№32 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Два рассказа

Юрий Хапов - родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, окончил МАТИ, лауреат конкурсов "Пастернаковское лето - 2007", "Пастернаковское лето - 2008". 

О  дарвинизме 

Чарльз Роберт Дарвин, автор гипотезы происхождения человека от обезьяны и создатель теории эволюции, вряд ли предполагал иметь в лице бортмеханика Туркина твёрдого и последовательного оппонента. Тот категорически отказывался принять основной тезис, не признавая своей роднёй далёкого обезьяноподобного предка.

Отвергая догмат Дарвина, Туркин расширил научный кругозор чтением трудов Шардена. Пьер Тейяр де Шарден считал, среди прочего, признаком рождения человека способность... сосредоточиться на самом себе. Когда обезьяна задумалась о самой себе, утверждал он, она телесно уже стала неотличима от человека.

Мысль Туркина пошла вкось: думать только о себе? А жена, детишки? Как же они?

Он читал сызнова, упорно задумываясь о самом себе. Эгоизм мсье Шардена, пусть и высоконаучный, его как-то обескураживал, но нутром, глубинно, Туркин чувствовал – этот ему ближе. Хотелось даже руку пожать. По-товарищески.

Прострекотав над таёжным пространством Горной Шории, «порхающий сарай» вошёл в утренний туман распадка и снизился. Командир вертолёта Кямал Саппаев поелозил над речной отмелью и, выбрав пятачок мелкой осыпи, сел.

- О-о-о! – крикнул Кямал в сопки. – Хо-ро-шо!

- О-о! – отозвались сопки, транслируя эхо дальше, вниз по реке.

Бортмеханик Туркин погладил обвисшие, чуть подрагивающие от усталости, лопасти и, пописав (по укоренившемуся суеверию) на колёса шасси, принял из рук командира канистру. К вертолёту спустился знакомый йети. Он ещё в прошлый раз предложил дружить и оставил на песке след босой ноги. Для науки. При расставании йети долго бежал за вертолётом по воде, пока не упал... Кямал высказал тогда предположение, что йети приглянулась Галя, начальник экспедиции, местная шорка. Туркин тоже это подметил.

Он и дал новому другу имя Селиван. Хорошее, русское: СелИван...

...Лицо Селивана было озабоченным. Пригнувшись, он пролез под лопастью, уселся, подобрав под себя полуметровые чёрные ступни, и уставился на канистру.

- Поднимемся к пещере, разведём костерок... –  сказал командир, поздоровавшись.

- У-у! – недовольно нахмурился Селиван.

 «Пропоиц... Не иначе, познать себя захотел...» - подумал Туркин, но оговаривать не стал, сдёрнул с канистры пломбу, налил первому: друг ведь.

Галя без закуски пить спирт отказалась и стала снимать на камеру Селивана в среде обитания - в компании летунов, с алюминиевой кружкой, почти утонувшей в его лапище. С третьей кружки йети расшалился, стал хватать Галю, норовя утащить в пещеру в качестве добычи. Не знал, не ведал, тёмный, что землячка его – старший научный сотрудник и у начальства – научный авторитет, нельзя...

«Уже неотличим, – фиксировал эволюцию Туркин. - Как бы чего...»

- Хорош бузить, Селик, баба-то твоя где? - попытался урезонить друга, по-простому.

Йети Селиван рыгнул спиртом, строго глянул и погрозил огромным волосатым пальцем:

- Будешь возникать не туда, съем. Или утоплю.

- А дружба?! – возмутился командир Саппаев, подливая масла в огонь и украдкой щупая за пазухой пистолет.

- Ваша супруга, вероятно, обед готовит? - по-шорски уважительно осведомилась Галя, желая снять напряжение. – Или с ребятишками лялькается? Подросли, наверное? – улыбнулась она.

Селиван притворно вздохнул, но, простая душа, не стал увиливать.

- У! У! – похлопал себя по пузу. – Съел я её, бабу-то. Выступала не по делу... Да и жрать нечего было... Я сперва ребятишков, а после уж... её, дуру некультурную. – Он допил из кружки и подмигнул Гале: ну, пошли...

- Точно! И охмуряет так же, наш человек, – вывел Туркин и... проснулся.

Людка, разметавшись, мирно спала. Жаркая, широкая, надёжная – ни утопить, ни съесть. Туркин полежал, вспоминая сон, размышляя, что важнее: наука? йети? Потом сунул ноги в тапки и – на кухню... к Шардену.

Последовательный  ряд

Его переложили с тележки на кровать, подключили к чему надо и оставили. Ночью он пришёл в себя, зашевелился. Заслоняя собой красный свет, рядом возник кто-то, нашёл в бинтах запёкшуюся щель рта, влил два осторожных глотка.

