «Ты опоздал! – кричат мне. –

Ты там не был…

Гипербола!.. оптический обман!»

Но я иду под первобытным небом.

И это – первобытный океан.

Он смоет вас. Пусть и меня впридачу.

Все ваши цацки, башни, казино

сползут как хлам на мировое дно.

Но я ту судорогу не оплачу.

Вы – как хотите. Аз не опоздах.

Кроплю я хлеб свой первозданной солью.

Ладонью глажу рухлядку соболью.

Можжель кидаю в молодой очаг.

Я древний холод паром подстрекаю,

не страшен мне первоначальный зной.

Я по тропе медвежьей выступаю

босою первобытною стопой.

Сдираю от хвоста муксунью кожу

и рыбу мёрзлую пластами строжу.

Какое яство подано для вас!

Вкушайте же! Да образумьтесь враз.

Законов скудных я не соблюдаю.

Мне труд в субботу править не срамно.

И я с Христом руками растираю

немытыми

                  пшеничное зерно.

И, озирая горные скрижали

и звёздные надмирные моря,

я верю: мы свой путь не зря сверяли,

Ты – первобытна, Троица моя.