Николай Зайцев - родился 3 декабря 1950 году в г. Талгаре, Алматинской области Казахстана. Окончил среднюю школу №1 г.Талгара. Работал в топографической экспедиции, закройщиком, радиомехаником. Мастер по изготовлению очковой оптики. В талгарской газете «Звезда Алатау» начинал публиковать стихи, рассказы, статьи. Печатался в республиканских журналах «Простор», «Нива», альманахе «Литературная Алма-Ата», московском «Наш современник». В 1993г, выпустил поэтический сборник «Талгар», в 2004г, вышла книга повестей и рассказов «Через Прочее», в 2005г, сборник избранных стихов «Вершины Талгара», в 2007г. стихотворный сборник «Грешен…», в 2008 г. книга прозы «Цветы для Мари».
Разлука
Только мёртвые узнали о конце войны.
Платон
Легко ли в старости куда-либо ехать? Одни сборы – чего-бы не забыть. А если ехать, не зная куда, в неведомую страну, так далеко, что не знаешь, хватит ли оставшейся жизни, чтобы туда добраться, как быть? А ехать надо. До смерти надо. Пуще смерти и жизни надо. Больше ничего не надо, лишь бы дойти, доехать. До себя, до уставшего ждать материнства.
Война начинается не тогда, когда бомбят, стреляют, отступают, погибают солдаты. Война наступает на нас, когда она заканчивается. Когда возвращаются ставшие непонятными мужчины. Когда в глазах вернувшихся с войны сыновей не находишь детства. И самое страшное, когда среди вернувшихся нет того, кого ждёшь ты. И война продолжается, потому что там, на той войне, бьётся с врагами твой сын, ведь не мог же он не вернуться к своей матери, в свой дом, почерневший от горя, как и всё вокруг, и лишь свет ожидания льётся тропинкой туда, откуда должно появиться тому, чем закончится война, тоска, страх.
Вот так случилось у тетки Анны, как случилось у многих матерей, жён нашей несчастной, вечно ждущей страны. Последнее письмо, какой-то засохший, желтенький цветочек в конверте и слова на листке: «Вижу Берлин. Скоро буду. Готовьте пироги. Целую. Сын». Желтенький цветок. Ещё тогда ёкнуло сердце – к разлуке, а, может, уже потом придумалось. Ведь сколько всего было, уже и не знаешь, что взаправду произошло, а что наболело, да во снах привиделось и с жизнью срослось. Прижилось ли, привиделось, только от времени того письма больше ни единой весточки о сыне. Ни похоронки, ни живого. Всех расспросила, везде написала, глаза в ночь проглядела, только сны и видит отчётливо, а так полумрак кругом.
Лишь однажды вспыхнул свет во тьме её бесконечной войны, да и погас, вернее, погасили, люди недобрые. Как-то, после многих лет ожидания, пришёл к ней молодой человек, чистенький весь, вежливый, вот, мол, говорит, письмецо вам от сына, да только читать его не советую, откажитесь от него. Как отказаться, столько ждать, а тут от всего отказаться, да что ты говоришь, окаянный? Но не дали письма. Сказали в отдел приехать, в город, и адресочек написали.
Тотчас и поехала. Тыкалась, мыкалась с полуслепу по подворотням – нашла, однако. Пригласили в кабинет. Человека три сидят, переглядываются. Дали письмо – читайте. Ничего не видит, застлало свет слезами из глаз. Стали сами читать. Голос казённый, гробовой. Ничего не поняла. Какая-то Америка, кто-то там живёт и посылает ей привет. Здоровьем интересуется. Потом понемногу в себя пришла, тут ей и объяснили, что подобрали её сына, раненного, американцы и к себе забрали, вот теперь в Америке её сын живёт. Спросила, а чего ж домой не едет? Да вот, говорят, охмурили его там, подарков надарили, так он и отказался от Родины, застращали ещё, раненного нетрудно испугать. Вот, говорят, вам бумага, пишите, чтобы возвращался домой, а не то, мол, прокляну, такое ваше материнское слово. Задрожало всё вокруг, затряслось, будто на телеге, да по ухабам, ночью тёмной. Так ничего не написала она, как домой добралась, Бог знает, дня три в горячке лежала, соседка отходила, дай ей, Господь, доброго времени, выползла на крыльцо, а солнце яркое, тёплое, и сразу стало понятно и ясно – жив сын, живой. И так стало светло, так радостно, словно кущи райские вокруг расцвели.
