Тишина
За разговором чай остыл, и мне предложили долить кипятку. Поблагодарив, я отказался. Дальше засиживаться не имело смысла, и я искал предлога откланяться. Все равно он не придет. Зная о моем возвращении, он, скорее всего, задержится на работе, просматривая опостылевшую за весь день документацию, или до одури будет париться с собутыльниками в жаркой сауне. Так или иначе, но домой его до утра никаким арканом не затащишь, а потому я мог спокойно поблагодарить Катерину Федоровну за хлеб-соль и, выйдя под холодный осенний дождь, отправиться восвояси.
Командировка моя подходила к концу. Мне оставалось только заскочить в гостиницу, забрать упакованные вещи, взять у портье оставленный мне билет и поспешить на вокзал, откуда лязгающий, словно закованное в латы чудовище, поезд, стеная и поскрипывая, навсегда увезет меня из города моей бестолковой юности, моей любви, моего стыда и позора.
А он со своей мамой останется здесь. И как прежде до моего приезда будет много пить и много работать, заглушая негаснущие угли тоски повседневными делами. Или не останется. Он всегда был смышленым, энергичным. И тогда и сегодня дела его шли в гору, и с умом поставленное дело уже давно приносило если не сказочный, то весьма и весьма солидный доход, так что проблем с выездом куда-нибудь в дальние края – дальние рая – для него не было и быть не могло в принципе.
Катерине Федоровне, однако, про это говорить не хотелось. Мы познакомились всего час назад и, видимо, время откровенничать, еще не подошло. Меня она не знала, но одно только упоминание о том, что я давний товарищ ее сына, открыло передо мной бронированную дверь и заставило, напоив чаем, занимать разговором в ожидании его прихода. Мы поговорили о моей работе, о моем здоровье, о средствах профилактики простудных заболеваний и при этом оба то и дело поглядывали в окно, за которым замерзали мучимые холодным ноябрьским дождем раздетые осенью деревья. Голос у Катерины Федоровны был мягкий, тихий, успокаивающий. Она слегка картавила, но не сильно, чуть-чуть, и когда говорила или выслушивала ответ, поворачивалась ко мне всем корпусом, напряженно всматриваясь в движения моих губ, как будто проверяла, верно, ли все, что я ей рассказываю, и не стоит ли за моими словами еще что-нибудь невысказанное и мной утаенное. Впрочем, меня такое пристальное внимание к собственным изречениям особо не тяготило, и сама Катерина Федоровна такая маленькая, добрая, с тихими осторожными манерами была мне симпатична, и я чувствовал к ней большое душевное расположение. В ее лице, голосе, движении тонких старческих рук я видел отражение ее сына, черноволосого богатыря, но такого же тихого, бесконечно доброго и, увы, мною обманутого.
Эта история произошла давно, здесь, в нашем городе, и, в конце концов, закончилась год назад на операционном столе сельской больницы в далекой и совершенно чужой мне стране. И давно прошло наше лето на троих, бессонные ночи под сенью пахнущих акаций. И уже ровно год как не стало той, из-за кого распалась наша не-разлей-вода дружба.
– Мне кажется, вы меня совсем не слушаете, – тихо сказала мне Катерина Федоровна.
– Нет, что вы, – возразил я, хотя она была почти права. Я слушал ее рассеянно и все ждал с замиранием сердца, когда же в прихожей раздастся звук открываемого замка и в дверях появится он. – Вы говорили о Моцарте, о том, что в фантазии ре-минор вы уловили румынские мотивы, которыми композитор одно время был сильно увлечен. Мне, к сожалению, трудно вас пересказать, я ничего не понимаю в классической музыке и не владею терминологией. Все мои познания в этой области отрывочны и бессистемны. Так и живу, кусок оттуда, кусок отсюда, а в сущности ничего не знаю.
