№29 Валерий СУХАРЕВ (Украина, Одесса) Поэтическая страница

Валерий Сухарев - поэт, прозаик, журналист, переводчик, музыкант. Член Южнорусского Союза Писателей (Одесская областная организация Конгресса литераторов Украины). В 2008 году стихи вошли в антологию «Украина. Русская поэзия. ХХ век», изданную в Киеве под редакцией Юрия Каплана и в Одесскую антологию поэзии «Кайнозойские Сумерки». В этом же году третье место в турнире поэтов-одесситов на Международном фестивале русской поэзии «Болдинская осень». Автор сборника стихотворений «Анонимность пространства» (2000) и множества публикаций в украинской и зарубежной периодике.

У егеря

1

Сумерки, загород. Демисезонный лес

сосен и пихт предлагает встать на лыжню;

белка нюхает снег; и в небесный собес

поднимается дух поленьев, похожий на «ню»

Ренуара; дух очага, самогона, собак;

егерь, вернувшись с разъездов, поет э-ге-ге

в сумрак опушки; жена молодая никак

не доберется сюда; и – сливками на твороге –

глянец фонарный блестит на снегу, маргинал;

снегирь – гранатовым зернышком, дятел стучит

«зингером», прошивая кору; и ложатся в пенал

оврага тени дерев; и поленья толпятся в печи.

2

Снег, как всякое большинство, диктует права

и вкусы на цвет, на местность, блюдет устав;

по-лисьи искрится наст, и в печи татарва

поленьев мычит на монгольском, гореть устав.

Вне ограды – зга и декабрь, и свист

некоего соприсутствия, но не видать лица;

Вдоль следы, поперек, поляна – маршрутный лист,

столько следов, что не вставить свово словца.

Вне ограды – зима, а в ограде – свет,

желтый (ромбом) и бледный, как чай спитой.

Выбора времени года и жизни – нет,

и тропа, не сужаясь в точку, выглядит запятой.

Синопсис

Под вечер цельсий вытянул лицо

и тихо сполз, поблескивая глазом;

тогда же очень пьяным водолазам

пришлось нырять, чтоб отыскать кольцо

от цепи якорной; а на воде

стоял левиафан в три тыщи коек;

был в ресторане вечер, пьян и боек,

и падали бокалы де-не-де.

Норвегия, нордический дымок

марихуаны; рядом стынут шхуны,

и терпкий запах северной лагуны,

и юнга Фрогг от вахты изнемог.

Бордель – бордель, и вынуты не все

из сот бриллианты, и джаз-рок на драйве;

поляк, поднявши тост, глаголет «зайве»,

и падает во всей своей красе.

Вот зимушка-зима иных широт,

с их готикой, и шнапсом, и природой…

А в те же дни и в то же время года

у нас как раз печаль наоборот:

и выпал новогодний стрептоцид,

и сразу стало грязно, как в больнице;

и, не сумевши на свои напиться,

иван у мойши на «хвосте» висит.

И всюду мерзопакостно тепло

(мороженое хлюпает в стакане),

по улицам - как вечно ходят в баню,

у дам зияет голое тело.

Пора заканчивать, мы утомились малость,

от вдохновения – одна усталость

сердечной мышцы, и душа ушла

искать свои обычные дела.

***

Это – пейзаж для репетиции памяти,

зрительной и вообще, это, с глазами навыкате,

море сосет горизонт; и ничего не исправить –

ни кистью аквамарина, ни тем, что видите

вы это как будто впервые, сморгнув воспоминание

о таких же маринах, нечаянных чайках, полуднях,

повторяющихся и невольных, как заикание.

Две стороны пейзажа – берега и с борта судна.

С берега: южные сумерки в стиле барокко,

перегар духов, духота, шепелявые склоны,

с которых не важно что, главное – чтобы далеко

было видать вашей даме, к которой вы склонны.

О, повторяемость всех небес, холмов, пейзажей

с рестораном в левом нижнем углу, а в правом

верхнем – с упадочнической луной; и даже,

при входе в пейзаж, вам уютно, как от отравы

все равно о чем говорения, вам подходят

любые пиджак, коньяк, салат и закат;

Вы, как и я, – часть натюрморта, природы;

нас уже написали, вернемся назад.

С борта: буруны в сторону берега; берег

лежит кверху брюхом, и люди на пляже, как текст,

набранный Брайлем, линза пространства, терек

пенящейся там листвы, и ресторан, он – ест.

