№19 Эра СОПИНА (Россия, Москва) Нюрка

Эра (Екатерина Ивановна) Сопина (в первом браке Мосина, в девичестве Косенко, творческие псевдонимы: Рина Симона, Авдотья Хорольская) – родилась в 1954 году в Грозненской области, с 1959 года проживала в городе Калач Воронежской области. После окончания Калачеевской средней школы № 6 два года жила и работала в Ростовской области, затем поступила в Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова на факультет журналистики. Работала в Орле на областном радио, редактором информационного журнала «Новые фильмы» (Орёл), редактором по прозе в издательстве художественной литературы «Жазушы» (Алма-Ата), редактором нескольких информационных изданий в Воронеже, руководителем книжного издательства «Река Времени» (Воронеж). Проживает в Москве. Автор многих художественных рассказов, мемуарной повести «Когда реки текли в гору», дилогии «Катя, не плачь!», романа «Печаль Алконоста», имеет книги стихов: «Полёт над гнездом» (2002), «Завалерианство» (2004), «Десятая планета» (2004), «Фаэтон» (2008), «Гетера инкогнита» (2009), критический сборник «Заметки на книжных полях» (2008), документально-публицистическую книгу «Отсвет пушкинского взгляда» (2008), исследователь-пушкинист, главный редактор журнала «Пушкинский КЛЮЧ». Известна как автор мемуарных статей о современных русских писателях, опубликованных в центральной прессе и нескольких книжных сборниках.

Нюрка

Нечто смутное белёсое,

расплывчатое, как облако,

присутствовало в его доме

перед зеркалом у стола...

В последний зимний день, 28 февраля – год не високосный был – привиделось старому Ване нечто странное. Такое ему не доводилось раньше видеть, даже, когда умерла его жена Маня. Говорят, когда в доме покойник, по ночам случается всякое…

 Он уже приснул слегка, и ему что-то даже снилось. Но присутствие некоей сущности в доме одинокого старика не дало превратиться его дрёме в крепкий сон. Так бывало уже у деда: казалось ему, что спит он крепко-крепко, а случилось как-то, например, отключение электричества и по этой причине мрак непроглядный, он и проснулся – то ли от этого мрака, то ли от мёртвой тишины, когда перестал урчать холодильник в сенцах, и счётчик прекратил свою бесконечную, жужжащую, едва слышимую песенку. Но не то было в последнюю зимнюю ночь перед невыдающимся днём 28 февраля.

Старый Ваня проснулся от ощущения, что в доме кто-то есть. Ещё раздавался его переливчатый на все тона храп, а он уже забеспокоился. И прямо-таки вовремя сообразил, что не следует сразу открывать глаза и прекращать свой храп. Он только понял, что кто-то в его дом беспардонно пробрался и присутствует. Нет, нет, на этот раз старый Ваня был абсолютно трезв. Вряд ли, будучи в состоянии подпития, он поимел бы такое ощущение.

Ваня, не прекращая своего храпа, и только лишь слегка приоткрыв щёлочку одного глаза, глянул перед собой. Нечто смутное белёсое, расплывчатое, как облако, присутствовало в его доме перед зеркалом у стола. Старый Ваня поперхнулся храпом, выкатил оба глаза на это нечто и разглядел женщину, которая в тот момент отвернулась от него и имела свои планы дальнейшего пребывания в этом доме, но какие – старый Ваня не понял. И тут чувство осторожности было переборено чувством собственника.

– А ты что тут делаешь? – заорал старый Ваня спросонок. – Ты кто такая будешь? – и добавил на всякий случай: – Тво-о-го-ю мать!

В ответ молчаливое и белёсое облако-женщина повернулось к Ване лицом. В этом обличье Ваня признал сестру своей умершей жены Мани – Анну. Белёсое и явно бесплотное существо заколебалось, как марево в жаркий день над раскалённым полем, и исчезло. Ваня, безбожник, старый коммунист, только выматерился крепко, повернулся на другой бок и захрапел, теперь уже до утра...

***

Нюрка лежала на пропитанной мочой перине. Подтыкала, как могла под себя одеяло, тоже влажное и едко разящее смрадом, но оно не спасало ни от холода, ни от раздражающе-жгучих касаний тряпья к её коже, и без того превратившейся в сплошной болезненный лоскут.

К ней в комнату давно не заходят внуки, и даже правнучки, две живенькие девчушки, Даша и Саша, тоже перестали заходить. Сестра Алёна, которая сестрой ей никогда и не была, а называла себя так, потому что у свидетелей Иеговы так все должны друг друга называть, тоже уже три дня не появляется. До этого ходила, как-то меняла ей скомканные мокрые пелёнки на сухие, но такие задубелые от мочи, что они ломались на сгибах. Нюрка лежала уже два года. И никто ничего не сделал, чтобы облегчить эту её участь. Она просилась в дом престарелых, но внук Мишенька, говорил с обидой:

– Что ты, бабушка, я же не вахлак какой. Там плохо, что же люди скажут.

