«ЗА» И «ПРОТИВ» НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО ИЛИ ВЕТЕР ДУЕТ, А КАРАВАН ИДЁТ

Евгений Бузни

Евгений Бузни - писатель.

22.12.11. Семьдесят пять лет назад 22 декабря умер, неделю не приходя в сознание после тяжёлой болезни, известный во всём мире, уникальный во многих отношениях писатель Николай Островский. Ему было всего тридцать два года, когда он ушёл из жизни, вызвав своим существованием тысячи споров и о его романе «Как закалялась сталь», и о нём самом, «простом кочегаре, не написавшем до этого ни одной строчки», как говорил сам о себе прославившийся неожиданно писатель. Павла Корчагина узнали и полюбили на всех континентах земного шара, но ещё при жизни писателя, пожинавшего славу своей книги всего четыре года (первая часть была опубликована в апреле 1932 г.), были те, кому не нравился роман, и те, кто не верил в то, что прикованный к постели тяжёлой болезнью человек, практически неподвижный и к тому же слепой, мог написать сам столь полюбившуюся всем книгу.

Сначала Островскому приходилось самому отражать штыковые атаки своих критиков. Вот что он надиктовал для редакции «Литературной газеты» в ответ на опубликованный в газете материал по поводу романа «Как закалялась сталь».

«Только сегодня я прочёл в «Литературной газете» от 5 апреля статью Бориса Дайреджиева «Дорогой товарищ». И хотя я сейчас тяжело болен - воспаление лёгких, - но я должен взяться за перо и написать ответ на эту статью. Буду краток.

Первое: решительно протестую против отождествления меня – автора романа «Как закалялась сталь» с одним из действующих лиц этого романа – Павлом Корчагиным.

Я написал роман. И задачи критиков показать его недостатки и достоинства, определить, служит ли эта книга делу большевистского воспитания нашей молодёжи.

Во второй половине своей статьи критик Дайреджиев сходит с правильного пути разбора книги в этой области и пишет вещи, мимо которых я не могу пройти молча. Например: «Но здесь мы должны отметить ошибку редакции «Молодой гвардии. Дело в том, что Корчагин – это Островский (Его история недавно была рассказана М. Кольцовым в фельетоне «Мужество» в «Правде»). А роман – человеческий документ. И вот по мере того, как мир смыкается железным кольцом вокруг разбитого параличом и слепого Островского, семейная неурядица борьбы с обывательской роднёй жены Корчагина начинает занимать центральное место в последней части романа. Прикованный к койке Островский не замечает, как мельчает в этой борьбе  его Павка. Типичные черты Корчагина начинают вырождаться в индивидуальную жалобу Островского через своего героя. Редактор книжки Т. Шпунт оказалась политически более чуткой, чем редакция журнала. Она свела к минимуму перипетии семейной ссоры, заострила политическую суть этой борьбы, тогда как журнал дал  целиком эту растянутую часть романа, чем способствовал разжижению гранитной фигуры Павки Корчагина».

Зачем понадобились Дайреджиеву эти сенсационные сообщения, что Корчагин – это Островский, что это о нём писал в «Правде» Кольцов?

Как всё это режет ухо! Зачем понадобилось Дайреджиеву написать неправду (я с трудом воздерживаюсь от более резкого выражения) об авторе романа и Павле Корчагине, которых Дайреджиев отождествляет? Когда и где увидел Дайреджиев индивидуальную жалобу автора на окружающую его действительность?...

Если вы, т. Дайреджиев, не поняли глубоко партийного содержания борьбы Корчагина с ворвавшейся в его семью мелкобуржуазной стихией, обывательщиной и превратили всё это в семейные дрязги, то где же ваше политическое чутьё? Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу, не скулили, по Дайреджиеву…

Дальше т. Дайреджиев обращается с публичным вызовом к писателю Всеволоду Иванову взять на себя «инструментовку», «техническую шлифовку и озвучание» книги.  После чего «она станет в уровень с лучшими образцами социалистического эпоса». Я ценю Вс. Иванова как писателя. Убеждён, что он тоже был смущён этим театральным жестом Дайреджиева. Мы, молодые писатели, только что вступившие в литературу, жадно учимся у мастеров мировой и советской литературы. Берём лучшее из их опыта. Они нас учат…

Книга имеет много недостатков. Она далека от совершенства. Но если её вновь напишет уважаемый Всеволод Иванов, то чьё же это будет произведение, его или моё? Я готов учиться у Всеволода Иванова. Но переделывать свою книгу должен сам, продумав и обобщив указания мастеров литературы. Эти указания и советы нам, молодым, нужны как воздух. Товарищеская, творческая их помощь, большевистская критика. Ничего этого нет у Дайреджиева».