– Мне вас жаль, – она заметно огорчилась. – А я вот не могу без музыки. И всю жизнь по-настоящему увлечена была только ей одной. Знаете, у меня ведь абсолютный слух. Мне пророчили большое будущее. Я училась на экономическом факультете, а в каждом университете как вы, наверное, знаете, есть клубы по интересам: спортсекции, танцы и прочее. А у нас был хор. И меня приметил наш дирижер. А у меня, видите ли, сердце заходится, когда я слышу Баха или Мендельсона. И вот он, увидев такую мою реакцию и прослушав меня, стал уговаривать бросить экономику и поступать в консерваторию. И я согласилась. А старшая сестра отговорила. Она достала какую-то желтую газетенку с групповой фотографией музыкантов нашей филармонии и сказала: « Видишь этих в первом ряду? Их лица с трудом еще можно разглядеть, а остальные просто пятна, фон. Так вот, имея способности, но, не имея таланта, так и будешь всю жизнь мелькать за чьими-то спинами. Так и останешься никем. Поэтому занимайся лучше экономикой». И я послушала ее, хотя после всю жизнь горько жалела и раскаивалась в своем выборе. Сегодня я не бедствую, живу, в принципе, в достатке. Сыну, вот, помогла встать на ноги. Все такое прочее. Но многого еще не успела. Поэтому сейчас хочу наверстать упущенное. Сын мой со мной почти не живет, я целыми днями предоставлена сама себе, поэтому могу много читать и слушать любимую классику. Кстати, хотите, я поставлю вам Мендельсона? – и, не дожидаясь моего согласия, она вскочила и, неловко двигая корпусом, удалилась в соседнюю комнату.
Спустя время оттуда раздался шум затрещавших мембран, сменившийся после звуком игры на скрипке.
Думая, что хозяйка вернется на кухню, я немного посидел, но, не дождавшись, прошел за ней.
Свет Катерина Федоровна почему-то не зажгла, поэтому из-за сгустившихся сумерек в комнате было темно. Я мог различить лишь неясные контуры мебели, да качавшиеся за окном на фоне унылого серого неба черные стволы мокрых деревьев. Катерины Федоровны я не видал, поэтому, не решаясь войти, так и оставался в дверном проеме, слушая скрипичный концерт и мало что в нем понимая.
– Видите ли, молодой человек, – раздался в темноте дрогнувший голос хозяйки. И тут я ее увидел. Она забилась в самый темный угол комнаты и была, крохотная, почти незаметна в большом сшитом из сумеречной темноты кресле.
– Видите ли, – повторила она уже совсем тихо, так что я ее едва расслышал. – Дело в том, что я глохну. Врачи бессильны что-либо сделать и ничем помочь мне не могут. Правое ухо у меня уже совсем не слышит, и слышать не будет никогда. Левое слышит на четверть от нормы, но скоро и оно станет как правое, – у нее перехватило дыхание и мне показалось на миг, что она там, в темноте таясь и стыдясь этого, всхлипнула. – Вокруг меня столько тишины… Вы понимаете меня? А я всю жизнь мечтала жить музыкой…. И вот… не получается.
Она замолчала.
Не зная, что ответить я не проронил ни слова.
– Вы идите, – тихим шепотом отпустила меня Катерина Федоровна. – Я передам сыну, что вы заходили,
– Извините, – только и смог проговорить я и вышел.
На улице начинался ливень.
Не успел я выйти из подъезда, как тут же по моим плечам враждебно забарабанил холодный дождь.
Я запахнул полы плаща, поправил враз обмякшую шляпу и украдкой глянул на окна Катерины Федоровны. Сквозь монотонный ропот дождя чувственное дрожание мендельсоновской скрипки еле различалось.
Сунув руки в карманы, я пошел прочь. Меня ждал поезд.
Пишет Катенька письмо
После влажной уборки в тесной бабушкиной комнатке заметно посвежело. Тяжелая духота летнего вечера нехотя уступала место приятной прохладе, дышалось теперь легко, вольно. В комнате все так и сияло чистотой, и даже большой чайник, важно пыхтевший на плите, показывал свету свой блестящий лакированный бок.
Катеньку тоже умыли, вытерли насухо мягким полотенцем, причесали и одели в свежую ночную сорочку. Она сидела за письменным столом и тихо любовалась собой в отражении крохотного, заставленного цветочными горшками окна. На улице уже стемнело, поэтому лучшего зеркала, чем бабушкино окошко сейчас во всем мире не найти. От тусклого света ночника на предметы ложились теплые тени, и в их окружении Катенька казалась себе старше, взрослее, так что не было ничего удивительного в том, что бабушка доверила ей ответственное задание написать родителям пару строчек, с тем, чтобы успокоить и обрадовать их.