Женский голос, будто Нюси, раздельно спросил:

- Фамилия? Имя? Отчество?

Он понял, что спрашивают его. Собрался, хотел назвать себя, даже прохрипел: Иван… И снова провалился в вязкую, чёрно-красную пелену наркотического забытья.

Очнулся вне времени. Увидел метнувшуюся к нему тень, испугался. Задрожало и замерло, боясь обнаружить себя, сердце. Гулкими толчками застучало в голове. Со страху он не чувствовал, что мочится под себя.

Действие наркоза прошло. Пришло время боли, неотвязного страха, жалких мыслей: за что?..

На третий день его перевели в палату. И здесь преследовали страхи. Он вздрагивал на каждый звук, по-детски закрывал глаза, когда кто-то входил, и сквозь дрожащие веки смотрел в панике – кто?

...Бравый сержант Иван Боцак, дослуживал срочную в стройбате, на краю Москвы.  Прошёл слух: в солдатскую портомойню набрали новеньких. Иван, пока не расхватали свежий товар, поспешил на объект. Взял дружка, Ваську Прохорова, ещё кое-кого, покрепче. Биться за девок пришлось не напоказ. Вторую роту – адыгейцы и кабардинцы, тоже лихие парни –  раздолбали в пух на подступах к бараку.

Вольнонаёмные прачки, собравшись кучкой, словно тетёрки на току, наблюдали, сплёвывая семечки – кто кого…

...Иван приглядел её сразу: рослая, пышнотелая. Глазки голубые, весёлые, бесхитростные… Веснушки пляшут на лице.

- Как зовут-то, красивая? Из каких будете?

- Нюся. Можно Нюра, как хочете. Ярославские мы.

- Залюбимся? – Иван был ещё в пылу драки, а потому – и по природной нахальной склонности – не церемонился.

Нюся согнала улыбку с полных уст. Поглядела, любуясь: хорош парень – высокий, плечистый, светлый ус над губой, глаза стальные… Орёл! Такой не обидит и другим не позволит.

- Посмо-о-трим... – соблюдая себя, протянула враспев.

Повадился.

Подарил духи «Красный мак». Велел зря не лить.

Водил в кино, на танцы в Парк культуры и отдыха. Два раза. Духовой оркестр, «Рио-Рита», мороженое эскимо. Наставлял: кусай трохи, чтоб не упало. В кино – руку на ляжку, невтерпёж ему... Провожал. Когда не было соседки, Нюся оставляла. Можно было и при ней, конечно – девки простые. Иногда так и выходило…

Иван остался на сверхсрочную – не захотел домой, на Полтавщину. И письма материны не разжалобили.

- Быкам хвосты крутить – цоб-цобе! Нема дурных!

А Нюся рада…

Стал большим человеком Иван – завскладом вещевого довольствия. Холку наел – воротничок, того гляди, лопнет. Походка переменилась.

С Нюсей говорил уже по-другому, сквозь зубы:

- Ты, там, это… Замуж, там, байстрюков рожать – и не думай!

Она, если честно, и не думала. Ей с Ванечкой и так хорошо. Сама свежа как булка. Борщ настоящий научилась, сапоги надраить, чтоб горели. И время проводить – в постели хоть всю ночь, хоть и цельный день койку гнуть, на улице слыхать. А нет – можно и по Москве, не тратясь на разности, прогуляться, метро задаром посмотреть.

Один только раз, единственный только разик, и то – не специально, а от заботы, чтоб Ванечке свеженьких овощей, Нюся спросила, подкладывая горяченьких блинков на стол:

- Может, нам, Ванюша, огородик разбить? Вон, у Катьки Коптеловой – редисочка, лучок… – И осеклась.

Зыркнул Иван злющим с похмелья глазом. Бросил вилку, поковырял противно в зубу. Закурил. Знал, что Катька – законная жена старшины Коптелова, посягательство ему послышалось в Нюсином предложении. Эх, Ваня… высоко себя вознёс...

- Ты не подумай чего… Я – так… – робко обняла его Нюся.

И впервые пригорюнилась… про себя.

…Отслужив положенное, Иван Боцак вышел из армии насовсем. Устроился по блату военруком в школу, в Ховрине. Вскоре женился. На школьной поварихе. Обзавёлся пропиской, стал москвич. Посыпались, как горох, детки.

У Нюси тоже случились перемены – съехала из своего барака. Как почётному донору ей дали однокомнатную. В Кузьминках, на Юных ленинцев. На новоселье Нюся плакала от радости: Ванечка-дроля пожаловал. Приголубил. Обещал проведывать, а ей... много-то и не надо, на том спасибо.