Нюрке была вначале приятна эта его готовность ухаживать за ней, но это пока она хоть как-то сползала с кровати и добиралась до унитаза. А когда уже не успевала и все под себя упускать стала, то Мишенька заходить перестал. Еще жена его Люся заглядывала, да потом и она перестала. Только и сказала, поджав красивые губки:

– Вы нас на порошках стиральных разорите.

Старшенькая правнучка Саша утром перед школой, ставила ей кружку с водой на стул возле кровати, клала кусок хлеба, иногда приносила тарелку каши. Девочка ещё не стала жестокой, но делала то, что велели ей родители. А они не разрешали Саше разговаривать с прабабкой.

Нюрка почти разучилась говорить, язык как-то прилип к нёбу и плохо шевелился. Ноги болели, руки почти не слушались. Глаза слабо видели, читать приносимую сестрой Алёной религиозную литературу она не могла. Радио вещало где-то на кухне, она слов не разбирала, прислушивалась к музыке; телевизор у неё стоял старый, чёрно-белый и показывал какие-то тени, без звука.

Поначалу Нюрка лежала и ни о чем не думала, смотрела в потолок или спала, если могла. Спать она любила с детства, это её и спасало. Как-то получалось у неё ещё засыпать. С мала она только две вещи и любила больше всего: поспать всласть и поесть мёду до дури – чтобы на животе выступили сладкие капельки. Но жизнь у нее была тяжёлая: ни сна, ни мёду она почти никогда не видала. Она вспомнила, как когда ей было лет девять, соседка Зотьевна дала им стакан мёда на всю семью и десяток пампушек к нему горяченьких. В честь Рождества Христова. Так Нюрка не вытерпела, не стала ждать, когда все соберутся за стол, потихоньку-полегоньку пальчиком медку мазнула, облизала. Сладко! Еще немножечко с одной пампушечкой, капелюсеньку. – Понравилось. И дальше взяла большую тарелку, отлила туда свою порцию медку, посчитала пампушки, ей ещё одна причиталась. Жалко! Мало! Вздохнула, примостилась с краю стола и так вылизала всю тарелку, что та заблестела празднично. Но пампушки были такие маленькие, а мёду оставалось еще много, что Нюрка решила всем паёк урезать, хватит и по одной попробовать.  Пока они все соберутся в доме, она следы успеет замести. Не будет же Зотьевна говорить: «Я вам там восемь пампушек передала». Она скорее скажет: «С Рождеством, соседушки. Пекли мы с Таискою пышки, так и вы попробуйте».

Нюрка уже не экономила, почти полная тарелка мёда и три пампушки – это то, что ей надо. Но, видно, не рассчитала, не смогла всё же последнюю свою пышку доесть, оставила надкушенной...

Когда все собрались в доме, они увидели такую картину. На столе стоял стакан, наполовину заполненный мёдом, тут же на блюдце лежали три пышки и ещё одна, надкушенная, выглядывала из-под Нюркиной щеки. Сама же Нюрка, примостившись на краешке стола, положив голову в тарелку с мёдом, крепко спала. Варвара, старшая из сестёр, хотела её растолкать, Маня, младшая, пожалела:

– Не трогай её, Варя, пусть спит.

А мама уже готова была ремень достать. Строгая она у них была, чуть что – сразу за ремень. Но Маня, жалостливая и самая добрая, остановила:

– Давайте и мы все по пампушке съедим с мёдом. Это Зотьевна угостила, я видела утром.

– Сначала борщ! – сказала, как отрезала, мать. – Одной пампушкой не наедитесь, даже с мёдом.

За столом пошло движение, стук тарелок и ложек разбудил Нюрку. Она едва оторвала голову от блюда, все волосы были липкие, мёд поплыл за спину. От стыда Нюрка заревела, слёзы были не солёные, а сладкие. Она их размазывала и вытирала подолом юбки. Мать налила тёплой воды и заставила вымыть сначала голову, а потом и всю её засунула в корыто.

– Будешь знать, как шкодить. Ты что же другим почти ничего не оставила?