Всматриваясь с борта, мы упираемся в пестрый

и бессмысленный пуантилизм, нам колет зрачок

соринка глиссера, море выглядит просто,

как Афродита, волосы взяв в пучок.

Сверху – белье небес, как – снизу – исподнее,

пух-перо бакланов, чьи морковные лапы –

суриком на сизо-синем; и погода сегодня

испортится чуть погодя: накрапывало...

С борта и с берега – две репетиции памяти.

Она же – премьера, и вы - отличный актер.

Но, даже с суфлером, вы ничего не исправите,

это уже фотография, мертвый простор.

И именно в этой рамке исчезнув, истаяв,

вы станете кромкой барокко в небесной лепнине,

соглядатаем горизонта и птичьей стаи,

«молнии» глиссера и терракотовой глины.

Эпитафия

Был молод и в кусты таскал девиц,

стал старше – по квартирам и по дачам,

запоминая все гримаски лиц,

но забывая так или иначе.

Настало время сократить разбег,

урезать туш; шутя или по пьяни –

он оженился, добрый человек,

на денежной, но доброй обезьяне

лет тридцати, зажил с другой ноги,

пить не бросал и на девиц дивился;

кругом друзья (откуда же враги?..),

и через год, глядишь, и удавился.

Путевое

В пути он надумал, что сны – это тоже форма

сообщения с миром, но чаще – падшим,

вспомнил о Фрейде – не то, размытая норма,

трюки натуры, наиболее адший

способ самопознания: втулки, бутылки,

лестницы, и по ним восходят затылки.

Припомнился вечер, давно: называвшийся Феликс,

кот смахнул со стола ее «ролекс»,

он в нее был влюблен, в эту Феникс

из советского фильма, они боролись

на ковре и на пуфах, она стенала,

но было им неудобно и суетно мало.

Вдоль октября, по трассе, лежащей к границе,

туристская валит буханка синего цвета,

красные машут клены в левой зенице,

в правой – бледные тополя с того света;

дорога жужжит на восток, он то спит, то ест,

везет в общем-то легкий дорожный крест.

Сумерки, дождь, огни. Он прильнул к окну:

эпос дымящих трейлеров, фермы, округа;

анемичная даль изображает страну,

покинув которую, он не оставил друга,

не разорвал с возлюбленной, не пристроил вил

никому – страну, которую все же любил.

Дорога втекает в глаза, как в воронку вода,

лигами – провода, нотою – с аистом столб;

литературнейшее навязчивое «никогда»

прячется всюду, лучше запомниться чтоб:

в каждой невзрачной примете, в раскрытой книге...

И за окном указатели, дали, риги.

Побережье

Слабоумие сна, когда бесконечный «Титаник»

тонет и тонет, под воду идут валторны,

гобои дымящих труб, прощаясь заранее,

а после, в виде воронок на глади – повторно.

Декабрьский хруст пространства, соленая влага

смывает пену с выбритого побережья,

и ветер на ощупь сух, как гуашь на бумаге,

и то, чем является даль – рисовали небрежно,

на скорую руку; и все эти дни – зарисовка;

не ври, что увидела ангела, это, в белом плаще,

дама с собачкой-переводней, сама – полукровка,

а тот унылый рыбак не похож вообще.

Что бы мы делали, если бы вдруг лишили

тебя и меня этой жажды – видеть иной

покров бытия, если б небо, ставшее шире

от взглядов твоих, вдруг обернулось стеной

с евразией и мозамбиком сырых проплешин?

Я знаю – тогда возвращаться в линейный ад

городской геометрии, словно идти к заболевшей

родственнице, ей принося наугад

бильярдные апельсины, торт со съехавшим кремом

(и вам ничего не отпишется, нет ничего);

сколько еще доказательств к одной теореме

нужно, чтоб обнаружить тень своего

присутствия в зимнем просторе? И сколько

грядущих рождественских скидок уму

нужно, чтобы ущербного месяца долька

в твой окунулась чай? Я вообще не пойму –

как мы еще, в обставшей нас энтропии,

чувствуем вермутность воздуха, терпкость стен?

Если слова остались – не торопи их,

скажешь потом, в приватной своей пустоте.