Хороший ответ, чёткий и, как говорится, не в бровь, а в глаз. Да, сам Островский умел отвечать критикам. Но он ушёл, а выступления против него и героя его романа продолжались, особенно за рубежом, где никак не могли поверить в возможность искреннего самопожертвования, в то, что могут быть люди, живущие ради всеобщего счастья, а не ради собственной кубышки, наполненной купюрами.

Американский советолог Вера Александрова в своей книге «История советской литературы 1917-1962 гг.» писала о романе «Как закалялась сталь» и его авторе следующее:

«…Роман был напечатан в 1932 году, но не привлёк к себе интереса. Не привлекла интереса и 2-я часть, когда печатались в том же журнале с января по май 1934 года. Только после убийства Кирова…роман Островского оказался в центре внимания литературного мира. Широкие партийные и официальные круги стали проявлять интерес к судьбе Островского, они окружили его заботой и вниманием и попытались спасти его. Целая бригада писателей была послана к Островскому, чтобы помочь ему написать второй роман «Рождённые бурей».

Не знаю, каким образом можно было увязать популярность романа «Как закалялась сталь» с убийством С.М. Кирова, происшедшим 1 декабря 1934 г., но положительные рецензии и отзывы на роман появились ещё до этого события сразу же после журнальной публикации первой части, а за два последних прижизненных года писателя роман издавался пятьдесят раз, и купить его было в то время весьма трудно.

Шли годы. Ломали строй, за который воевал Павка Корчагин, во имя которого, превозмогая боли в теле, силой духа отодвигая приближавшуюся неумолимо смерть, писал свой роман Николай Островский. И вот появились новые хулители его творчества, новые сомневающиеся в искренности писателя, в гуманной направленности его помыслов.

Известный советский писатель В.П. Астафьев на волне всеобщего очернительства истории Советского Союза публикует в «Комсомольской правде» 6.10.90 свою статью «Так как же закаляли сталь?», в которой в унисон американской исследовательнице В. Александровой пишет:

«…Первым редакторам романа «Как закалялась сталь» Анне Караваевой и Марку Колосову пришлось будущую знаменитую книгу не просто править, но и дописывать, местами писать. В архивах Николая Островского да и в Сочинском музее должны храниться не только листы с линеечками для «слепого письма», но и тексты, сотворённые двумя командированными писателями. А вот хранятся ли? Я не уверен».

Однако нет таких текстов ни в музейных архивах, ни где-либо ещё. Более того, в командировку этим редакторам не нужно было никуда ехать, чтобы править рукопись Островского, так как первую часть книги он писал, живя в Москве в Мёртвом переулке. Но лучше всего по этому вопросу ответил известный литературный критик Лев Аннинский, выступая в октябре 1990 г. на научно-практической конференции, проходившей в Москве по случаю пятидесятилетия Московского государственного музея Н.А. Островского:

«…по существу того, ЧТО писал Островский. И КАК писал? Плохо? Может быть, и плохо, да сильно. Ибо такого рода исповеди не пишутся «хорошо» – они не действуют, если не выкрикнуты прыгающими воспалёнными губами.

Теперь последний вопрос: а если НЕ САМ писал? Что тогда? Вдруг это ему Анна Караваева писала? Или Марк Колосов?

Неужели не чувствуете, в какую ловушку мы попадаем с этими вопросами? Хоть один текст, написанный Караваевой или Колосовым, имел такое воздействие на людей, как текст Островского? Что же они от СВОЕГО ИМЕНИ не написали такого?

Разумеется, они могли помогать Островскому, могли монтировать, чистить, править текст – но никто не мог подделать и имитировать то высокое безумие, которое таилось и пылало в этой книге. Ослабить – можно было. Но усилить – нет. Подделать – нет».

Хорошо сказано. Как отметил бы сам Островский – в точку. Но любители позлословить, выдавая себя за радетелей правды, не унимаются. Некий Владимир Заманский в интернете помещает свои размышления о Николае Островском и приводит выводы Заслуженного лесовода профессора Павла Вакулюка, который «исследуя историю некогда дремучих Боярских лесов, обнаружил интересные факты, касающиеся такого, казалось бы, незаметного эпизода, как заготовка дров в Боярке в годы советской власти. Тема вывела профессора на историю Николая Островского и знаменитой узкоколейки, где Павка Корчагин потерял калошу и здоровье».

