№26 Юрий МИНЕРАЛОВ (Россия, Москва) Любовь в творчестве Шолохова

Юрий Минералов (род. 30 мая 1948, с. Калигорка, Киевская обл.) — российский литературовед, поэт и критик, заслуженный деятель науки Российской Федерации, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России. Родился в семье инженера-картографа — сына сибирского православного священника. Осенью 1948 г. родители с сыном Юрием вернулись в Сибирь, где семья жила в Хакасии (г. Черногорск), а затем в Кемеровской области (г. Сталинск, впоследствии — Новокузнецк). Окончил филологический факультет МГУ. Пятнадцать лет преподавал в Тартуском университете, двадцать три года (1987—2010) работает в Литературном институте им. А. М. Горького — профессор, заведующий кафедрой русской классической литературы и славистики. Доктор филологических наук (1987), заслуженный деятель науки Российской Федерации (2004), член Союза писателей России. Автор книг «Поэзия. Поэтика. Поэт», «Так говорила держава. XX век и русская песня», «Теория художественной словесности», «История русской литературы (90-е годы XX века)», «История русской словесности XVIII века», «Поэтика. Стиль. Техника», «История русской литературы XIX века (40—60-е годы)», «История литературы XX века (1900—1920-е годы)» (в соавторстве с И. Г. Минераловой), «История русской литературы XIX века (70 — 90-е годы)» (в соавторстве с И. Г. Минераловой), «История русской литературы XIX века (1800 — 1830-е годы)», «История русской литературы XVIII века», «Контуры стиля эпохи», «Введение в славянскую филологию», «Сравнительное литературоведение». Выпустил также книги стихов «Эмайыги» (1979), «Красный иноходец» (1995), «Хроники пасмурной Терры» (2000), «О, солнце моё!» (2003), книгу стихов и прозы «Река времён» (2008).

Любовь в творчестве Шолохова 

В «Тихом Доне» красавицей называют лишь Наталью Коршунову, будущую жену Григория Мелехова. Впервые эту характеристику применяет к ней (в разговоре с Григорием) не кто иная, как соперница Аксинья:   «Наталья... Наталья — девка красивая... Дюже красивая (курсив наш. — Ю.М.). Что ж, женись. Надысь видала ее в церкви... Нарядная была...»

Надо условиться, что не называть словом «любовь». Таковы, например, беспутные похождения Дарьи Мелеховой и Елизаветы Моховой из «Тихого Дона», а также Лушки Нагульновой из «Поднятой целины» (впрочем, у нее все-таки имелся некий секс-символ — Тимошка Рваный). Зато наиболее нравственно симпатичные женские образы Шолохова — Наталья Коршунова в «Тихом Доне», Варя в «Поднятой целине» и Ирина в «Судьбе человека», то, что они испытывают по отношению к своим мужчинам, это и есть любовь. Самоотверженная верность первых двух подробно раскрыта в сюжете произведений. Что касается Ирины, благодарное преклонение перед ее памятью главного героя «Судьбы человека» Андрея Соколова свидетельствует о том же.

В противоположность Наталье о красоте Аксиньи и остальных героинь в романе прямо не говорится. Писатель подразумевает не это качество, когда заставляет Григория то видеть «взбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги», то наблюдать, как «ветер трепал на Аксинье юбку» или что «губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые», — «чувствуя, как сохнет во рту и в чугунном звоне пухнет голова» и т.д. и т.п. Аксинья не только неоднократно возвращается то к мужу, то к возлюбленному, но и, «отягощенная отчаянием», отдается Евгению Листницкому. Как пишет автор, сердце ее было падко «на жалость, на ласку». Но Шолохов явно не случайно делает отцом Аксиньи человека, которого в современных выражениях следовало бы охарактеризовать, как патологического насильника, объектом своей похоти избирающего даже родную дочь. Подобным образом не случайно Л.Н. Толстой в свое время сделал идеальную высоконравственную Анну Каренину родной сестрой легкомысленного «донжуана» Стивы Облонского — факт их кровного родства также позволяет многое понять во внешне неожиданном безоглядном увлечении Анны Вронским и перипетиях ее дальнейшего трагического жизненного пути.