Мать хотя и строжила, но жалела Нюрку. Ведь жили они впроголодь, кроме борща ничего у них не бывало даже в Рождество. Да и кто его праздновал в то время? Вот только подруга её Зотьевна – будто богобоязненная старушка – все праздники и знала. А они целый день работали в колхозе. Даже восьмилетняя Маня матери помогать ходила, свиньям корм давала…

Кажется ей, что было это за год до войны. Братик Гришуня был самый старший из детей, и его отправили в большое село дохаживать среднюю школу. Гриша чудно мог играть на любом музыкальном инструменте, нигде не учился этому, никто его не учил. Слух у него был отменный. На мандолине так наяривал по праздникам… Отец настаивал, чтобы у детей было образование. Но Гришке не сладко было там, на квартире у родственников Скосаревых. Очень они все нуждались: и их семья, и родственников – у всех куча детей была…

...Нюрка живо вспомнила всех своих близких. Когда пропал без вести под Смоленском отец на войне, а старший брат Григорий погиб где-то под Харьковом, мать осталась с тремя девками на руках и ещё с семимесячным Колюшкой, который вскоре умер от дифтерита.

…Как-то Евдокия, их мать, чуть не была убита фрицем. В войну они жили под оккупацией. Немчура стоял надсмотрщиком на поле, а  женщины жито убирали. Долго он присматривался к статной Евдокии: высокая, крепкая, светловолосая. Наверно посчитал, что такая женщина должна быть не хуже арийки. Решил с ней позаигрывать:

– Дунька, Дунька, о карош. Пух, пух, – словно индюк залопотал. А сам начал сзади похотливо тереться об её бедра.

Она распрямилась, кошкой дикой на него метнулась:

– Это тебя пуф-пуф, – с ненавистью она тыкала пальцем в его отвислое пузо.

Фашистом охранник был истинным, он сорвал автомат и уже готовился очередь по ней выпустить. Зотьевна быстрее молнии пнула Евдокию так, что та по косогору скатилась.

– Дура, чего взъерепенилась? – она вся от негодования тряслась. – Пан, пан, Дунька шутит, шутка такая, – Зотьевна чуть не в ноги кланялась «пану».

Только вечером, когда её девчонки улеглись спать, разрыдалась Евдокия. Расслабилась, позволила себе испугаться. А ведь Зотьевна её от верной гибели спасла.

...Давно уже нет Зотьевны, да и Таиски её тоже нет. Лет пятнадцать назад Нюрка схоронила свою маму. Она у неё в доме свой долгий век доживала. Три года прошло, как и Маня умерла – всегда в их семье была самая болезненная. Варвары не стало давно, ещё, как только они переехали на Кавказ.

Тогда политика была такая. Всех чеченов с места согнали, а русских по чернозёмным сёлам ходили вербовали. На их землю поселяли. Красавица Варвара была уже взрослая, комсомолка, отзывчивая на призывы Родины. Она и потащила семью в Наур. Что в дорогу им было собирать? – Нечего. Барахлишко – «хархуры» свои жалкие – сложили, хатку закрыли, да и отправились в дорогу дальнюю. Мать хатку не стала продавать, надеялась, что найдётся кто-нибудь после войны из её пропавших без вести: муж или сын. Вернутся в дом, их разыщут. Но такого не случилось за всю оставшуюся жизнь и матери, Евдокии, и сестры Мани и самой Нюрки…

Никто ещё тогда не знал, да и сама Нюрка тоже, что она уже не одна в дорогу отправилась. Когда она поняла, что от забав с соседским Митькой у неё ребёночек будет, то уже поздно было. Ни школы, ни училища Нюрке заканчивать не пришлось. Как прошла она начальные классы в своей Михайловке, так и осталось у неё это образование на всю жизнь.

Младенец появился в марте, Нюрке исполнилось в январе восемнадцать. От позора она даже на Кавказе не скрылась. Все были вокруг из их же села. Молва донесла Митьке в Михайловку, что он стал молодым папашей. Митька отмахивался, отмалчивался. А родители его и не допытывали: мало ли что говорят. Нюрки на глазах нету, пацанёнка её тоже. Так Лёник, сынок Нюркин, и рос в окружении женщин: бабушки Дуни, тетушки Мани и своей матери. Сколько она с ним слёз пролила, лиха хлебнула, но рос он послушным мальчиком. К тому времени они уже и Варю схоронили. Она провалилась под лед в оросительный канал. Закоченела, пока до дому добралась, слегла в огне вся и в жаре. Два дня всего и полежала...

Звали мальчика никак иначе, как только Лёником. Живенький такой, любознательный. Маня его особенно любила, а он её тоже, может даже больше, чем свою мать.

 Нюрка не сломалась, у неё характер был настырный. Она не собиралась прекращать свою молодость на рождении Лёника. Оправившись после родов, Нюрка начала с жадностью наверстывать упущенное. Нашла где-то книжку по крою платьев, и пока подрастал Лёник, шила людям. Машинки не было, но у неё доставало и терпения и аккуратности, всё делать своими руками. Никто не жаловался, что она испортила «матерьял». Все шли к ней со своими мелочами: кому трусы сшить, кому наволочку, кому халат. Когда Лёник подрос, и ему было уже пять лет, она решила бросить шитьё. Денег от рукоделья хватало только на харч скромный, даже новой машинки не купила, взяла у соседей старенькую за полцены. Маня к тому времени замуж вышла. Её муж всё время пропадал на работе в разъездах. Лёника отдали Мане, потому что она нигде не работала. На перегоне, где они поселились с Ваней в будке путевого обходчика, работы не было. Маня пасла корову, возилась в огороде, присматривала за Лёником.