«Профессор Вакулюк, - пишет дальше Заманский, - в своей лекции особое внимание уделяет знаменитой Боярской узкоколейке, якобы построенной героями-комсомольцами для перевозки дров в Киев. И тут обнаруживаются странные несообразности.

Не надо строить узкоколейку в шесть верст на паровой тяге. Достаточно и конной. Но в этом случае незачем было возводить насыпь из глины, которую-де смывал дождь. Нет в Боярских лесах глинистых почв, они там песчаные. Не росли там грабы, вдохновенно описанные в романе о Павке Корчагине. Кстати, кора граба гладкая, а не морщинистая, как пишет автор (или авторы?) романа Островского.

Но самое главное: не было той самой комсомольской узкоколейки. Были совершенно другие и в других местах».

Автор статьи Владимир Заманский буквально кипит возмущением. Ну, как же, не было в Боярке столько леса, чтобы его пилить, не было узкоколейки, не было настоящего героизма, не было и настоящего писателя.

А на самом деле и узкоколейки были, и строились они в тяжелейших условиях, и лес по ним отправляли, ибо часто узкоколейки строились в сжатые сроки специально с этой целью, и героизм при строительстве был, и он совершенно верно описан настоящим писателем. Другое дело, что сам Николай Островский мог не участвовать в строительстве узкоколейки. Но разве в задачу романиста входит писать только о своём личном опыте? Тысячи раз нет. В его задачу входит написать так, чтобы поверили, что всё происходило именно с автором. Именно это Островскому удалось на сто процентов. Никто из читателей не хотел верить в то, что Павка и Островский разные люди, хотя автор романа неоднократно об этом заявлял.

И вот недавно в газете Нижегородская правда» появляется статья её колумниста Станислава Козлова «Для чего закаляли сталь?», написанная в духе современной конъюнктурной переоценки прошлого человеком, который, как он пишет, в советское время был «ярым комсомольцем», влюблённым в Павку Корчагина, а теперь, как явствует из его статьи, стал «ярым антикомсомольцем», переоценившим всю историю, о чём он пишет буквально следующее:

«Раскрыл книгу и всколыхнулось, нахлынуло давнее. Оказалось: отдельные строчки и даже целые абзацы помнятся до сих пор чуть ли не наизусть. Здорово, Павка, старый дружище!.. Но вдруг с удивлением замечаю: в книге словно проявилось то, о чём раньше не задумывался, чего не замечал. Выглядит странным и неприемлемым то, что казалось естественным... Те же страницы читают те же глаза, но за ними уже находятся новые знания и иное видение мира. Глаза разума как бы прозрели и сбросили плену идеологических шор: может быть, Николай Островский хотел сказать не совсем то, что мы ему приписываем?..»

Что же по-новому видят эти глаза? Вот какими словами начинается статья:

«Неприязнь одних к другим, подспудная ненависть, распалённая десятилетиями умелого влияния на массовое сознание. Сегодня говорят, что пора с этим кончать. Но как, если не исчезают идеологические основы, от которых слишком многие не хотят, или не могут, избавиться. Одним из фундаментов ненависти остаётся книга Николая Островского «Как закалялась сталь»…

Поразительно, прежде всего, слышать от журналиста такое заявление, что де в нашей стране «подспудно» десятилетиями внедрялась ненависть друг к другу. Откуда это? Принцип жизни «человек человеку – волк» был в царской России. Достаточно посмотреть пьесу Александра Островского «Волк и овцы», где герои прямо говорят об этом. Такой принцип характерен для капиталистического общества, которое внедряется в настоящее время и в нашей несчастной России. А в советское время бытовал и воспитывался повсеместно другой лозунг: «человек человеку - друг, товарищ и брат». Нельзя не вспомнить, что в период горбачёвской перестройки возник вопрос о том, как теперь обращаться к президенту. Ельцин тогда ответил, что слово «товарищ» уже не удобно, а «господин», как-то ещё не привычно, потому просил пока называть только по имени и отчеству.  То есть слово «товарищ» стало коробить. Вот в какое время стала в России вновь насаждаться ненависть класса беднеющего народа к классу жиреющему. Но ведь именно против последнего класса – буржуазии выступал Павел Корчагин. И если у него была ненависть, то отнюдь не ко всяким людям, а к врагам народа.

Позволю себе процитировать эпизод из книги «Как закалялась сталь» в том виде, в каком его написал первоначально Николай Островский. Там мы чётко видим ненависть Корчагина, но к кому?