О любви Григория и Аксиньи написано много. Например, С.Г. Семенова склонна ставить любовь Григория и Аксиньи в ряд с «Одиссеем и Пенелопой, Тристаном и Изольдой, Ромео и Джульеттой, Антонием и Клеопатрой», подчеркивая «мощную, почти звериную эротическую энергетику» их отношений (Семенова С.Г. Мир прозы Михаила Шолохова. М., 2005, с. 144, 146). Тут, вполне признавая «звериную энергетику» в отношениях персонажей вроде Антония и Клеопатры, предположительно даже Одиссея с Пенелопой, все-таки хочется как-то отодвинуть подальше от этого эротического ряда бедных Ромео и Джульетту… А В.В. Кожинов считал, что «любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, революция, одно из ее воплощений…» (Кожинов В.В. «Тихий Дон» М.А. Шолохова // Победы и беды  России. М., 2000, с. 236). Но только революции — внутренне противоречивое явление; они при случае бесцеремонно попирают Божии заповеди и корежат судьбы людей.

Есть примеры и резко отрицательного читательского восприятия нравственной сути образа Аксиньи. Так, по воспоминаниям литературоведа М.П. Лобанова, Ф.В. Гладков «с раздражением» именовал Аксинью «проституткой» (Лобанов М.П. В сражении и любви. —  http://sp.voskres.ru/publicistics/lobanov11.htm). Правда, именно Гладков читательски не принимал и творчества Шолохова в целом (см.: Дворяшин Ю.А. М.Шолохов: грани судьбы и творчества. М., 2005, с. 19-20). Но в данном конкретном случае даже им не оспаривается талант автора: выражается лишь негативное восприятие человеческой сути образа конкретной героини.

Какие нюансы писательского замысла Шолохова кроются в том, что он как автор «заставил» Григория, по сути говоря, не раз откровенно предать свою замечательную жену и мать своих детей ради этой вдвойне греховной любви (трудно отрицать его изначальную вину в отношении мужа Аксиньи — соседа и сослуживца)?

С одной стороны, этот герой — плоть от плоти донского казачества (как оно представлено в романе). Не обсуждая несомненно преобладающие тут позитивные стороны облика казачьего мира, нельзя не указать на непомерную гордыню, обуревающую этот литературно изображенный автором мир. Желания и потребности героев, по сути, никак не стесняет и не ограничивает христианская мораль, о которой они в общем-то не особенно и помнят. (Вспомним историю изнасилования Аксиньи родным отцом, как и последующее зверское убийство отца собственными сыновьями, мстящими за сестру.) Отсюда жестокость и беспощадность, хитрость и коварство, не раз проявляемые героями как в быту, так и в военных перипетиях гражданской войны. Отсюда же, в частности, беззастенчивость по отношению друг к другу в так называемых «личных» делах — конкретно говоря, в делах любовных. Когда в «Войне и мире» Анатоль Курагин (неизменно изображаемый Толстым как редкостный подлец) пытается «по-гусарски» соблазнить Наташу Ростову, его поползновения возмущенно и брезгливо пресекает Пьер Безухов. В «Тихом Доне» преобладают иные отношения. Характерны две сцены, в которых отец Григория Пантелей Прокофьевич пытается неудачно воззвать к морали сначала Аксиньи, а затем, много позже, своей невестки Дарьи. Эмоциональная реакция обеих героинь поразительно однотипна, но и «революционные» философские обобщения из нее вывести затруднительно.

Но среди мотивировок поведения Григория Мелехова и др. естественно усматривать также мотивировки собственно литературные. Это прямо касается и любовных исканий героев. Образно-сюжетный натурализм (в том числе натурализм в обрисовке любовных отношений) был широко распространен в советской литературе 1920 — 30-х гг. («Цемент» Ф. Гладкова, «Бруски» Ф. Панферова и др.). При этом литература, конечно, преломляла какие-то явления современной реальной жизни, но сама традиция такой литературной «гиперсексуальности» шла, по-видимому, от европейских величин, подобных Эмилю Золя и Ги де Мопассану. Были и дореволюционные русские писатели, находившиеся в поле зрения советских авторов и имевшие прямое отношение к обсуждаемой теме. Когда один из героев «Тихого Дона» пишет в своем дневнике про Елизавету Мохову, что «арцыбашевщиной от нее попахивает», — он выражается весьма недвусмысленно.

