№23 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Тео и Клео

Юрий Хапов - родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, окончил МАТИ, лауреат конкурсов "Пастернаковское лето - 2007", "Пастернаковское лето - 2008".

Тео и Клео

(конспектированный роман)

С первой же встречи он произвёл на неё неизгладимое впечатление, пробудил глубокое волнение. Подобного ей не доводилось испытывать – ни в пору безмятежного девичества, ни в кратком и трагическом замужестве, ни потом, в долгие и беспросветные годы одиночества...

Такими, или похожими словами, в неспешной, располагающей к раздумьям, интонации и шло бы наше повествование, не помани автора соблазнительная «малая форма», увлекшая его бесповоротно... и, как результат, внесённая в заглавие.

Она без труда распознала в себе это чувство, не посетившее её раньше, но неотступно подстерегавшее всю жизнь. Что же послужило надёжным подтверждением? Не те ли безошибочные признаки – она много читала о них: каждый раз при встрече в аллеях её бросало в жар, на шее и на щеках вспыхивали некрасивые красные пятна, а ноги слабели и делались «не свои»? При этом, когда между ними оставалось два-три шага, она, будто тургеневская барышня, опускала глаза, как бы досадуя на судьбу: ах, сударь... поздно... поздно.

Так могло казаться со стороны.

На самом же деле в её душе не возникало ни малейшего намёка на ропот, ещё менее того – досады. Лишь тихая, но неколебимая уверенность, как если бы она ждала дальнего гостя – уже и осень прошла, и зима на исходе, зимние лунные тени легли на тропинку к её бедному дому... и вдруг! Скрип снега у крыльца: обмануться невозможно...

– Ну, вот и Вы... Пожалуйте к столу...

На следующий день, при встрече, прежде чем опустить глаза, она постаралась получше разглядеть его. Высокий и почти прямой. Прихрамывает, опираясь на трость. Элегантен. Сед, той – голубоватой, как снег гор – сединой, что видится неправдоподобной. Сросшиеся брови сединой не тронуты, чёрные. Тщательно подстриженные усы. Кожа выбритого лица – жёлто-коричневый пергамент. Единственное, что выдаёт возраст...

Поравнявшись, она незаметно втянула в себя воздух: табак... резеда... что-то ещё... Тимьян? Он слегка растянул губы в вежливой улыбке узнавания, и они разминулись. Впрочем, улыбка могла предназначаться и не ей – вслед семенили две дамы.

«Роберт Тейлор, – укололо в грудь, – «Мост Ватерлоо...»

Они ещё раз встретились и разминулись в аллее. Также мерно и значительно постукивая тростью, подняв твёрдый подбородок, он прошёл мимо, скользнув взглядом поверх головы. «Да, это тимьян... Что ж... буду страдать тайно, – улыбнулась она своим мыслям. – Однако вальс-бостон за Вами, милорд».

...На прогулку она надела чёрный строгий пиджак с белоснежным шейным платком. Это был скрытый посыл и прочитывался как знак: нам не миновать друг друга. Но чёрно-белая чересполосица прожитой жизни просит не спешить. Малый остаток отведенного времени – малость кажущаяся... Ожидание – тоже часть.

Он стоял на её пути и улыбался великолепными зубами. Только ей – она теперь не сомневалась. Подошла вплотную, пытаясь не выдать быстрые слёзы. Он перехватил трость в правую руку, а левую галантно согнул в локте.

Дорога шла на подъём. Воздух в поле вибрировал от жары, стрекота и жужжания. Она остановилась, тяжело дыша.

– Валидол... с Вами? – обеспокоенно глянул он.

Она смешливо высунула язык: на кончике красовалась таблетка...

– Может, вернёмся в парк? И там присядем?

– Нет. Здесь просторно... Идёмте ещё.