Потом опять приезжали эти, в чистеньком, всё отказную просили. Прикинулась дурой деревенской – с тем и отъехали от неё, ни с чем. Видано ли это, матери от дитя своего отказаться? Что это, поросёнок какой, это же сын, кровиночка. А что далеко, так на войне не ближе был, письма порохом пахли, а тут живой. Богу так угодно было, кого любит – того испытывает. Она будет ждать. Пусть вечность пройдет. Вечность – это недолго. Только через Вечность можно добраться к светлому. Долгожданному. У каждого своя Вечность. Только идущему через неё и понятна она будет. Проходят годы. И трудно поверить и сознаться себе, что в этих сроках живёт ещё кто-то, кроме тебя, и этот кто-то тоже имеет право на эти годы, но если этот кто-то вам дорог, то просто страшно подумать, что это время может пройти без него.
У тётки Анны тоже шли годы. Кругом рождались и умирали люди, но время будто забыло Анну, и та жила, и всем поселянам деревни было привычно видеть её вечерами сидящей на скамейке, у своей избы. Ровесниц её для таких посиделок уже не осталось, и она одна коротала вечера, дни, ночи. У неё в доме не было телевизора, радио, и она не знала, что творится в Белом Свете, да ей этого не было нужно, она знала, что где-то далеко живёт её сын, которого она скоро увидит. Почему она так думала, Бог весть. Но всё остальное ей виделось пустым. Поделиться своим сокровенным ей было не с кем, и она говорила сама с собой, чуть шевеля губами. В этих её беседах вновь проходили годы, молодые и нет, в этих зимах и вёснах жили люди, добрые и сволочи, горланила, вечно пьяная, революционная деревенская нечисть, пахали и сеяли односельчане. Который раз собирался на фронт муж, уходя, он обернулся, посмотрел на хату, и она поняла, что больше его не увидит, шли в поле, чёрные как головёшки, солдатские жёны, вдовы, и всё шла и шла никому из людей не нужная, долгая, как беда, война. Война шла с рождения и до старости, и не было видно ей ни конца, ни края.
Сколько уж лет минуло. Кто подскажет, кто подсчитает эти кромешные годы, в которых светлых дней, для памяти, совсем немного. Детство, беззаботное, лучистое, как утреннее солнце, где есть всё, весь мир, где тебя любят, заботятся о тебе, и ты знаешь, что ты есть. Потом была любовь. Её первая и последняя любовь, жаркие ночи в полях и рассветы, захватывающие робким, завистливым светом эту их юную, грешную любовь. Свадьба, рождение сына, всё прошло, как один миг, счастливый и скорый. И хоть нелегко жилось, но в молодости и чёрствый сухарь печеньем кажется. Лишь бы любимый был рядом, да дети здоровы. Работали много, задумываться было некогда. Муж на тракторе, она в поле, малыш с бабками да дедками рос. Бойкий был, пострел. Не успели оглянуться, а он уж к отцу, на трактор лезет, и всё ему понять нужно. Почему то, да это как? Сроду таких в родне не бывало, пытливых. Если бы не война… Какой супостат эту войну придумывает? А ведь тоже, поди, от матерей рождаются, эти злодеи. Никакой пользы от той войны, сдаётся тетке Анне, никому нет, одно горе. А может, кому и в радость, война эта? Где узнаешь? В деревне живых дворов с десяток осталось и всё старики. Куда им ехать, у кого спрашивать, на погост только, так это успеется. Туда ещё никто мимо не промахивался. Вот с сыном повидается и можно по назначению жизненному отбывать, на кладбище то есть.
А вот какое дело опять случилось. Приехал человек, привёз письмо от сына и много ещё каких-то бумаг и посылочку, Посылку начал открывать, а она ему, письмо, мол, спервоначалу читай. Раза три, в аккурат, читал, пока что-то прояснилось у Анны в голове. Жив, поняла, к себе зовёт. А как добраться-то, спросила? Во всём вам помогу, говорит, сыном вашим уполномочен оказать всяческую помощь. Заплакала от радости. Потом посылку открыли. Там всякой всячины разноцветной, непонятной пропасть. То ли конфеты, то ли картинки. Хорошо тот человек, что всё это привёз, объяснял да показывал, как да что. И сам остался с ней, при радости её, дня три прожил у Анны. С ним-то, куда с добром жить. И воды нанёс, чай сварил, соседей позвал, кого под руку, кого чуть не на руках, а всех за стол собрал и давай заморскими яствами угощать. Ну, а как же, в кои века радость такая, всех обнять хочется. Даже ноги задвигались, хоть в пляс. Вот такой добрый человек к ней получился да помог в радости. Вот кабы с сыном-то так жить, подумалось. Потом взял он, этот человек, у тётки Анны документы, паспорт её, сказал готовиться к отъезду, а я, мол, бумаги поеду выправлю и скоро буду, а там в путь.