А Нюрка прямо в поле закончила курсы трактористов и могла работать с утра до вечера. Война много дел понатворила, на тракторы садились женщины, мужчин не хватало. Нюрку долго никто не уговаривал. Бригадир сказал:

– Сядешь за руль, будешь как Паша Ангелина, почёт тебе и уважение…

Нюрка знала, что ещё перед войной эта Паша девушек призывала на тракторы садиться. Может, стахановка предчувствовала, что некому будет пахать землю в деревнях? И что же? У Нюрки – Лазаревой Анны Александровны – есть целых две медали за освоение целины на Кавказе и грамота «Лучшей трактористке».

Там же в поле познакомилась с Володей Лазаревым, донским казаком, который у неё сменщиком был. Натура Нюркина пламенная, любвеобильная, любвестремительная. Она ходила уже на сносях, а Володя про Лёника всего лишь что-то от людей слышал, а видеть не видел его: мальчик жил у младшей сестры Мани. Когда родился новый мальчик, вылитый Володя Лазарев, поехали в район регистрировать и брак, и ребёнка, сразу. Нюрка Володе по первах ничего про старшего сына не говорила. Слышать слышал про ребёнка, но с расспросами не приставал. У самого была история где-то в Сальских степях.

Лёнику уже было шесть лет, когда у Мани родилась Катенька, крикливая, беспокойная. Спала плохо. Этим она изматывала Лёника. Маня оставляла его с нею, а сама по двору управлялась: доила корову, собирала по степи кизяки на растопку печки. Да мало ли какие у неё были заботы. Лёник, ангелочек с крылышками, паинька, не выдерживал,  уже не раз грозился:

– Я вашу Катьку зарежу, а сам в форточку вылезу и убегу.

Маня решила не пытать дальше судьбу и отвезла Лёника назад к сестре. Ему надо было осенью идти в школу, а школы ни на перегоне, ни в посёлке не было. Володя Лазарев, донской казак, поставленный перед очевидным фактом наличия ещё одного – приёмного – сына, напился вдрызг, пошумел для порядку, даже несколько тарелок разбил, а потом повёз Нюрку с детьми к себе в родные края, в станицу где-то в Сальских степях. Так у Нюрки появилось семейное счастье: и муж, и двое сыновей, и даже новая родня мужа…

Но с родней не заладилось: ни с матерью его, тоже Анной, ни с сестрой Лидией. А свёкор голоса в их делах не имел, хоть и был казак. Уже через три месяца Нюрка, горячая голова, собрала пожитки, прихватила детишек и уехала в набитом автобусе, куда глаза глядели. Они, её глаза, удачно присмотрели только что открывающийся в степи виноградарский совхоз. В дороге ей кто-то подсказал выйти на остановке и в конторе поспрашивать для себя работы и жилья. Она так и сделала. Хотя совсем себе не представляла, где же она решила зацепиться.

Кругом была степь, сюрчали цикадки: «Сюр-р-р, сюр-р-р». Неподалёку от дороги блестел лунной дорожкой пруд, иногда вскидывалась какая-то рыбина, от ближнего коровника несло парным молоком и свежим навозом. Нюрка, хотя и было уже темно, пошла к ферме. Надеялась, что сторож там точно будет. Ей повезло. В сторожке на её стук закряхтел старик, задымил цигаркой. Увидел её, почти ещё девчонку, но с какой-то бесовской искрой в глазах, на руках куль с младенцем, через плечо сумка и деревянный чемодан, связанные парно платком в клетку, за юбку ухватился полусонный малец. Дед Иван сначала принял её за цыганку и хотел вытолкать вон. Но Нюрка как стояла, так и завалилась на коленки:

– Дедушка, миленький, пусти переночевать. Мне с ними некуда идти! 

От лихой девахи и следа не осталось. Перед Иваном стояла на коленях жалкая плачущая девчонка, на руках её зашелся в крике младенец, а стоявший рядом пацанёнок начал так тереть глаза кулаками, словно хотел из них выдавить побольше слёз. И в самом деле, не на улице же её оставлять с детьми, хотя и стоял теплый сентябрь, но ночь – всё же ночь. Сторож уступил им свой лежак, напоил их молоком, дал пару картошек в мундире – всё, что у него осталось от ужина, – а сам ушел в коровник, в ясли.