– А может все-таки не надо? – засомневалась, было, Катенька. – Я же с ними и так каждый день по телефону разговариваю.
– Пустым разговорам – ветер хозяин, – мягко возразила бабушка. – А слово нам Богом дано, его ценить надо. Ты, Катюша, его запиши, оно памятью станет.
– Это как? – удивилась Катенька.
– А вот как. Жизнь – не гладь озерная. Бывает, что и тоска тебя одолеет. Тогда ты письмецо свое достань, весточку из детства прочти, а там, глядишь, печаль-то и отступит. Ну что, попробуешь?
– Но, бабушка, – растерянно отвечала Катенька. – Я же никогда писем не писала. Я и не умею.
– А тут мудрить не надо, – принялась объяснять бабушка. – Пиши, как есть. Сначала поздоровайся. Потом извинись, если есть за что. А потом напиши, чем занималась, что видела.
– И все? – обрадовалась Катенька.
– И все, – согласилась бабушка.
Катенька задумалась. Видя сомнения внучки, бабушка ласково успокоила ее, пообещав, что в случае чего поможет и вдвоем у них обязательно все получится.
– Давай, Катюша, – подбодрила девочку бабушка. – Кто пишет, того Бог в темечко целует.
Из ящика письменного стола бабушка извлекла белый лист бумаги, пригладила его загорелой, морщинистой рукой и бережно положила сверху всю в мелких трещинках и потому перетянутую изолентой авторучку. В движениях ее было столько торжественности, что Катенька невольно прониклась важностью предстоящей работы. И все-таки она немного боялась. Но бабушка посмотрела на нее таким добрым, ласковым взглядом, столько было в нем теплоты и заботы, что Катенькины страхи сами собой испарились. Она хотела ответить бабушке таким же добрым и ласковым взглядом, но письмо уже целиком завладело ее вниманием и она, нахмурив черные, густые бровки, склонилась над листком бумаги.
«Здравствуйте, дорогие мама и папа! – начала она. – Простите, что не писала, была занята. – Катин папа много работал и манеру «быть занятым» Катенька переняла от него. – Шлем вам с бабушкой огромный привет, с пожеланиями счастья, успехов в труде и крепкого здоровья. У нас все хорошо. Бабушка работает, я ей помогаю, а когда появляется свободная минутка, гуляю со своими друзьями. Мы ходим купаться на реку, собираем грибы или играем возле дома».
Катенька старалась писать ровно, чисто, без помарок. Обученная бабушкой рукоделию, она и писала словно шила. Буквы ложились одна к одной, и со стороны казалась чудесной ее изящная словесная вышивка, где каждый стежок-буква плотно вписывался в пестрый орнамент Катенькиного рассказа, а тугая строка уводила мысль далеко от гладкого листа, туда, где витала сейчас в воспоминаниях сама Катенька. В письме говорилось о лете, о том замечательном времени, когда были забыты и школа и связанные с ней переживания, и можно было, ни о чем не думая, летать над густой травой лесных лужаек, меряя крупными детскими шагами бесконечные просторы детства.
Бабушка осторожно, чтобы не потревожить погладила теплой ладонью Катеньку по головке, и, неслышно ступая, вышла. Катенька осталась одна. Вздохнув, она придвинулась поближе к столу и продолжила.
«Однажды мальчишки нашли старый, трухлявый пень, – писала она. – Видимо раньше он был огромным деревом, в тени которого ничего кроме травы не росло. Когда же дерево спилили, на его месте образовалась небольшая, залитая солнцем полянка. Солнце высушивало жилы старого пня, и он постепенно ссыхаясь, сморщивался, как старичок, и, стыдясь своей немощи, прятался в зарослях растущей травы. Но, как он, ни скрывался, его все же, заприметила змея. Ей понравилась его шершавая, теплая поверхность и она, видимо, частенько приползала сюда погреться на солнышке. В один из таких визитов ее и обнаружили мальчишки. Змея была очень красивой, черной, с затейливым узором из белых, круглых пятнышек. Дети восторженно любовались ею, пока один из мальчишек не назвал ее гадюкой и не сказал, что она ядовита. Гадюка – какое ужасное название для такого прекрасного существа. У меня почему-то сразу испортилось настроение, я на всех обиделась, отказалась играть и ушла домой».