Ой, как долго ждала тётка Анна, извелась вся, все глаза проглядела, хоть и глаза совсем уж слабые стали, допоздна на скамейке у дома сидела, в сумерки приглядывалась, не идет ли кто. Скамейка та ещё мужем сработана, когда ещё только поженились. Всё, попервой, на ней миловались, ждали, покуда дом заснёт. Господи, когда это было всё, а ведь будто вчера. Жизнь она вся и бывает вчера. Сегодня это только начало вчерашнего. А потом сегодня и вовсе нету, только вчера – только память. И всё ждёшь, ждёшь. И тут опять ждала. Уже думалось грехом, ужель обманул, не приедет, но гнала от себя такие мысли. Верила.
И приехал. Как всегда неожиданно. Завтра уезжаем, говорит. Как завтра, спрашивает. Надо бы погодить. Нельзя медлить, отвечает, самолёт ждать не будет. Вечером соседи собрались, опять этот приезжий человек расстарался, Дай ему, Господи; и чай сварил и закуску выставил. Попрощалась со всеми, как могла – всплакнула.
Потом была ночь. Бессонная, путанная. Всё огни, огни, а в тех огнях неясно что, но что-то знакомое до боли, и так всю ночь. Засветло поднялась, гость ещё спал, и давай собираться. Вначале помолилась, конечно, Господу, во славу его. Узелок собрала и присела ждать, к столу. И вдруг напала на неё жалость, испугалась всего, что делается. Вот уедет она, а как дом, собачка, как всё тут без неё будет. Как скамейка, вечер, и она неожиданно расплакалась. Уж и разболокаться начала, да вовремя гость поспел, проснулся. Ну, всё готово, говорит, так весело, поехали, а то сын ваш заждался совсем. Сразу отлегло. И то, всю жизнь ждала, а тут на тебе, чего надумала. Чего жалеть? Один раз в жизни можно и себя пожалеть.
Потом долго ехали на машине. Ожидание всегда долго. Иногда дольше самой жизни. Анне посчастливилось дождаться, а иным и того не досталось. И опять память окунулась в далёкое прошлое. Почему-то кузнец деревенский вспомнился. Красавец был, а может, казалось так в то время. После войны было. А война кого побила, кого покалечила, один кузнец, почитай, целым вернулся. Вот и казался красавцем. Всё к ней сватался. Любила его, но боялась за него идти, сын вернётся, что скажет. Так и не пошла. Ходил, ходил он вокруг, а потом пропал куда-то. В город, говорили, подался.
«Ну, сейчас посадка будет, – перебил мысли её провожатый. Посмотрите, матушка, в окно, там Америка». Глянула она в окошко, круглое такое, а там огни, огни, огни…
Чёт и нечет
Бабушке Харитине Епоксимовне
Возле высоких, свежевыкрашенных ворот, разбежавшихся по сторонам частоколом, на длинной, низенькой скамейке сидела старуха. В руках она держала старенькую лестовку, перебирала ее пальцами и беззвучно шевелила губами. За частоколом виднелся небольшой дом, изрядно вросший в землю, ветхий, но чисто выбеленный и выкрашенный. Усадьба, поросшая высокой травой, с редкими плодовыми деревьями, теснилась за забором, где траве не хватало места и она выпирала наружу меж просветами в новеньком частоколе. Предосенняя пыль покрывала листья деревьев, и они казались тяжелыми, железными. Подуй ветер, и, кажется, они не зашелестят, а загремят металлическими звуками. Вечер еще только наступал, сумрак заколдовывал предметы, закругливал углы, убирал мелкие черты и оставил видимыми только дом, забор, деревья, старуху.
В еще довольно светлом сумраке удивительно светлело лицо старухи, обрамленное черным платком. Светлость лица, неподвижность взгляда, да и всего облика, невольно притягивали внимание проходивших мимо людей. Некоторые здоровались с ней, и тогда глаза медленно оживали, всматривались в проходивших мимо, старуха кланялась, крестилась и вновь замирала, и только руки продолжали перебирать лестовочную память. Сколько четов и нечетов было в той памяти, знала только она.