Утром оказалось, что Нюрка попала в виноградарский совхоз номер три, другого названия у посёлка не было. Правда, то место, где она переночевала, имело своё название, но такое странное и непонятное – сразу и не выговоришь – Хондулай. Это было отделение совхоза, а до центральной усадьбы и главной конторы надо ещё пройти пешком немало. Только к десяти часам она добралась до конторы. Там уже директора не было, уехал по делам. Но зато была Отделкадров, – так, одним словом, назвала заведующую кадрами Марию Дмитриевну Нюрка. Она с ней поговорила, поспрашивала о работе.

– А что ты умеешь, милая? – с некоторым недоверием в голосе спросила Отделкадров Мария Дмитриевна.

– Я на тракторе умею, у меня даже грамота есть, за хорошую работу.

Тракторист в совхозе нужен был позарез. Это и решило участь Нюрки. Когда, ближе к вечеру, появился директор, приехавший на «газике» из района, Нюрка была уже неплохо устроена. В бараке ей дали комнату, в столовой их покормили, даже две железные кровати нашлись и колченогий стол. Сердобольные жители понадавали ей всякой всячины, хотя и у них не лишней. Но всем было жалко такую молодую, такую отчаянную женщину с двумя детьми, убежавшую от мужниной родни. Даже откуда-то железная кроватка для Вовки взялась, правда, вся в курином помете, так это не беда, Нюрка её вымыла со щёлоком. На наведение порядка и обустройство ей дали два дня. Надо было и Лёника в школу определить, и Вовку в ясли.

...Нюрка задумалась, она совсем позабыла, что ещё ничего не ела, даже боли в суставах стали меньше, мокрое и вонючее тряпье, среди которого помещалось её бренное тело, никак уже не волновало. Она вспоминала и вспоминала свою трудную и не сказать, чтобы безрадостную, жизнь. Нюрка радоваться умела. Но то, что жизнь была непраздничной, как бы черновой, это так. Было у неё постоянное ощущение, что пока она все горести переживёт, потом наступит её светлое будущее: в просторном доме, с ванной в зеркалах, газом и огромным цветным телевизором. А в шифоньере будет полно шёлковых чулок, трусов в кружевах и красивых рубашек, – того, чего за всю жизнь у неё никогда не было…

Но светлого будущего не получалось. Донской казак, решительный парень, Володя Лазарев приехал к ней через неделю. Она не понимала, как он её нашел. А он не мог тоже толком ничего объяснить. Говорил про чутьё, что у него, якобы,  было – как у кошки, когда её завезут подальше от жилья, а она всё равно, хоть через год, но дорогу в дом находит. Володя Лазарев хитрил. Он прикинул, что без денег Нюрка на Кавказ не поедет назад к матери. Значит, будет где-то в Сальских степях работу искать. Она трактористка, значит, надо искать в новых совхозах, которые ещё не все штаты понабирали. А такой был один совхоз на пути её возможного следования – виноградарский номер три. И не ошибся, лихая душа, донской казак. Так же на Хондулае поспрашивал людей, ему и указали путь в контору. Отделкадров Марья Дмитриевна сказала, где поселили Нюрку. Мир не без добрых людей, пропасть не дадут…

Когда вечером Нюрка с детьми вернулась домой, на кровати лежал и курил их Володя Лазарев, по случаю обретения семьи изрядно выпивший. Донской казак на хлеб денег найти не может или на одежду для сына, а на выпивку найдёт обязательно. Но водка Володю Лазарева никак не вдохновляла, а повергала в такой мрак, что у него мутилось в голове, он утрачивал способность отличать стену от пола, дверь от окна. Нюрку надо было побить, потому – он это ещё помнил – что ему мать так велела. Он попытался на жену замахнуться, но та легонько так кулачком своим, привычным к трактору, в переносицу ему ткнула. Он упал на кровать навзничь, обмяк как-то, весь воинственный дух из него вышел. Полежал и захрапел. Нюрка повернула его на бок, лицом к стене, он  до утра и проспал...

...Когда она вспоминала о своем первом муже Володе Лазареве, начинали сильно болеть суставы. Какая-то вина не давала ей покоя. Она начинала ясно видеть зелёную, тёмного стекла бутылку, в которой держали наготове проявитель. Они ведь с Володей Лазаревым и фотоделом занимались. Ей очень хотелось отвлечь его от употребления зелья. Завлекла его журналом «Советское фото», подписку сделала. Он так взялся за это дело, что очень даже неплохие карточки получались. К Мане ездили в гости. Там всех их перефотографировали: Маню с Ваней, Катеньку с Витенькой – племяшей, Ваниных сестёр и всех соседских детишек, которые словно галчата, расселись на большом крыльце барака. Маня с Ваней давно переехали с Кавказа в Калач, откуда был Ваня родом. Он также работал железнодорожником. И там у них тоже дом похож был на будку с перегона. Наверное, у всех железнодорожников была такая судьба жить в однотипных бараках у самого полотна.  Когда ехал поезд, то жалкий кров их содрогался от землетрясения, всякий раз вызываемого тяжелым составом.