– Будь по-вашему... Помните, у Платонова? «Три вещи меня поразили в жизни – дальняя дорога в скромном русском поле, ветер и любовь». Долгие годы я был лишён этого. И вот – русское поле, бесконечная дорога... И мы... Поразительно. Ветер – моя судьба. Любовь?.. Вы, конечно, ждёте немедленного ответа, заранее отвергая несовпадения... Что ж, это право каждой женщины. Извольте.

Любовь... Нигде на земле это слово не соответствует русскому пониманию. У нас всё определено при венчании: взаимопоглощение на добровольных началах, заведомо невыполнимые обязательства... Вы не находите? Для меня любовь – это доверие. Не так уж мало в этом мире. У меня никогда не было семьи, гнезда. А женщины... Многих я не помню. К другим испытываю благодарность... за доверие. За жизнь. Доверие за доверие – выше любви я не знаю.

– Давно ли Вы знакомы с Платоновым?

– Начинал в библиотеке Конгресса Соединённых Штатов. А дочитывал в Тель-Авиве, в госпитале. У меня там образовалась пауза... шесть операций...

– Почему – Платонов?

– Язык... Пронзительность... Земляк.

С ним было удивительно легко, несмотря на капризы и причуды: он мог прервать на слове, беспричинно, как ей казалось, свернуть прогулку. Иногда надолго замолкал, как бы говоря этим: хочу побыть один... Но ей не делалось обидно: это так понятно – побыть одному. С ним было удивительно легко!

– А что вальс-бостон? – спросит памятливый читатель.

...Балы в интернате проводились в пятничные вечера, после ужина.

В тёмном костюме, с бабочкой, без трости, почти не хромая, он вошёл в полумрак зала. Зорко оглядев присутствующих, сделал оркестру знак.

– Вальс-бостон! – объявил церемониймейстер.

Небольшое замешательство, и, обняв за талию, он вознёс лёгкую руку и повлёк её, рассекая пространство зала длинными скользящими па.

Раздались аплодисменты.

– Вы знаете, – отдышавшись после танца, сказала она, понизив голос до шёпота, – мне утром повесили «Холтер»*... И вот беда – провода перепутались. Помогите, ради бога, Вы сможете.

Он со знанием дела отыскал под блузкой нужный провод, поменял его положение, продев под мышкой, и – всё оказалось на месте.

– Блестящая операция! Позвольте пригласить Вас на следующий танец?

– Сочту за честь. Вы обольстительны... Грациозны...

– Благодарю за изысканный комплимент. Вы не можете себе представить – я была такая высокая! И вот... всё согнулось... делось куда-то... А мне только восемьдесят...

– Хм! Когда мне было столько, я тоже был значительно выше!

...Прощаясь, он поднёс её руку к губам:

– Теодор Додус. Фальшивомонетчик, – и ещё раз склонил голову.

Сохраняя улыбку, она ждала – что-нибудь добавит, отшутится. Нет.

– Вы так неожиданно и выразительно замолкаете – не могу привыкнуть.

– Надеюсь, у нас будет время. Но... Ваше имя?

Он всё не выпускал её руку. Пожатие казалось ей бесконечным блаженством.

– Клавдия Кувшинова. Библиотечный работник, – и вздёрнула задрожавший подбородок. – Бывшая зечка, лагерная пыль.

– Ну, что Вы, голубушка... Не надо. Вы хоть пыль... Меня... просто нет. Может, нам пройтись перед сном?

– Простите, по мне скучает мой унитаз... Да и «Холтер» опять...

– Как Вы спали?

– С вечера всё думала... перебирала. Как обычно... Под утро забылась. Кажется, Вы тоже не спали?

– Читал. Размышлял о платоновских словах... О своих. Должен признать – я был неправ. В своём рассуждении о любви я допустил непростительную скоропалительность... Следовало внести главенствующее обстоятельство, уточнить: меня никогда не любила именно русская женщина. Во всяком случае, мне неизвестны такие факты. А без этого (он вздохнул – сие непоправимо!), без этого... кто же вправе судить о любви? Вот... повинился, и стало легче... Вы готовы простить старого болтуна?