Чет. Светлая юность в далекой, глухой деревушке, где она родилась и где все жители состояли в далеких и близких родственных связях. Юность быстрая, с маленькими девичьими радостями и горестями, смываемыми ожиданием большой любви, так дождь смывает сухую поблекшесть земли и радуга вызывает новое оживление природы. Радугой плыла надежда в девичьих глазах, надежда на маленькое счастье, счастье достатка и любви.
Нечет. Какие-то чужие люди забрали мужа, выгребли из дому все, что было наработано тяжелым трудом в поле и в хлеву. Увезли мужа, будто и не было его, молодого, с ясными глазами и мягкой, кудрявой бородой. Пятеро детей жались по углам опустевшего дома, а шестой теплым комочком торкался у сердца.
Чет. Понемногу привыкала. Родственники не оставили в беде. Помогали, чем могли. Да много ли надо было в ту пору – детишек накормить да самой не помереть. Новая власть пришла. Все деревенские лодыри в сельсовете засели. Скот согнали со всей деревни в один двор, сдохла половина, другую половину на мясо сдали. Пахать не на чем стало. Да и кому пахать, мужики невесть где маются, а лодыри – они лодыри и есть. Раньше им кто, где что и подаст, тем и жили, теперь, где что у кого отберут. Только что на тебе надевано, того и не отобрали, а то, бывало, и исподним не брезговали. Такая жизнь пошла, ни есть, ни пить, ни сказать против. Хоть караул кричи. Ягоду собирали, грибы, тем и жили.
Нечет. Опять пришли люди в форме. Бросили ее, полуголую, с малым дитем, в запряженные сани и ледяной рекой увезли из дому. Дети возле избы стояли, смотрели ей вслед, покуда не пропали из виду. Кричала им в голос, чтобы домой шли. Год в тюрьме держали. Дети жить заставляли, иначе померла бы. Молитвой о них спасалась.
Чет. Вернулась. Все живы. Радость-то, Господи! Большак все на себе вынес. Смышленый. Двенадцать годков всего, а молчалив, мужик и мужик. В сельсовете устроился, печь топил, дрова председателю колол. Жена председателя, добрая женщина, дай ей Бог здоровья, помогала, то хлеба ему сунет, то еще чего, так они этот год и прожили. А сколько в ту пору народу кругом примерло! Не жизнь, ад кромешный.
Нечет. Дом забрали. Сказали, под клуб. К родным жить перешли. Там своей беды полон дом, а тут еще она с пятерыми. Но Бога не гневили, тем и жили в согласии.
Чет. Вернулся муж. Радости-то! Похудел. Взгляд колючий стал. В другую деревню жить переехали. Налаживаться стала жизнь. Глаза у мужа светлеть начали. В леспромхозе работал, платили хорошо, да и еду кой-какую давали. Два мужика уже работали. Остальные по дому помогали. Домишко поправили. Опять же, за хорошую работу начальство лесу на постройку дома выдало.
Нечет. В тот год многих мужиков забрали. Ее мужика так прямо на просеке взяли, даже домой не пустили зайти, проститься… и с концом. Потом все ждала и до войны и после.
Чет. Большак на заработки подался. То деньги, то продукты пришлет. Потом прислал много денег и письмо, к себе звал. Засобиралась. Да и чего собирать было? Детишек в телегу, крупы остатки, и в дорогу. Как добрались, туман один. Люди добрые помогали, да Господь вел. Ведь раньше дальше соседних деревень и не бывала. Приехали, а там степь, степь, куда ни глянь, это после их лесов-то. У сына комната в бараке, небольшая, а сам на шахте работает. Что заработает, все домой. Как отец своим братьям да сестрам. Хорошо стали жить, что Бога-то гневить. Кушать есть, одеть есть, жить есть где.
Нечет. Тут война. Горше не было времени. Одни бабы. Ревом ревели, с кирками да лопатами воюя. Не приведи, Господи. Молилась за сыновей ночи напролет, но, видно, много было молитв у Бога в то время. Похоронки пришли враз. Чуть разума не лишилась, да Бог миловал. Беда, бедой, а жить надо. Две дочки остались и младшенький.
Чет. Победа пришла. Рев, крик кругом. Потом все ждать стали. Некого, есть кого, а только ждут. В том и радость вся была. Тоже ждала. Ну хоть бы один. Вернулись, кому судьба вернуться, и пошла жизнь догонять саму себя. Медленно догоняла, но догоняла. Женщины начали в яркие сарафаны рядиться. Светлей кругом стало.