Небрежное побережье в пене наката,

мы его не запомним, как тысяча сто

седьмую картину мира, взяв напрокат и

вернуть позабывши: нечто стало – ничто.

Вот, значит, сколь неумело мы смотрим в оба,

туч распадается связь, а за ними, где

мыслился кто-то очитый, – зияет, в микробах

звезд, подкладка пространства, искрясь на воде.

Мерзнешь, в себя забираясь поглубже. Это

симптом стоящего у бесконечной воды

под нескончаемым небом; штришок силуэта –

он тоже был, он тоже оставил следы.

Циклон

Ночная сорочка в мелкий и рыжий

Листок – это и есть туман

В ноябре, в перспективе улицы, ближе

К вечеру, и когда с ума

Сходит листва, в тираж выпадая,

И явственней радикулит

Округи в дрожащих окнах трамвая

И банных на вид.

Падеж листвы, как в полях – поголовья

Под вирусом первой крупы;

И у стволов тоска воловья,

У воздуха привкус рапы.

И, донашивая демисезонное

(Как я свои мысли о лете),

Женщины изрешечены озоном

И дрессируемы плетью

Ветра с моря; ту-степ и жига

На остановках и на углах…

Северо-причерноморское иго –

Что христианину Аллах.

И никто не сулит ни зимы в завалах,

Ни мягкой – вообще ничего.

Собаки в замусоренных подвалах

Глазами вращают – во!

Душа – не барометр, ей, может статься,

Досталось уже давно

И от этих ветров, и летящих акаций

В распахнутое окно.

Ливень для навязчивых и отстраненных

Навязчивые или отстраненные – на

скамейках сидят в одиночку, сосут эскимо

и пьют кокаколу; меж пальм, с променада, видна

пляжа спина, затем – плавки моря; само

по себе пространство скучнее холста

под грунтом или штукатурки где-то

в парадном, когда б не подтёк облака, или та

щель волнореза (фигурки – как в тире), иль эта

кнопка солнца – звонка, с табличкой пониже;

табличка – морская картинка в твоем

«кэнноне», и бирюза кажется жиже

от солнечных бликов, в которых с тобой и плывём.

…………

Отстраненные, но жаждущие перемениться

и привязаться к взору, пущенному наугад, –

они воротят от солнца фаянсовы лица,

мочки просвечивают или горят

камешками серёг; опрятнейшая белизна

сарафанов в синих морщинах, либо

угнетающая терракота рубах; поглядите на

их напряженный отдых; воздушная глыба

давит на их очертанья, что видно по

силуэтам серых теней, падающих со скамеек

наземь, как у кубистов; и, похожее на тампон,

измученное мороженое каменеет камеей.

…………

Навязчивые по природе вещей и своей

невостребованности обиходом (соитья, разъятья

союзов и договоров), выглядывая из щелей

ежедневных событий, – они любые объятья

стремятся продлить, затянуть любой поцелуй,

и так переполненный вязкой слюной сомнений;

они словно тлеют в тени; а там – на скалу

вуаль дождевая легла, и оживление

пляжа – как заколосилась рожь

под ветерком – оживление, прыгая валко,

грянуло в воду (ты, бомжик, их вещи не трожь,

будь отстраненным, а не навязчивым); только галька

…………

заквохтала под почти античными пятками;

голень, когда мы бежим, сливается с ягодицей

(вид сзади); и у ресторанов пошли вприсядку

собаки и клумбы, приняв небесной водицы.

Мгновенное преображение побережья.

Молниеносные графики и диаграммы на

всклокоченных небесах, лакуны и бреши,

и разлетайка ливня на раменах

горизонта, и поганки зонтов, и варево

предприимчивого прибоя, который не новиков...

Навязчивые и отстраненные, меж собою не разговаривая,

лишь раздражают друг друга, оглаживая столиков

…………

кафешных круги и овалы, и обволакивая

невидящими глазами невидимый же горизонт; а

за парапетом кафе ходят вприсядку собаки,

заглядывая под дамские мини в тени зонта.

Навязчивые ищут дружбы у отстраненных,

угощая,заказывают разноликий десерт, коньяк;

у отстраненных причин отказаться – миллионы,

и никак не сойдутся, не договорятся никак.

На пляжах лежбище летних вещей: банкноты,

часы, телефоны – всё поглощает ливень,

и тянутся его лиги, его длинноты;

и взоры собак – лилово-счастливые сливы.