"Пустырь оставался позади. Рядом с насыпью шло привокзальное шоссе, идущее к товарной. Оно проходило через туннели под полотном и выходило около депо на другой стороне, вливаясь в улицу рабочего района. Перед воротами туннеля когда-то был шлагбаум и стоял домик сторожа. Теперь шлагбаума не было, а от домика осталась лишь половина. Пущенный сослепу снаряд, плюхнулся в стену домика, разворотил его внутренности, оставив искалеченную половину стоять у шоссе, как инвалида, как живущую память о только что прошедшем.

У туннеля висел фонарь, и свет от него желтоватый, тусклый освещал часть стены туннеля и шоссе перед входом. Подходившие к входу Павел и Лагутина были увлечены оживлёнными разговорами, связанными с их работой.

- Я ещё новый человек здесь, - говорила она, - и не понимаю, почему у вас мало девчат в коллективе. На двести шестнадцать парней только одиннадцать девушек... Это безобразие. Это говорит за то, что вы совершенно над этим не работаете. Сколько девушек у вас занято в мастерских?

- Точно не знаю, примерно человек семьдесят, – ответил Павел. – Всё больше уборщицы. И, собственно говоря, одиннадцать человек не так уж мало, как ты говоришь. Ведь у нас производство, где девчат небольшая кучка на несколько тысяч рабочих. И этих одиннадцать завоевали с трудом. Девчата очень туги на подъём. В этом есть и наша вина, но тут не разбежишься. Вот если у тебя есть какая-нибудь дивчина – присылай её – дадим работу. Может быть, дело пойдёт лучше. Ведь если так разобраться, то наш женорг Ступина, хотя и хорошая партийка – твёрдая тётка, но с молодыми девчатами у неё дело не клеится…

И Павел хотел было рассказать о последнем столкновении между Ступиной и девчатами, которые согласились идти на собрание женотдела только с условием, что после него будет устроена танцулька, когда нервная, вспыльчивая Ступина всыпала столько горячих, обидных слов, в которых особенно досталось нескольким заводилам, заправским танцорам. Попало и "пудренным носикам", и "подведенным бровкам", и "девчачьей дури", "несознательности проклятой" – с заключительными словами "ну вас к чёрту, дерьмо барахольное! Не было из вас людей и не будет, всё протанцуете" – но воздержался, не желая засыпать Ступину перед райорганизатором. Кто знает, как бы приняла этот рассказ Лагутина. Человек она новый – может нагореть Ступиной, чего та не заслуживала. Хотя вспышки её возмущения отсталостью девчат не помогали делу, а только вредили, но исправлять это надо было дружески, осторожно. Ступина всегда признает ошибку, но без разноса.

Лагутина опять взяла под руку Павла, но уже не из боязни, а от усталости. Рука Павла теперь поддерживала Лагутину, ослабевшую от пути и целого ряда сутолочной работы. Павел никогда не ходил с женщиной под руку. Это по неписанным законам его этики было негоже и почему-то связывалось с обывательщиной. Но теперь уставшая Лагутина была исключение, и первый раз его рука была не на месте.

- Эх, скорей бы домой, - проговорила Лагутина, когда они вошли в освещённый фонарём круг перед входом в туннель. – Мы уже близко. А ты где живёшь?

Наверху, около депо, заревел паровоз, заглушив ответ Павла. Не расслышав ответа, Лагутина переспросила.

- Я живу дальше. Мне на гору, на Завальную. Я тебя доведу до…

Конец фразы захлестнулся в горле.

***

Сзади шваркнуло сорвавшимися в бег ногами, глухим выдохом грудей. Метнулись три изогнутые тени. И мороз холодный, острый, как удар тока, скользнул по спине Павла. Его рука грубо, с силой вырвалась из-под локтя Лагутиной, отбросив её в сторону.

Мозг лихорадочно спешил, но сзади уже охватывали крепко, жёстко, зверино за шею. Схвативший рванул к себе, и удар в спину повернул Павла лицом к напавшему. Громадная лапа, на секунду бросив шею, схватила за гимнастёрку около подбородка, свернув её в жгут.

Первое, что увидел, вернее, почувствовал Павел, это дуло "Парабеллума" около глаз, которым тупо ткнули в лицо два раза. В следующие секунды Павел увидел и державшего его большеголового в кепке. И что несуразно дико запомнилось – это кнопка для застёжки на большом козырьке. Лица не видел – только два больших пятна глаз. В виски забухало опомнившееся сердце. Мысль вылетела. Осталось одно ожидание удара и то непередаваемое, чего высказать нельзя. Эти несколько секунд с дулом, медленно чертившим перед глазами кривую, когда каждая доля секунды могла быть последней – их ещё никогда не испытывал Павел.