Нельзя не указать в данной связи и на произведения А.Ф. Писемского. Тема «Шолохов и Писемский» в литературоведении даже не поставлена. Однако роман Писемского «Взбаламученное море», переизданный накануне революции в составе собрания его сочинений, побуждает ко многим параллелям с романом Шолохова «Тихий Дон». Красноречив даже контраст их заглавий (при этом во второй половине романа Шолохова фактически представлен «взбаламученный Дон»), а сюжеты произведений посвящены изображению в ряде черт однотипных катастрофических эпох в истории России. Отметим бросающееся в глаза сходство основных любовных линий обоих романов. Если напомнить предельно кратко, то главный герой «Взбаламученного моря» Александр Бакланов женат на добродетельной красавице Евпраксии, но одновременно его снедает непреодолимая страсть к легкомысленной «вакханке» Софи Леневой, которая неоднократно бросает его, но ради которой он все равно готов покинуть жену и семью, умчавшись за развратницей Софи хоть на другой конец Европы (кстати, как раз к революционерам). В творчестве Писемского мотивы эротической «необузданности» героинь и героев нередки (романы «В водовороте», «Масоны» и др.). С его точки зрения эрос — источник неподвластной разуму человека силы. Впрочем, герой романа «В водовороте» князь Григоров, обуреваемый непреодолимым влечением к революционерке Елене Жиглинской,  имеет мужество и совесть в конце концов пойти на самоубийство, чтобы прекратить далее предавать свою «умную и добрую» «княгинюшку».

Дарья Мелехова из «Тихого Дона» и Лукерья Нагульнова из «Поднятой целины» чем-то неуловимо похожи. Но в «Поднятой целине» есть действительно глубокий и светлый женский образ — это юная Варя Харламова, полюбившая Давыдова. Именно о ней одной, подобно Наталье Коршуновой, автором в этом романе определенно говорится, как о красавице. Обедая в бригаде на полеводческом стане, Давыдов видит, как «через стол на него в упор, неотрывно смотрели серые девичьи глаза, и столько в них было горячей, невысказанной любви, ожидания, надежды и покорности, что Давыдов на миг растерялся. Он и прежде нередко встречался… с этой большерукой, рослой и красивой семнадцатилетней девушкой, и тогда, при встречах, она улыбалась ему смущенно и ласково, и смятение отражалось на ее вдруг вспыхивающем лице, — но теперь в ее взгляде было что-то иное, повзрослевшее и серьезное...».

Примерно такие же «большие, раздавленные работой» руки были у Натальи Коршуновой — казалось бы, любимой и балованой дочери богатого казака.

Давыдов — характер, помимо своей силы и незаурядности, почти во всем остальном противоположный характеру Григория Мелехова. Ему совершенно не свойственны какие-либо проявления личной безответственности. В отношении Вари Давыдов (кстати — к теме «любовь и революция», — именно революционер-профессинал) предельно честен. В отношении этом есть что-то отцовское: «Каким тебя ветром ко мне несет и на что ты мне нужна, милая девчонушка? И на что я тебе нужен?.. Ведь я вдвое тебя старше, израненный, некрасивый, щербатый…», — думал Давыдов, рассеянно глядя в полыхающее румянцем лицо девушки».

Варя, со своей стороны, искренне переживает, что «ее первая, чистая, девичья любовь наткнулась на равнодушие Давыдова». В романе есть любопытный эпизод, не лишенный юмора:

«Не полюбит он меня...» — с тоскою думала Варя, скорбно сжимая полные губы. «Завтра будет сильный ветер, земля просохнет за день, вот тогда быкам придется круто», — с неудовольствием думал Давыдов, глядя на пылающий закат».

Шолоховым введен и такой глубоко трогательный символический штрих: «Дай мне твою рубаху, — тихо попросила она. И, боясь, что он откажет, умоляюще добавила: — Дай, пожалуйста!

— Зачем? — удивился Давыдов.