– Не ожидала... Вы были так категоричны... Я согласна с тезисом о доверии, и, поверьте, хорошо знаю ему цену. Но ограничивать, обеднять... Впрочем, вряд ли и я могу компетентно говорить о любви – у меня она... книжная больше.

– Я прощён? Всё! Поедемте в Москву? В Парк Культуры, я так давно не был... А Вы? Чёртово колесо, лодки, мороженое... Говорят в Москве ещё можно поесть настоящее мороженое! Вы даёте Ваше согласие?  Я закажу такси.

– Даю. Согласие. Ваш акцент... он какой?

– О-о! Могу хвастать. Впрочем, больше хочется плакать: Харбин, Шанхай, Австралия, Япония, Штаты и Канада, Уругвай, Израиль... Кажется, ничего не забыл? Конечно, забыл... Бейрут, почти два года.

– А интернат? Пункт следования? Последний причал? У вас лицо... вечного скитальца.

– Это в точку: я бездомен, последние лет шестьдесят. Сюда предложили поселиться коллеги, чтобы не был один... Кажется, они не ошиблись.

Она не сдержалась, погладила его руку:

– Я тоже одна... Вчера Вы сказали «голубушка»... Я плакала всю ночь. Как Вы смогли не забыть такое давнее, домашнее! Как угадали произнести? Душа попросила? Платонов?

– Если бы не он, я, полагаю, не вернулся в Россию...

– ...Видели объявление в вестибюле? Приглашают на диспут «Ваши идеи по освоению космического пространства: шаг в никуда». Выспренний бред! Здесь богадельня или NASA? Что за балбес придумал?

– Стоит ли так сердиться? Они обязаны проводить с нами работу, мы их «контингент», – кротко улыбнулась она.

– Чтобы идея овладевала массами?! Но так уже было в истории – что вышло?

– Помните о своём сердце, прошу Вас...

– Я не публичный человек – выступать на диспутах! Не одобряю полемических ристалищ... Пока видят глаза, буду читать.

– И прогулки... в любую погоду. Надо ходить.

– Да-да, читать и ходить, читать и ходить... Здесь, кстати, совсем неплохая библиотека, Вы не находите? Можем читать вслух. И говорить о прочитанном...

– Для меня это... – у неё покраснели веки и выступили слёзы, – это... бесценный подарок... Благодарю.

– Тогда слушайте. Я выписал сегодняшней ночью. Для  Вас.

Он подал гостье чай с мятой, и, укрыв её ноги пледом, взял с прикроватной тумбочки толстую тетрадь.

–  «...Он увидел, что маленькие дома жителей были жалкими, низкими... бурьян на пустых местах беден, он растёт не страшно, а заунывно, обитаемый лишь старыми, терпеливыми муравьями...» Узнаёте? «Река Потудань». Я родом из тех мест. Когда я прочёл эти строки впервые, я хотел умереть: что я здесь делаю? Зачем оставил её, сирую, жалкую, тёмную? Безнадежно больную... А вот «Джан». Не знать – будто и не Платонов. Как стойкий инок... на пути к Богу. «Он улыбнулся своей старой мысли: почему люди держат расчёт на горе, на гибель, когда счастье столь же неизбежно и часто доступней отчаяния...»

Ложка мелко дребезжала в чашке. Она поставила чашку на стол и, сжав в коленях дрожащие руки, отвернула лицо к окну.

Солнце ещё не ушло за высокие липы парковой аллеи. Его лучи рассеивались кронами деревьев и, достигая окна, ложились пятнами на стену.

– Расскажите о себе, – попросил он.

– ...Жили мы в Астрахани. Мама была из дворян. Папа служил полковым священником. Георгий Георгиевич Воскресенский... Его не утопили сразу после разгрома – пленных и раненых топили баржами. Он сгинул позже, на Соловках. Там много было «служителей культа». Мама осталась с двумя дочерьми: старшая Клементина и младшая Клеопатра. Это я. У нас с сестрой разница восемь лет. Дома меня звали Клео.