Проведывал, не сказать, часто, но разок-другой в месяц заглядывал. Ведь через всю Москву, считай. Нюся всегда на такси давала – как же, у Ванечки семья…

Деткам его, их трое народилось, она считала себя родной. Когда болели, свинкой или корью, приезжала нянчиться: Ваня звонил, чтоб была. Жене объяснял – дальняя родственница. Дети тоже её любили: и Светочка, старшая, и Ростик, – весь в отца – её тайный любимец, и Лидушка, самая малая.

Однажды Иван приехал утром, мрачный. Переживал, видать, аж с лица спал.

- Выручай, подруга... Жена зашла в тюрьму, – только и вымолвил. Объяснять, как да почему, не стал. Потом само узналось: кипящим супом товарку ошпарила. По злобе – не ладили.

Нюся уволилась – она в садике нянькой работала: два выходных и питание – и приехала выручать. Детки, давно переболевшие детскими болезнями, повырастали. Отцовская упёртость и жлобство, подлость матери с лихвой передались им. Тяжко ей пришлось...

Но всё равно, годы эти считала Нюся самыми счастливыми. И хозяйка, и спали вместе, чего уж там…

...Жене на зону Иван писал: «Освободишься – я её мигом налажу. Сейчас она из-за ребят. Ну, и мне, для здоровья – как без бабы-то… Сама не борзей, кому положено – давай. А то добавят». От Нюси всегда писал привет.

Выполняя мужнины наказы, жена заработала себе УДО*. Прибыла из мест нежданно, ночью. Вскочившей на звонок Нюсе с порога приказала:

- С вещами на выход! И чтоб духу... Попользовалась нахаляву – ша!

…Как говорится: шли годы.

Верная подруга погрузнела, прискучила. Появились другие – деловые, немногословные. Безо всяких там… Появились и новые заботы: бокс на Черкизовке купили, через год – участок на Клязьме. Начали строиться. Только крутись… У Нюси не бывал месяцами. А уж приедет – вот она вся тут, как прежде – любое желание:

- Голубчик, Ванечка! Радость-то какая! Как чуяла – беляши с пылу… Садись, рюмочку… Селёдочки с лучком… Закуси. Огурчика малосольного… Что не весел – головушку повесил? Может, заболел, не приведи бог? Или нужда какая?

Эх, жить бы да жить с такой…

На полный желудок клонило ко сну. Он ложился на диван. Нюся, приглушив телевизор, укрывала его пледом и, присев в ногах, любовно и жалостно смотрела: устал… стареет. А  забот на нём, бедном!

Через часок-полтора он поднимался, зевая.

- Может, останешься, Ванечка? Ночку… а? – с робкой надеждой, роняя слёзы, жарко шептала Нюся. – Иссохлась без тебя…

- Не могу, Нюсь. Войди в понятье.

…Как-то под Новый год у бокса объявился Васька Прохоров, кореш армейский. По всему – только от «хозяина». С большой отсидки. Стоял поодаль, курил, глядел…

Иван сразу признал дружка. Что-то дёрнулось под сердцем: хорошего не жди… Отвернулся, и сразу понял – зря, только слабость показал.

- Здорово, сержант! Не узнал? – Морда наглая, глаза воровски – ширь-ширь – по сторонам.

Торговлю пришлось закрыть. Сели в кафе у метро.

- Помнишь своё погоняло? – скалился Васька железными зубами. – Рыбий глаз! Теперь ты, стал быть, средний класс… Ну-ну… Ладно, наливай, сержант! Хули там…

Выпили по бутылке. Иван размяк: дружбан, Васька! А тот всё про подельника толковал, который ждёт в Кургане.

- Слышь, Вань… Мне бы хатку тихую… на недельку… Да бабёнку тёплую… Деньжат малость…

- Есть местечко… Нюську помнишь? Сейчас позвоню…

- ...Приюти на пару дней другана армейского, – велел он. – Выдь к метро, встретишь...

- А ты? Не заглянешь? Я бы…

- Сам – никак. За товаром ехать… Ну, давай! Ты уж там… это… расстарайся...

- Вон она… – не вылезая из такси, указал он на одиноко стоящую у перехода женщину в тёмном пальто и платке.

Простая душа, Нюся не сразу почуяла беду... Человек от Ванечки, проездом. Издалече, видать...

Не раздеваясь, Прохоров прошёл в комнату.

- Кудряво живёшь! Иван-то бывает? Или ещё кого греешь? – Голодными глазами он оглядывал тяжёлые ляжки под халатом.

- Не ваше дело! – озлилась Нюся.

 - Чаво? – рванулся к ней Прохоров. – Щас узнаешь, чьё дело! Вякни только!