— Я ее зашью, я так аккуратно зашью, что ты и не заметишь шва. И постираю ее».

Так велика в Варе потребность заботиться о любимом. Затем своеобразное «сватовство» Давыдова перед матерью Вари развернуто Шолоховым в колоритную, в чем-то немного забавную сцену:

«— Варвара любит меня, я тоже ее люблю. Решение такое: отвезу ее в округ учиться на агронома, есть там такой техникум, через два года будет она агрономом, приедет работать сюда, в Гремячий, а нынче осенью, когда справимся с делами, сыграем свадьбу».

После этого между матерью и Давыдовым происходит легкий обмен мнениями по поводу моральных качеств матросов, но все решается весьма быстро после шепота разрыдавшейся Вари: «Маманюшка, родненькая! Я за ним хоть на край света пойду! Что он скажет, то я и сделаю. Хоть учиться, хоть работать — все сделаю!»

В заключение следует обдуманная «резолюция» Давыдова: завтра же он отвезет Варю учиться, а сам до свадьбы перейдет на жительство к будущей теще, чтобы помогать ей содержать младших детей. Пока же он оставляет Харламовым «под бедненькой скатертью на столе» «небрежно скомканную пачку денег» «из старых рабочих накоплений».

На обратном пути «шаг его был тверд, уверен, все тот же, прежний, с легкой матросской развальцей, но если бы кто-нибудь из знающих его посмотрел на его походку — он увидел бы в ней нечто новое...»

Давыдов весьма разумно определил дальнейшее развитие судьбы Вари, отправляя ее учиться в техникум. Однако после его гибели она неожиданно вернулась в Гремячий Лог. Этот ее поступок немедленно становится предметом обсуждения в колхозном правлении, и Разметнов, «в полной уверенности, что с ним согласятся», предлагает:

«— Она — невеста покойного Семена. Надо, чтобы она училась. Он этого хотел. Так и надо сделать.

Завтра же давайте призовем ее сюда, поговорим с ней и отправим обратно в техникум, а семью ее возьмем на колхозное обеспечение».

Третий (после образов Натальи и Вари) идеальный женский образ шолоховской прозы — безусловно Ирина из «Судьбы человека». О ней читатель узнает лишь из текстуально короткого повествования мужа, Андрея Соколова:

«Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная, веселая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почем фунт лиха стоит, может, это и сказалось на ее характере. Со стороны глядеть — не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на нее глядел, а в упор. И не было для меня красивей и желанней ее, не было на свете и не будет!»

Семейное счастье Соколовых оборвала война. Только после удачного побега из плена Андрей Соколов получит в госпитале письмо от соседа и узнает, что еще «в июне сорок второго года» немецкая авиабомба попала в его «хатенку» и убила Ирину с дочерьми.

«Когда сердце разжалось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, еще тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете. А я ее тогда оттолкнул...»

«Судьба человека» закономерно побуждает частично видоизменить, расширив, ракурс развиваемой нами «любовной» темы. Именно в этом произведении Шолохов с огромной силой высказался уже не о любви к женщине, а о другом роде человеческой любви —  отцовской любви к ребенку и любви ребенка к отцу. Определенные подступы к этой теме можно усмотреть в «Донских рассказах» («Нахаленок», «Чужая кровь», в особом своеобразном сюжетно-тематическом повороте — «Жеребенок», и др.). Однако в этих сжато написанных рассказах со стремительно развивающимся действием обсуждаемая тема обрисовывалась писателем несколько схематично, скупыми штрихами. В «Судьбе человека» герой в конце концов он находит себе сынишку — беспризорного мальчика Ваню: «Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки — как звездочки ночью после дождя!»

Отцовская любовь дала одинокому человеку смысл жизни. Ребенок спас его, как и он, по сути, спас ребенка. Любовь принесла им обоим то счастье, ради которого и возникает в людях это чувство, когда оно подлинное. Что будет с ними далее, читатель не знает.

Вспомним, что единственной зацепкой за жизнь и для Григория Мелехова в финале «Тихого Дона» оказывается его родной сынишка. Что их обоих ждет впереди, также неясно. Эти «открытые» финалы двух великих произведений играют немалую роль в авторском созидании их классической художественной мощи.