Голос её звучал почти отстранённо, как бы из давнего времени, но он чувствовал его напряжение и думал: может, не стоило... ворошить...

– В тридцать четвёртом году маму и Клементину забрали. Больше я их никогда не видела. Только сестру на фото. Работала я на разных работах – на стройке, на рыбозаводе. Там меня присмотрел начальник. Кувшинов Андрей Васильевич. Взял замуж. Так я стала Клавой Кувшиновой. «Слушайся во всём, – сказал, – а не то будешь там, где твои...»

– Хм... Клео, Клео... Не скрою – я сразу отверг эту Вашу «Клаву». Ещё подумал по привычке: неудачный псевдоним...

– Не перебивайте, пожалуйста.

– Извините... Клео. Я буду называть Вас Клео.

– Андрей Васильевич был неплохой человек. Но, вступив в партию, угождал начальству, если нужно для продвижения – мог и сподличать. Я это стала понимать много позже... А тогда была молода, неумна и труслива. Даже радовалась – муж старше, начальник, он лучше знает... Однажды он позвонил с работы:

- Клавдия, у нас будут гости. Московские! Приготовь хороший ужин. Осетрины, икры, коньяк. Всего!

Я спросила, много ли будет гостей.

– Двое, – муж понизил голос, – но какие... В Москву тащат, аж рукава трещат... Москвичкой скоро у меня заделаешься!

Дрогнуло тут моё сердце: беда будет от этих гостей...

– Ну, и бог с ними! Быльём заросло! – снова перебил он, и тут же поправился: – Поросло-поросло. И... заросло. Вы знаете, Клео, мне вдруг вспомнилось... Занятная метаморфоза. В детстве я спал преимущественно калачиком. Не скажу точно, до каких лет. В юности и молодым мужчиной – в позе бегуна на короткую дистанцию: на боку, одна нога вытянута, другая согнута в колене. Торопился... Куда? Бог весть. Достигнув зрелого возраста, я много лет спал на спине, руки – за голову. Основательно выпив – только на боку, чтоб не захлебнуться во сне... Вот как всё интересно! Правда? А сейчас я не пью, никуда не тороплюсь, перемещаюсь как бы в обратном направлении, и могу спать как угодно: в кресле с газетой, за рулём авто, на прогулке... Вы замечали? Ха-ха! Как вы полагаете, Клео, мне стоит попробовать позу эмбриона? По-моему, самое время... Во всяком случае, я намерен писать трактат.

– Непременно напишите. Можно и диспут устроить – улыбнулась она и подумала: как чувственно произносит он моё забытое имя... Как добр ко мне. – Пожалуйста, не утешайте... В моём представлении Ваша жизнь страшней. Закончу свой рассказ, Вы просили...

– ...Напоили, раздели донага и устроили «негра на десерт» – вымазали чёрной икрой и вылизывали... как псы. Муж спал. Он очень хотел в Москву...

Вырвалась и, полуголая, обезумевшая, прибежала в милицию. На свою беду.

...Андрея Васильевича скоро арестовали. В справке, выданной мне через двадцать пять лет, значилось: «...скончался 15 февраля 1943 г. В пересыльной тюрьме г. Омска от сердечного приступа».

Пришли и за мной...

Срок добавляли дважды: Инта, Канск. Самое страшное... били. Били так, что однажды я... в общем, опросталась. Выкинули на снег подыхать. Потом в больничке – спасибо врачихе, взяла санитаркой – полгода оживала, выносила за лежачими. Оклемалась и – на поселение. Караганда.

Она беспомощно развела руки: вот и всё.

– Хотите всплакнуть? Можем вместе... видит Бог, нам есть о чём...

– ...Нас тоже раскидало по свету... Рождён я в Воронеже, в семье сахарозаводчика Терещенко. Известный человек был. По фальшивым документам я поступил в Московский университет, и закончил его в двух факультетах: мехмат и философии. Почему Додус? Это результат полувековых фальсификаций и легенд...

– Вас... принудили? К этой работе?