Нечет. Девки заневестились, а где ребят взять, мальцы одни да инвалиды. Вот горе-то. Вовеки бы никому такого не видать. Смотреть на дочерей, сердце рвется. Глаза огнем горят, да сжечь некого этим огнем девичьим. Сколько в слезах Бога молила. Ночи не ночи, молитва да слезы. А девки-то послушные, как овечки, что скажешь, тут же делают, все в себе держат, кричать хочется. Закричишь на них, они взглянут на тебя, взгляд светлый-светлый, как у отца, с ревом приласкаешь их, голубушек, надышишься их грустью, теплей станет, когда видишь, что и им полегчало.
Чет. Меньшой-то, меньшой, ну, чисто мужик стал. Похаживает, покрикивает. А обличьем, ну, отец, и только. И добрый такой же. Хорохорится, а доброта из него брызжет. Ничего тяжелого не позволяет делать, ни сестрам, ни ей. Мал мужик, да радость велика, не у всех так-то. В школе учителя не нахвалятся на него, уж больно хорошо занимается.
Нечет. Зима уж больно холодная пришла. Старшая простудилась, да тихо-тихо умерла. Невестой Богу явилась. Во сне долго являлась, грустная, как лампадка Божья, вроде все что-то сказать хотела, да не говорила. Такой и помнится.
Чет. К весне наехало народу на шахту. Расширять шахту стали. Всем миром робили. Веселей жить стало. У женщин глаза заблестели. От того блеска светло-светло кругом становилось, даже голова кружилась. Девки в зеркало стали глядеться. А как же еще, парней полны хаты. Зажил поселок, то тут, то там свадьбы. Задрожала слезная чаша полная, от молодого смеха, от женского счастья, начала расплескиваться, и стали вырастать из этих слез новые дома, деревья, детишки.
Нечет. Сыночка учиться послали. Радость вроде, а провожала, как на фронт. Сколько глаз светлых было вокруг, а остались одни тихие, дочерние. Письмо придет, дочка читает, она ничего понять не может, только плачет от радости, что жив. Отойдет малость и вдругорядь просит прочитать. Сохрани, Господи, ежечасно твердила.
Чет. Дочка замуж засобиралась. Как сказала о том, аж жарко стало, а она, голубушка, как птичка стала, не ходит – летает, не говорит – поет. А парень – орел, идет, ветер за ним свежий. Господь послал его, видно, за все беды наши. Да и откуда он, как не от Бога, ни отца, ни матери не помнит. Зажили вместе. А зять так будто всю жизнь с ними жил. Легко о том думать.
Нечет. Вскоре засобиралась. Сын зовет к себе. Собрала, что было, да поехала. Дочка плачет, зять помрачнел, но она в путь, благословясь. Намаялась в дороге одна-то. Сумку в дороге украли, с гостинцами, хорошо, деньги подальше спрятала. Сколько лет прошло, а помнит.
Чет. Домишко купили маленький, потом уже перестроили. После камней этот край раем показался. Все растет на земле, что захочешь, только работай, ухаживай. Сын добрый, ласковый, вот только дома редко. Приедет, будто вся семья собралась. Веселый, громогласный, к нему люди ближе стараются быть. Теперь совсем на отца походить стал. В аккурат в этом возрасте тот сгинул. А она так и ждет, то ли мужа, то ли сыновей. Никого она их мертвыми не видала, потому и молится, как за живых. Молитвой с ними через Бога разговаривает. Лестовица всегда при ней, Чтобы не забыть кого: чет – мужа вспомнит, нечет – помолится за него. Чет – старшенького своего вспомнит, кормильца в лихие годы, нечет – помолится о доброте его Господу, чет – средненького, тихонького да ласкового, нечет за него молитва, за него, чет – невестушка Божья, прости Христа ради, что не уберегла тебя, не отогрела зимой лютой. Еще молитва, чтобы доченька с внучатами приехала да сынок вернулся, жив-здоров. Уж очень надолго он уезжает. Молитвой только и спасается от одиночества. Слава Богу, есть о чем молить.
Сумрак становился тревожней. Старуха медленно поднялась и пошла к калитке, унося в своем маленьком теле неизжитую тревогу за своих детей, живых и нет, творя молитву об их спасении от зла. Ее темная одежда слилась с ночной тьмой, и только лицо было озарено светом, святостью веры в то, что все ее дети живы и только по разным причинам не могут приехать. Они просто далеко, но они навестят ее скоро-скоро, в доме станет светло от их глаз, свет этот прольется в нее родным теплом. Тем и живет, о том и молитва ее. |