Вскоре Володе Лазареву надоело фотодело, зелье оказалось слаще и проще. А жаль. Он такой сделал фотопортрет Нюрки – красота. Она себе сшила креповое платье с рисунком дивной красоты. Причесалась, только губы покрасила: никаких других красок она и не знала – ни про тушь для ресниц, ни о тенях никогда не слыхивала. Володя и запечатлел её на фоне простой белёной мелом стены их дома. Получилось очень славно. Портрет этот висит на стене до сих пор. Он не даёт Нюрке забывать, что она когда-то была молодой и красивой, похожей на киноактрису Татьяну Самойлову в фильме «Летят журавли».

От пития открылась у Володи Лазарева язва в желудке, от язвы испортился окончательно его характер. Дома устраивал он погромы. Никому не было покоя: ни Лёнику, ни Вовке, а Нюрке – так особенно. Часто приходилось, спасаясь от его побоев, босой выбегать на снег, прятаться в сарае где-нибудь в коровьих яслях. Он крушил всё, что попадало под руку. В поисках новых порций заглядывал во все ёмкости. И однажды, когда нечем было ему утолить свою неутоляемую жажду, схватил ту зелёную бутылку тёмного стекла. Казалось, кто-то нарочно ему её подсунул. Когда выпил, случилось страшное. Пищевод сжался, слипся, и не было возможности проглотить слюну. Он схватил палку и попытался просунуть её себе в горло, чтобы разлепить стенки. Умер он даже не в больнице, а по пути к ней…

...Нюрка лежала и ясно видела перед собой ту самую зелёную, тёмного стекла бутылку. Она только немного её выдвинула из-под ящика с фотохимикатами. Может, пыль вытирала да и забыла подвинуть на место…

Сказать, что она могла всё предвидеть, значит приписать ей способности Бога, а в Бога Нюрка не сильно верила. Даже теперь, когда уже не на что надеяться, когда проклятый артрит сковал все суставы и зацементировал её кости, из-за чего она потеряла способность двигаться, – в своих молитвах она имела сомнение; веры было мало.

Она никогда не была в церкви, не видела в том смысла. За неё свечки ставила всегда Маня. Три года назад Маня взяла её к себе в Калач. Они с Ваней уже давно переехали из железнодорожного барака в свой домик, который смогли построить только, когда им уже обоим стукнуло по пятьдесят. Нюрка, пока могла держать ручку в руках, писала Мане жалостные письма, что у неё перестали ходить ноги, а внуки не имеют денег на лекарства, что есть ей, кроме чёрного хлеба, нечего. Думали-думали Маня с Ваней и решили нанять «Волгу», чтобы послать Ваню за Нюркой. Если она не ходит, то в поезде её с пересадками из Ростова не повезешь. Прямого транспорта из Калача в ростовский совхоз не было. Почти за полторы тысячи километров пришлось платить шофёру да еще кормёжка. Но зато согласился туда и обратно съездить за старой больной женщиной. А то ведь и не каждый поехал бы в такую даль. Одним днём не обошлось.

Конечно, Маня с Ваней почти все свои сбережения выложили за этот вояж, а больную сестру привезли. Дальше вопрос встал, как и чем её лечить. Хорошо, что Катенька привезла лекарства. Они такие дорогущие, по сто тридцать рублей за ампулу, а их надо было много, хотя бы пока двадцать.

А потом стали нанимать медсестру, чтобы приходила и уколы делала…

А потом искали по всему Калачу массажиста…

И ещё кучу таблеток пришлось покупать...

Совсем разорились на этой болезни. Складывали вместе все три пенсии: Ванину – железнодорожного дежурного по станции, Манину – разнорабочей на лесооптовой базе, Нюркину – уборщицкую (когда ей сделали серьезную операцию, её перевели на легкий труд – мыть полы в конторе), и на эти невеликие деньги изворачивались. Катенька – та самая Катька, которую Лёник грозился зарезать и убежать через форточку – тоже помогала. Хотя у неё своя семья, свои дети и внуки. А Нюрке лучше не становилось.

У соседей по улице собрали костылики, у кого какие были, и Нюрке дали. Чтоб хоть на воздух могла выходить. Дом был с удобствами во дворе, так Маня ей горшок приладила, а Ваня в табуретке вырезал отверстие, чтобы по нужде ходить могла. И все нечистоты за ней он и убирал, потому, что после приезда Нюрки, через месяц, Маня стала задыхаться очень сильно и спать не могла ночами совсем.