...Бил в живот, в лицо. Бил беспощадно, зверея от собственной ярости. Она рвалась к двери, к окну, тщетно звала на помощь...

Насиловал в кухне, под грохот мебели и истошный крик. Нюся умоляла оставить её, плакала, грозилась, что скажет Ивану... Он только скалился, ненасытный стервятник, и терзал свою жертву.

Как был, в сапогах, со спущенными штанами, Прохоров жадно курил.

- Ну, чьё дело? – щерился сквозь дым. – Будешь брыкаться – удавлю. Будешь, как надо – уважу... поживу с недельку. Глядишь и поладим. Давай наливай, хули там.

Опершись о косяк, сглатывая кровь из разбитого носа, Нюся стояла, ни жива, ни мертва, не в силах взглянуть в его волчьи глаза.

- Ты уж... там... расстарайся, – звучало в ушах.

...Пил он, не пьянея, сохраняя осторожность: спрятал ключи, оборвал телефон. Даже дверь в туалете оставлял открытой. Слышал во сне каждый шорох, казалось, он вовсе не спит. Когда водка кончилась, стребовав деньги, послал соседа-алкаша.

Нюся исхитрилась и незаметно сунула тому записочку.

Телефон Боцака молчал.

Другой номер принадлежал старику-ингушу...

...Два года назад при операции ему влили литр Нюсиной крови. Поправившись, старик узнал адрес донора и приехал. С цветами и корзиной фруктов.

- Скажи, дочка, что ты хочешь больше всего? Может, что нужно твоим близким? Муж, дети? Мать? – допытывался он. – Говори, дочка, как есть. Я всё сделаю.

«Был бы Ванечка жив и здоров...» - подумала Нюся, а вслух уронила:

- Одинока я... – И неожиданно для себя поведала о самом дорогом в своей жизни. Незнакомому человеку открыла сокровенное.

И про него, Ванечку, и про деток его – обо всём, чем жила столько лет.

Старик слушал, не перебивая, печально покачивая головой.

- Узнал, что ты мой донор, – наконец заговорил он, – сердился: зачем мужчине женская кровь? Сказали, из всех – самая лучшая. Ну, хорошо, я сказал... Узнал, сколько ты её отдала и сколько заплатили, опять сердился... Даром! Я понял, что ты одна и нуждаешься. Настоящий мужчина не позволит своей женщине продавать кровь. Ехал сюда, знал про тебя почти всё...

- Я не нуждаюсь... просто у меня её много. Вот и вам... пригодилась.

Старик достал из корзины огромный спелый гранат, чуть надрезал его, разломил:

- Каждый день ешь двадцать зёрен. Когда съешь, ещё привезу... Этот гранат мой отец сажал. – Он взял в свои сухие ладони её руку, чуть коснулся губами и поднялся из-за стола. – Ну, что ж, дочка... Всё у тебя есть и ты счастлива... слава Аллаху. Пусть будет так. Вот тебе телефон. Радость – звони, беда – звони. Когда умру – позвонят тебе. Будь здорова, дочка.

...Во двор въехала глухая чёрная машина. Из неё вышли двое молодых людей в строгих костюмах и скрылись в подъезде. Вскоре они появились, волоча Прохорова со связанными руками и верёвкой на шее. Пьяный Прохоров визжал недорезанной свиньёй.

Брезгливо взглянув, старик что-то коротко сказал по-своему. Парни ловко сунули ему кляп и бросили в багажник.

Из окон выглядывали люди – наверное, принимали происходящее за сериал.

Затравленно озираясь на окна, из подъезда вышла Нюся. Она едва держалась на ногах. От слёз и побоев лицо её распухло, глаз заплыл.

- Где твой Иван, дочка? Адрес.

- Не надо... Дядя Иса!.. – Нюся в мольбе протянула руки.

За эти кошмарные дни и ночи она ни разу – ни словом отчаянья, ни в мыслях – не помянула худо Ванечку. Она мучительно страдала за своё осквернённое тело: «Как признаюсь? Ведь не захочет меня такую, бросит... Зачем тогда жить...»

– Он не знал... Он добрый...

Старик скривился в горькой усмешке:

- Кто предал раз – предаст снова...

- Не убивай, не убивай... Умоляю... Я сама виновата!

- Э-э! Слабые женщины – слабый народ... Не плачь, дочка. На всё воля Аллаха...

Третий день за Нюсей ходила нерусская женщина. Третий день Нюся в беспамятстве повторяла имя Ивана, звала.

Напрасно ждал и старик. Только сосед заглянул однажды: не нужно ли чего?

...Порезали его прямо в боксе, на глазах продавщиц.

* УДО – условно-досрочное освобождение