Когда проползли секунды и выстрел не последовал, мысль возвратилась, но дуло перед глазами связало её, глаза припаялись к жёлтому кружку перед лицом.

Лагутину бросили на бетон туннеля. Сваливший её навалился одной рукой на грудь, другой с силой рванул юбку, которая с треском разорвалась. Лагутина судорожно забилась, тогда третий из напавших бросился на подмогу и, став на колени, сорванной с головы фуражкой старался зажать рот.

Дышать было нечем. Фуражка отвратительно воняла потом. Оглушённая падением на землю, испуганная до крайности, полузадушенная молодая женщина отчаянно сопротивлялась, пытаясь отбросить ломавшего ей руки насильника.

Разъярённые сопротивлением и торопящийся тот, что зажимал рот, ударил её с силой по лицу с отвратительной руганью. Ударив, бандит отпустил руку, закрывавшую рот, и острый резкий крик женщины "Помогите!" полоснул ножом.

Державший Павла от крика вздрогнул. Его голова на миг повернулась к боровшимся на земле, пальцы, сжимавшие рубашку, разжались, и, толкнув Павла кулаком в грудь, он выбросил из глотки хриплым придушенным басом:

- Дёргай, шкет, без оглядки и то быстро.

Рука его с револьвером махнула по направлению к городу. Павел не двигался. Рука угрожающе вытянулась, и сиплое "Ну-у-у, чего ждёшь?" заставило Павла шагнуть в сторону.

Этот шаг был принят большеголовым, как исполнение его требования, и вытянутая с "Парабеллумом" рука медленно опустилась. Уловив это, Павел сейчас же сделал второй шаг по направлению к городу.

Большеголовому показалось, что юношу удерживает от удёру опасения получить пулю в затылок, и он полуобернулся к тем двум, ворочавшимся с женщиной в темноте туннеля, как бы отводя угрозу выстрела в спину. С парнишкой он считал поконченным. Его обманула юность и широко раскрытые, как завороженные глядевшие на дуло глаза, обманули замусоленные в масле штаны и гимнастёрка.

Большеголовый не хотел оставаться без участия в происходящем у входа в туннель, а никакой опасности от готовой бежать фигуры парнишки он не видел. Он двинулся к борющимся на земле.

Наскочили на этих двух не для грабежа. Наткнулись случайно. Сорвалось хорошее дело. Не выгорело на Продольной 31, и уже на обратном ходу стукнулись с этими двумя, из-за бабы, конечно. Фонарь показал её. Грубая, стоит влипнуть, да и место подходящее. А фраер – шкет зелёный, грач. Одним словом, и не сговариваясь, кинулись. Пришивать шкета ни к чему, хай подымать не с руки – бан под носом. Смоется и сам с дрейфу, когда шпалер понюхает…

Большеголовый ошибся.

Павел рванул наган из кармана и взметнул рукой по направлению к большеголовому. Последний, не выпускавший юношу из виду, заметил это резкое движение и круто повернулся. Глаза его уловили взметнувшуюся руку с наганом, но было поздно.

Необычайно громко, оглушающе громыхнул выстрел. Большеголовый качнулся и, цепляясь рукой за стену, боком осел на землю. Одна из теней у туннеля метнулась ошалело к выходу, но рванувшийся второй, третий выстрел заставил тень нырнуть в провал разбитого домика. Третий, кинувшись бежать в туннель, ударился об стену и, подстёгиваемый хлеставшими сзади выстрелами, делая зигзаги, скрылся в темноте туннеля.

Всё это произошло в течение нескольких минут. Отвратительно по гадючьи корчившееся тело подстреленного напоминало о том, что происшедшая короткая схватка была действительностью, так быстро она кончилась.

Тело большеголового, подплывшее темноватой лужей, лежавшее на боку, вздрагивало, и ноги в коленях медленно сжимались и разжимались. Изо рта вырывались булькающие звуки. Револьвер, лежащий за спиной, подплыл красным, и, сделавши движение его поднять, Павел остановился и отдёрнул руку. Надо было убираться отсюда. Третья тень, потонувшая в туннеле, могла напомнить о себе. Освещённый перед входом круг давал хорошую мишень.

Только теперь Павел оглянулся на свою попутчицу. Она, поднявшись с земли, с искривившимся от ужаса лицом смотрела на лежавшего на земле. Павел понял, что она плохо осознаёт окружающее. Она стояла с надорванной блузкой в одних рейтузах стройная, как мальчик. Обрывки её юбки лежали на земле. Тут же валялась покинутая фуражка.