У Мани и до того здоровье было неважное, астма её мучила сердечная. А тут совсем ей заплохело.  Но Маня сдаваться не хотела. Ночью она, сидя, пыталась уснуть, но сна не было. Утром вставала и шла кормить цыплят, Дружка, кота Мартына и кошку Соню, полола огородик во дворе и таскала тяжелый шланг, чтобы поливать помидоры. Как-то ночью, сидя на диване в полудрёме, Маня горестно вздохнула и с такой болью, и с такой обречённостью сказала:

– Жизнь моя прошла уже… А я так и не стала врачом… Эх, был бы жив мой отец…

Нюрка понимала, что Маня говорит о своей затаённой мечте. Да, если бы у них не убило отца на войне, то и Нюрка бы не работала на тракторе. Она бы пошла в учителя…

Маня продержалась около трёх месяцев. Заботы о Нюрке, о своём небольшом хозяйстве, как-то её отвлекали днём от болей, а ночью она боролась с навалившейся на неё чёрной немощью. Как-то рано встала, сказала Ване, что тоже пойдет с ним на рынок за огурцами для солки. Собралась. Перекрестилась. Заплакала. Как будто предчувствовала…  Переступила порог своего дома и... навечно. Не дойдя до остановки, упала Маня прямо Ване в объятия, пена выступила на губах, что-то она шептала ещё, но Ваня ничего разобрать не мог. Было раннее утро. Над городом разливался колокольный звон...

Нюрка наверное и не подозревала о странном и страшном феномене «чёрной вдовы», которым её одарила природа. Сама по себе она была женщина отчаянная, просто так на плаху ни за кого не пойдёт. Укоренившийся в ней эгоизм, как и её поганая болезнь, так в ней неистребимо пророс, что стала от неё исходить некая «злая» сила, называемая энергетикой, которая и погубила более слабую Маню. Бедняжка, не выдержала отрицательного духа, исходившего от сестры.

Все, кто жили с Нюркой, поумирали: и оба её мужа, и родители её внука Мишеньки, и матушка её, солдатская вдова Евдокия, и теперь вот Маня. Конечно, если поразмыслить, то так ли уж тут феномен чёрной вдовы проявился или другие бесовские силы вмешались. С горячим донским казаком Володей Лазаревым почти всё ясно. Нюрка так устала от его побоев и пьяных концертов, что выдвинула водочную бутылку с едким проявителем слегка из-под ящика на вид…

А вот второй муж, Борис Васильевич, который у неё появился, когда ей сорок пять исполнилось, тот как-то странно помер. Он – не в пример трактористу Володе Лазареву – был интеллигентным человеком и в совхозной школе преподавал разные предметы: от русского и литературы до военной подготовки. Но издевался над Нюркой и её мамой более изощренно, более хитромудро – лихому малограмотному донскому казаку Володе Лазареву было далеко до него. И уж совсем невыносимы были истязания её души. Постоянно попрекал её Борис Васильевич неграмотностью и отсутствием образования.

Борис у неё появился, когда уж бабий век закатывался – как солнышко за гору. Был он постарше неё, участник войны, весь в орденах и медалях… Сначала её очень впечатлила его военная форма, но когда жизнь с ним пошла подконвойная, Нюрка в своей голове расставила всё по местам.

Борис Васильевич – тыловая крыса. Долго имел бронь, а потом всё время плёлся в хвосте военного обоза. И награды ему уже в мирное время навешали – в честь всех юбилеев. И когда стал Борис Васильевич руки распускать и на её маму замахивался, то лютая ненависть к нему появилась. Ей было горько и обидно, что отец у неё сразу на войне пропал. Как только жатва кончилась, его на фронт и забрали. Он был агроном – вся ответственность за урожай на нём была. В середине августа его забрали, а уже в конце сентября связь с ним  прекратилась. Ну разве учили агрономов стрелять? Дали ему винтовку в руки – защищай свою мать-родину и всех своих: жену Дуню, деток своих, пять человек, мать свою старую… Сам не смог уберечься. На глазах младшего брата Василия, сослуживца, разорвало в клочья Нюркиного отца – Александра Колистратовича. В декабре сорок первого им сообщили, что пропал без вести…

И люто она ненавидела мнимого героя, мужа своего Бориса Васильевича, ещё и за то, что и брата её Григория тоже из-за войны не стало. Пока Боря бронился-хоронился, Гришка их, вот же дурачок, лезвием бритвы подтёр себе в документе год рождения: у шестёрки сковырнул ма-а-сенький  крючочек – поправил двадцать шестой год рождения на двадцать пятый. И как только день рождения отметил в январе сорок третьего, то сразу и побежал заявление на фронт писать – будто бы ему восемнадцать лет. А на самом деле семнадцатилетний пацан почти год воевал, и в декабре тоже без вести пропал. А кто же теперь знает его – Горбулю Григория Александровича, юного защитника страны своей? Лежат где-то под Харьковом его косточки не похороненные: дождями и ветрами выбеливаются-вывеиваются.