Катенька и вправду надула губки, будто старая обида вернулась к ней. Отложив авторучку, она крикнула бабушке, что ей осталось совсем немного, поэтому пускай та разливает чай. И тут же подумала, что заканчивать письмо грустной историей неприлично и решила написать еще что-нибудь. Покопавшись в памяти, она вдруг вспомнила о самом главном событии этого лета, удивившись самой себе, как это она могла забыть о нем. Схватив авторучку, она застрочила быстро-быстро, как говорила, а не обстоятельно и степенно, как учила ее тому бабушка.
«Рядом с нашим домом, со стороны улицы прячется в густой тени огромного ореха старый колодец. Проходя мимо, я увидела возле него лошадь. Она боднула своей большой головой ведро, ведро опрокинулось и с грохотом полетело в черную, сырую бездну. Цепь зазвенела, колесо, набирая обороты, страшно заскрипело, но лошадь не испугалась, а смиренно стояла и ждала, когда закончится это светопреставление. Не в силах пошевелиться от изумления я стояла и смотрела на хулиганку. Потом, очнувшись, я затопала ногами и, закричав: «У-у, негодная!», кинулась на лошадь с кулаками. Она же как будто и не видела меня. Подождав, пока колесо колодезного вала остановится, лошадь попыталась головой прокрутить колесо дальше вперед. Ей было неудобно. Полное тяжелое ведро не давало валу провернуться, колесо возвращалось назад, больно ударяя рукояткой бедное животное. И тут я поняла! Лошадь хотела пить! Она хотела пить и таким вот способом показывала мне это! И тогда я решила ей помочь. Осторожно, чтобы лошадь не обиделась, я отстранила ее от колодца, набрала воды и дала ей напиться. Несмотря на мучащую ее жажду, лошадь пила совсем не жадно, спокойно, слегка соприкасаясь толстыми губами с гладкой поверхностью воды. При этом она так смешно хлюпала, что мне тоже захотелось и, когда лошадь напилась, я попила после нее. Мама, папа видели бы вы, какими глазами смотрела на меня лошадь! Сколько благодарности было в ее взгляде! В ней столько ума, столько сердца! Она такая – Катенька задумалась, подыскивая подходящее слово, – живая! И все-все понимает. Я поцеловала ее мокрую морду, а она протянула ее мне на гибкой красивой шее, при этом так смешно задышала и зашевелила ноздрями, что я поняла, что лошадь прекрасно знала о моем пробудившемся к ней чувстве. Прищурив красивый умный глаз, лошадь дала понять мне, что отныне мы с ней друзья. Теперь только открылось мне, что животные вокруг нас знают про нас абсолютно все и думают и чувствуют также, если не сильнее! Вот я пишу, а живые блестящие глаза ее так, кажется, и смотрят на меня. Мы подружились и будем впредь неразлучны, как неразлучна я в городе со своей милой собачкой Лоттой. Папа, я вспомнила и мне сейчас тяжело от этого. Перед отъездом я обидела ее. Я была невнимательна к своему славному песику и оскорбила его этим. Папочка, мамочка у меня к вам просьба. Обязательно попросите у нее за меня прощения и скажите, что я никогда, слышите – никогда больше, не буду обижать ее. Милая моя Лётики, прости меня! Я никогда больше никому из вас не смогу причинить вреда. Я это поняла только сейчас. Мне лошадь помогла. Я гадкая, гадкая, а они такие трогательные, такие чистые, что мне невыносимо стыдно за свое поведение и обидно за свое неведение. Но теперь я обязательно исправлюсь, стану лучше, чище, вот увидите! Я обещаю!»
Катенька облегченно, будто освободилась от тяжелой ноши, вздохнула и подняла голову. В отражении окна на нее смотрела разрумянившаяся, со счастливым блеском в лучистых глазах девочка. Улыбнувшись своим мыслям и чувствуя небольшую усталость от долгого сидения за столом, Катенька просто дописала: «Вот и все. Мне пора пить с бабушкой чай. У нас сегодня абрикосовое варенье и пирожки с яйцом. Бабушка велит кланяться и зовет в гости. Целую вас всех и особенно мою любимую Лётики. Ваша Катенька». |