Схватив её за руку, он потянул её за собой по направлению к городу, спеша уйти из освещённого места, но, пробежав несколько шагов, вспомнил, что разорванная её юбка лежала у входа в туннель. Он быстро повернулся, добежал до чёрного клубка материи, схватил его и, пригибаясь, побежал вслед за Лагутиной.

Павел нагнал её у мостика. Она, прислонившись к перилам, тяжело дышала. Со стороны железнодорожных складов слышались голоса. Оттуда бежало несколько человек. Топот выбегавших на шоссе людей почему-то не вызывал опасения, а донёсшийся лязг затвора совсем успокоил.

- Это наши, - сказал Павел Лагутиной и, давая ей обрывок юбки, сказал: - прицепи её как-нибудь.

Люди из темноты вынырнули сразу, и передний красноармеец с винтовкой наперевес крикнул сердито, грубо:

- Стой! Руки вверх!

Остальные подбежавшие, запыхавшиеся окружили. Передний, заметив в руке Павла наган, вскинув винтовку, закричал зло:

- Кидай оружие, гад, застрелю!

Павел бросил под ноги тяжело упавший наган. Это и силуэт женщины успокоило. Голоса стали не так напряжены. Отодвинув от груди Павла штык, передний сыпал вопросами:

- Кто стрелял? Откуда идёте? Кто такие?

Рассказ Павла не вызвал доверия у обступивших. Один из них высказал это, бросив коротко:

- Знаем, из-за бабы подрались пистолетчики.

Павел вскипел:

- Товарищ, я секретарь железнодорожного коллектива комсомола, член Губкома комсомола. Я вам заявляю, что всё то, что я вам сказал, правда. И вот этот товарищ, - он указал на Лагутину, - член партии, зав. Женотделом района, и вы не имеете права нам не верить. Вот мои документы, - продолжал Павел, вытаскивая из кармана записную книжку.

Это подействовало.

- Ладно, пойдём. Где тот лежит? Там разберёмся, - сказал это уже спокойно без резкости.

Они пошли обратно к светящейся точке фонаря у туннеля. Лагутина оперлась на плечо Павла, шагала машинально, усталая и разбитая от только что пережитого.

Когда подошли к фонарю, там уже были люди: двое у лежавшего на земле трупа, а один наверху. У трупа один в кожаной тужурке и защитной фуражке, другой железнодорожный охранник. Повернувшись к подходившим, человек в кожанке, в котором Павел узнал агента железнодорожного чека Шпильмана, спросил:

- В чём дело, товарищ? – но, узнав Павла, подошёл к нему, подавая руку, спросил: - Что такое случилось?

Павел, указывая на стоявшую рядом Лагутину, которая, навернув юбку полотнищем, держала разорванные концы рукой, и ожидала, когда кончатся эти объяснения. Он рассказал Шпильману всё, что произошло. Шпильман слушал внимательно, смотря то на него, то на труп, в то время как красноармеец, взявший за дуло револьвер, утирал его об одежду убитого.

Когда Павел кончил Рассказ, Шпильман подошёл к трупу и, упёршись ногой в плечо, повернул труп на спину. Сдвинутая со лба кепка открыла лицо убитого.

- А вот оно! – радостно воскликнул Шпильман. – Митька Череп собственной персоной. И, чёрт возьми, как ты его, Корчагин, припаял? За эту собаку тебе в губчека спасибо скажут. Чего это он занялся такой мелочью, как… - Он не договорил, запнулся, взглянул на Лагутину.

- Ну, товарищ, вопрос ясен, - сказал Шпильман, обращаясь к красноармейцам, приведшим Павла. – Вы можете отправляться назад, а мы пойдём, составим протокол.

Последние слова относились к Лагутиной и Павлу.

- А эту собаку уберут отсюда.

И когда все двинулись в туннель к вокзалу, нагнавший Павла красноармеец, отдавая ему наган, сказал:

- Револьверчик возьми. Ещё пригодится разок.

Павел улыбнулся и дружески пожал ему руку. Когда шли в комендатуру писать акт, Шпильман, отставший от идущей впереди Лагутиной и красноармейца, потянул за рукав Корчагина, нагибаясь к нему, тихо спросил:

- А что они её…?

- Нет, - резко оборвал Павел, почувствовав в его вопросе нездоровое любопытство.

Шпильман хмыкнул под нос и, отодвинувшись, заговорил с красноармейцем, идущим впереди.

Только на рассвете Павел подвёл Лагутину к её дому. Он с силой застучал кулаком в дверь. В окне появилась заспанная фигура хозяйки. Узнав в Лагутиной свою квартирантку, она скрылась и через минуту уже открывала дверь.