– Я увлёкся: романтика. Знал Зорге, Маневича... Многих.

– Как вы сохранили себя?

– Чудом. Возможно, молитвой матери... оттуда, с небес. Она была последней, кто звал меня по имени: Феденька, голубчик...

– Я хотела бы называть Вас сегодняшним именем. Вы позволите без отчества?

– Да, Клео. Я ждал это.

– ...В усадьбе отца были две замечательные аллеи. Южная, из платанов, и северная, липовая. Среди платанов всегда светло и празднично на душе, хочется петь с птицами, лететь к облакам. Я хорошо помню это чувство. А в липовой аллее, по преимуществу, сумрачно даже в солнечный день. Но зато хорошо и покойно думается, можно погрустить. Барышни и молодые женщины любили там поплакать наедине с собой и своей печалью.

Сосед отца высадил аллею из молодого карпатского дуба. Дуб живёт пятьсот лет. Сосед с другой стороны имел аллею из пирамидального крымского тополя. Теперь нет и пней. Нет камня дорог, нет прудов, нет садов...

Нет пепелища, нет развалин дома.

Есть то, что видел Платонов: «...на всей улице была страшная тихая ночь... населённая еле видимыми, неизвестными существами, от которых все люди спрятались... и заперли двери на железо».

– Этой улицей прошла моя жизнь... Расскажите о войне.

– Война? На Тихоокеанском театре военных действий, с Японией. Шифровальщик в штабе ВМС Соединённых Штатов. Ранен, пленён и расстрелян. На свете есть две моих могилы: на Филиппинах и в Йемене... Кстати, Клео, имейте в виду: бедуины – самые верные и благородные люди на этой земле. Самые коварные – японцы.

– ...Что же дальше?

– То, что должно – жить и готовиться! В отношении готовности... Чтобы Вы знали... Кроме Вас у меня нет близкого человека. Настоящая моя могила будет здесь, в пустом поле, при дороге. Камень я уже заказал. Счета оплачены...

– Вы всё решили... А кто будет скорбеть по мне? Я размышляла над этим, получив весть о кончине Клементины. После войны она жила в Бельгии. Это на её деньги я здесь.

Откинув голову и прикрыв глаза, он долго молчал. На какую-то долю секунды ей показалось, что он не дышит.

– Вы не умерли, Теодор?

– Подумываю над этим... На чём я... остановился?

– «Счета оплачены»...

– Боюсь, что мне нечем отплатить... судьбе за нашу встречу, Клео... Там, я слышал, денег не берут...

– Вам трудно дались эти слова...

– Остались самые трудные... Я устал, Клео... Прилягу.

– Хотите, я тихонько спою?

– Наденьте куртку от моей пижамы и ложитесь рядом. Я ведь знаю Ваше тайное желание, Клео... Уснём в тёплой постели...

– Мы соблюдём приличия?.. Сама бы я не решилась...

– Что там за окном, Клео?

– «С берёз неслышен, невесом, спадает жёлтый лист...» Мне снилась осень. Потянуло ветерком, лист посыпал обильнее... В библиотеку вбежали дети: «Клавдия Георгиевна, дайте поскорее «Горе от ума» Белинского! Завтра сочинение, а ещё картошку копать».

Лица, голоса, веснушки... Я их любила.

Эпилог

Он был большой выдумщик, Теодор Додус.

По приезде в этот интернат для состоятельных долгожителей России, он предложил назвать его именем Мафусаила, по Библии – деда Ноя, прожившего 969 лет.

В шутку, конечно.

Администрация отнеслась серьёзно, связалась с Синодом РПЦ. Подключалась Госдума. Общественная палата. Обсуждение затянулось... Всё это время начальство и персонал называли его – Теодор Мафусаилович. Из глубочайшего уважения, уверовав в идею беспримерного долгожительства.

Это имя и было выбито на огромной гранитной глыбе.

* «Холтер» – прибор для суточного мониторинга сердечной деятельности, закрепляется на теле больного. (Прим. автора)