Ни мать его, ни сёстры так и не разыскали места того. Был Гриша – их, а стал – отчизны своей сын. У отчизны, известно, сыновей много. Вот он, один из них, её Борис Васильевич, в почёте, орденах и медалях жизнь доживает…

…В очередной раз Борис Васильевич так разошёлся, на пьяную морду его противно смотреть было. Стало ему от его же дебоша плохо, взял свои таблетки от давления, выпил одну и – кердык – упал без чувств. Нюрка не кинулась ему помогать, выскочила к матери своей на огород и давай грядки полоть – работы много было. А когда зашли вечером в дом, то Борис Васильевич уже холодный лежал. То ли инсульт у него, то ли инфаркт, то ли таблетка попалась не та. Кто знает. Нюрке, в её бессонные ночи на зловонном ложе, мерещится та упаковка из-под клофелина. Бог ли ей помог, сама ли она постаралась – того никто не ведает, и она не помнит. Но вот же всё мерещится ей та упаковка с таблетками…

Ну, а что же с Маней она сделала? Да ничего плохого. Душа Нюрки переполнена была горечью и ненавистью к жизни, кости и суставы болели, сыновья её канули в бездну. Вова погиб вместе с женой в аварии на дороге, покрытой льдом. Лёник уехал за туманами далеко-далеко на Чукотку. Там где-то и получил по пьяной драке срок, да так и скончался в тюрьме от туберкулёза...

А Маня с Ваней вместе всю жизнь. Скоро будет их золотая свадьба. Манины-Ванины дети не забыли про своих родителей, хоть и не пишут, зато звонят каждую неделю: Витя из Рыбинска, Катенька из-под Москвы. И хоть тоже не было у Мани кружевных трусов и вышитых рубашек, зато домик свой был. И телевизор цветной Катя привезла. Хоть и не роскошное, но светлое будущее у сестры наступило. Завистью исходила Нюркина ожесточённая и потому тёмная душа.  Вот у Мани всё по-хорошему, а у неё по-плохому. Хоть и не хотела она Мане зла, а завидовала. Маня тоже всё это не понимать не могла. Появилось у неё чувство вины перед сестрой. Не знала, как перед ней извиняться за такую свою складную жизнь. Так и сгубила её чёрная сестринская зависть.

Доживает свои горькие дни Нюрка, самая последняя в своем роду. Были у неё отец с матерью, были у неё братья и сёстры, даже дети у неё были. И всех их нет уже на земле. Отец и старший брат на войне пропали, младший братик умер младенцем. Старшая сестра загубила себя, провалившись под лед. Матушка умерла от старости. Дети тоже пропали. А теперь вот и Мани не стало. А она живет. И никак Господь не посылает за ней. Даёт ей возможность грехи свои тяжкие искупить ещё на земле. Вот и лежит она среди кучи тряпья, гниёт заживо, никому не нужна. И долго ли искупление это продлится? И должно ли ей так страдать за прожитую непраздничную жизнь? Она вспоминала Манины похороны. Вся улица рыдала, когда батюшка её отпевал. За гробом, поставленном на открытом кузове грузовика, до кладбища ехал автобус, переполненный людьми. Все соседи помогали Ване и детям пережить это горе. А кто будет плакать за Нюркой? Кто будет в церкви свечи за неё ставить?

***

Нюрка избавилась-таки от своих мучений. Хоть и не сильно она верила в Бога, но Господь послал и за ней смерть. Хоронили её спешно, в тот самый день последний февраля, без отпеваний и излишних ритуальных пышностей. Её второй внук, Лёня, работал при кладбище. Её быстро, в один день, и похоронили. Как будто боялись, что приедет тётка Катерина и увидит, до чего довели они свою бабку Нюру: вся высохшая и с сопревшей кожей. Тут и без комиссии было ясно, что Нюрку уморили голодом.

***

Воспользовавшись тем, что её душа воспарила над бренным телом, Нюрка отправила её в дом Вани, чтобы та посмотрела, как он там живёт без Мани. Ведь Нюрке ещё предстояло встретиться и с Маней, и с мамой, и с пропавшими без вести на войне отцом и братом,  и со своими сыновьями. На том свете. Что она скажет Мане? Но Ваня не вовремя проснулся и отпугнул Нюркину душу матом.

Господи, прости ей все её прегрешения, кто же ещё за неё попросит…