Не отвечая на испуганные вопросы хозяйки, поражённой видом и состоянием Лагутиной, с которой творилось что-то нехорошее, они прошли в комнату Лагутиной, оставив озадаченную хозяйку в коридоре самой догадываться о происшедшем.

Войдя в комнату, Лагутина, едва дошедшая до постели, упала в неё и забилась в давно сдерживаемых рыданиях, перешедших в тяжёлый нервный припадок. Павел, доведший её до кровати и собиравшийся уходить, остановился. Он не мог уйти сейчас, когда Лагутиной надо было чем-то помочь, а чем, он и сам не знал. Он старался вспомнить, где живёт врач, но нельзя было оставить Лагутину и, присев на краешек кровати, нашёл Руку Лагутиной, легонько сжал её и заговорил с необычной для себя нежностью, как если бы говорил с обиженным ребёнком:

- Ну, зачем ты плачешь? Зачем? Ведь всё уже прошло. Теперь ты дома. Зачем же так плакать? Всё кончилось хорошо. Я сейчас привезу врача, и он поможет тебе.

Но Лагутина не отпускала его руки, как бы боялась, чтобы он не оставил её одну.

В дверь тихо постучали. Павел встал и открыл дверь. Хозяйка поманила его в коридор. Выйдя, он притворил за собой дверь. Хозяйка, взволнованная ожиданием, засыпала его вопросами. Он коротко спешил ей ответить и, в свою очередь, спросил её, не знает ли она, где живёт врач. Оказалось, почти напротив. Павел попросил сейчас же привести его. Она поспешно бросилась исполнять его поручение.

Закрыв за ушедшей хозяйкой дверь, Павел возвратился в комнату. До прихода врача он помог Лагутиной снять башмаки, заботливо укутал её одеялом и, сидя у её кровати, говорил тихо, но настойчиво:

- Ты должна сейчас уснуть, слышишь? Надо быть сильной, товарищ, смотри, сколько слёз пролито.

Это на Лагутину действовало успокаивающе, но только на минуту.

Павел вскочил, когда услышал стук в дверь. Это возвращалась хозяйка с врачом. Пришедший врач, узнав причину припадка, сделал Лагутиной укол морфия и ушёл.

Лагутина, затихшая, успокоенная, заснула.  Было уже светло. Окно, открытое по совету врача, выходило в сад, и тяжёлая ветвь сливы заглядывала в самую комнату.

Пора было уходить. Только теперь Павел почувствовал свинцовую тяжесть своей головы и знакомый нажим обруча, от которого не мог избавиться с момента удара осколком в лоб над глазом. Это был первый нажим. Павел знал, что за ним последуют такие же, более болезненные. Оставалось одно проверенное, испытанное средство, единственно помогавшее – это уложить голову в подушки, зарыться в них, закутаться тепло и постараться заснуть.

Надо было уходить. Он повернулся к спящей Лагутиной, как бы прощаясь с ней, тихонько пожал открытую руку. Она дышала ровно и спокойно. И только теперь неожиданно, с удивлением Павел увидел впервые, что его спутница – бледная, уставшая, с запрокинутой немного назад стриженой головой, с разлетавшимися кудрями – была не только женорган района, но и красивой женщиной.

Смущённый таким открытием, он круто повернулся и пошёл к двери. Когда уходил, хозяйка уже возилась на кухне у печи.

- Вы за нею присмотрите. Она сейчас спит, - сказал он, заглянув в кухню.

Хозяйка утвердительно кивнула головой.

Когда Павел вышел на улицу и прошёл несколько шагов, мощно зарычал гудок главных мастерских. "Половина шестого, - подумал, остановившись, Павел. – А я сегодня прогульщик: первый раз на работу не выйду. Голова никудышная, леший её дери. Чуть что и начинает выкаблучиваться. Ничего, к вечеру выйду. А теперь, товарищ Корчагин, домой, домой". И, прибавляя шаг, он пошёл в гору».

В таких вот эпизодах проявлялась злость Корчагина. В опубликованном варианте книги он дан иначе. Там меньше эмоций, меньше самого писателя Островского, меньше его собственной лексики. Ну и что? Так решил редактор. Но этот пример один из многих показывает, сколь непростой была работа Островского над романом, когда даже имена героев менялись, главы переставлялись. Так работают многие писатели со своими редакторами. Поэтому Островский мог заявлять, что книга хороша тем, что никто не «влеплял» туда своего.

И вся книга, между прочим, усыпана словами «дружище», «товарищ», вся проникнута любовью к своим друзьям.

В пылу ярости обвинений, откровенно ругая себя за прежнюю любовь к произведению, автор статьи уже ничего не видит своими «неожиданно открывшимися глазами», кроме воспылавшей неожиданно ненависти к роману «Как закалялась сталь». Описывая отношение Павки Корчагина к попу Василию на первых же страницах романа, автор статьи пишет со злостью:

«Злокозненный и коварный поп Василий (Островский никогда не называет его отцом Василием) упоминается в романе уже не только как свирепый истязатель учеников своих, но ещё и как «контра» - как руководитель антисоветского подполья, готовящего кровавое восстание против рабоче-крестьянской власти».

Но, во-первых, Островский в этом эпизоде шесть раз называет попа отцом Василием. Не увидеть этого можно только закрыв глаза. А во-вторых, вовсе не причём здесь «контра» и «руководитель антисоветского подполья», не описывается поп коварным и злокозненным.

Однако Станиславу Козлову всё кажется плохим: и то, что «били врагов без пощады», а значит, не щадили и хороших людей в 1937 г., и то, что призывали сельских жителей работать в городе для индустриализации – «Не в то ли время начиналась сельскохозяйственная политика партии, последствия которой мы расхлёбываем до сих пор»? и дальше соответственно «И «вдруг» оказалось, в конце концов: хлебную когда-то Россию нечем и некому кормить».

Во всех грехах нашего времени, оказывается, виновата книга Николая Островского «Как закалялась сталь». Наверное, и в том, что сельское хозяйство развалили в наши дни, а не в советское время, и заводы позакрывали, создав безработицу, новые властители. Оказывается, не так закаляли сталь, как надо. В подтверждение проводится в статье параллель далёких двадцатых годов с сегодняшним временем:

«Книга Островского написана с обострённых позиций большевиков. Она стала идеологическим патроном, оружием ведения огня по любому их противнику. Дух Павла Корчагина, его фанатизм, сконцентрировавший в себе ненависть к врагу, пусть даже воображаемому, - его боевым зарядом, взрывчаткой. Как оказалось – вполне пригодной и для современного «пояса шахидов». Фанатизм во все времена остаётся самым опасным орудием. Только фанатик способен взорвать себя ради исполнения внушённой ему цели, ради «освобождения человечества», не думая о жизни отдельных его представителей, часто ни в чём не повинных и не знающих, что их от чего-то освобождают, кроме самой жизни…»

Даже шахидов, как выясняется с уст журналиста, вдохновляет книга Островского. Правда, отвлекаясь в сторону, хотелось бы заметить, что шахиды, взрывая себя, то есть, идя на явную смерть, делают это, полагая, что тем самым мстят за свой народ, которому никак не дают возможности мирно жить. Но такого сравнения для демонстрации злобности романа Козлову недостаточно. В заключительной части статьи он патетически заявляет:

«Не с целью развенчать пресветлый образ любимого когда-то книжного героя написано это эссе, а с целью попытаться показать: Павел Корчагин – герой не нашего времени. Он герой прошедшего, страшного, времени. Через два года после выхода в свет книги «Как закалялась сталь» взорвали храм Христа Спасителя – взорвали те, кто «закалился, как сталь» идеологией, закалившей и Корчагина с его махоркой в пасхальном тесте. Ещё через год начался очередной виток массовых репрессий, грянул кошмар 1937 года. Кто знает: не попал ли бы в его клоаку и сам Николай Островский, останься он к тому времени жив и здоров, – в его книге, при желании, можно было отыскать «приверженность» троцкизму и «восхваление» Петлюры... Не книга, конечно, виновата в ужасах тех дней. Но в ней заложена идеология зловещих событий».

В ответ на это мне хочется ответить на вопрос автора, для чего закаляли сталь. Её закаляли для того, чтобы она была прочной. Однако известно, что для прочности стали в ней не должно быть вредных примесей. К сожалению, при выплавке стали в то время, о котором писал Николай Островский, не всегда удавалось обойтись без грязи. Много её выливается и сегодня на страницы печати. Так что если мы хотим всё же закалить сталь, то, прежде всего, надо очистить себя от вредных примесей. Плевки в историю – это и есть та грязь, от которой нам надо очищаться.

И ещё одна маленькая ремарка. Как ни нападают на Николая Островского, как ни хулят его роман и героя Павку Корчагина, а народ читает «Как закалялась сталь», и почти каждый год выходит новое издание этого романа и каждый год его спрашивают в книжных магазинах. А в такой стране как Китай десятки миллионов читателей считают Павку Корчагина своим национальным героем. Так что, как бы ни дул ветер злословия, а караван правды идёт, и никто его не остановит.