№34 Александр ТИТОВ (Россия, Липецк) Три рассказа

Александр Титов - член Союза Российских писателей, лауреат II Литературного Форума "Золотой Витязь".

Последний день декабря

31 декабря какого-то там года, когда еще и люди в космос не летали, весь наш пятый класс сидел на уроке труда и клеил из старых газет па­кеты для подарков. Рас­крашивали их цветными карандашами. Алик, си­девший рядом со мной, старательно разрисовы­вал свой единственный пакет послюнявленным грифелем. А я за это вре­мя уже несколько таких пакетов склеил.

Неожиданно в класс ворвался Пал Иваныч, старик в длиннополой шинели, в огромных, словно серые колоды, ва­ленках. Схватил нас с Аликом за шиворот:

— Это вы мои тимуровцы? — ругался старик. Уши его, торчавшие из-под военной фуражки, горели словно фонари. — Вы по­чему ко мне не приходи­те?..

Еще в сентябре со­брание класса поручило нам с Аликом взять шефство над одиноким ветераном. Мы приходили к нему раза два-три, и всякий раз он посылал нас за водкой к знакомой продавщице. Выпьет, и читает длин­ные нотации, кричит, размахивает костылем...

Нам очень не хоте­лось идти с ним, но Пал Иваныч тащил нас в раз­девалку: на улице голо­лед, надо кататься на коньках!

Алик тихонько засме­ялся: такой древнючий старик, а себе — коньки...

Мы едва успели сдать учительнице пакеты: в три часа надо было воз­вращаться в школу на ут­ренник и за гостинцами.

— Мы на коньках при­едем! — пообещал старик.

У него дома целый мешок этих коньков. Алик назвал его "коллек­ционером", старик оби­делся: что я, буржуй, что ли?

Первым делом он накормил нас пшен­ной кашей, разогретой на керосинке, налил по стакану кислого молока. "Походный" обед!

Я выбрал себе два не­парных "снегурка", Алик подобрал ржавые "дуты­ши".

Пал Иваныч придир­чиво возился в лязгаю­щей куче, обрывки ре­мней шевелились напо­добие крысиных хвостиков. Себе он выбрал старинные пиконосики. Рассказывал, что в годы гражданской войны не­однократно ставил свой отряд на коньки, делая удачные рейды по тылам расскользившегося про­тивника.

С трудом распутали заколяневшие ремни. От них сразу замерзли ладо­ни. Пал Иваныч с важ­ным видом сидел на ска­мейке, а мы подвязывали коньки к его огромным серым валенкам. Старик топал коньком по саль­ным доскам пола, то и дело требовал подтянуть! Да так, чтобы ремни впивались в войлок.

Вышли на улицу. Вся во льду, прикрытая пу­хом инея, она сверкала как стеклянная. Замерзли лужи, разлившиеся меж палисадников. Деревья встали пушистой стеной. Коньки приглушенно гумкают по дороге. Мы поддерживаем старика, чтобы не упал. На неровностях льда ноги вибрируют как на сти­ральной доске. Солнце сверкает в небе как леде­нец.

Пал Иваныч вдруг вырвался, резво помчал­ся вперед. Дорога шла под уклон, и мы никак не могли догнать его. Старик выкрикивал ло­зунги, взмахивал косты­лем, будто саблей. Вок­руг разноцветными иск­рами переливался иней. Из-под военной фуражки торчали оттопыренные уши. Он на ходу потирал их, чтобы не отвалились как ненужные элементы.

Упал, разбил нос. Эка досада! Как нам теперь появиться в школе?

Ветеран нас успоко­ил: рана пустяковая... До наступления коммуниз­ма, который не за гора­ми, заживет! Он устал, его покачивало. Достал из кармана чекушку, глотнул, приободрился: ведите меня в школу!

Тут сразу завечере­ло, воздух наполнился синевой. Даже с улицы было слышно, как в школьном зале играет музыка. Мы с Аликом га­дали, какие нам пакеты достанутся. Алик склеил

себе самый большой па­кет, написал на нем свою фамилию, чтобы не ошиблись.

Прошли по коридору, не разуваясь, словно на подковах. Елка сверкала раскрашенными лампоч­ками. Щелкало само­дельное реле, изготов­ленное учителем физики. Лампы то вспыхивали, то гасли. Зал был украшен бумажными гирляндами, снежинками, клочками ваты на нитках. Бегала ребятня в маскарадных костюмах.

Мне и Алику вручили гостинцы. Пакеты доста­лись другие, склеенные из журнальных обложек.

Директор, завидев Пал Иваныча, поздравил ветерана с Новым годом, вручил и ему пакет.

Старик, собиравший­ся произнести торжест­венную речь, молча про­слезился. Достал из паке­та шоколадную конфету "Ласточка", начал есть ее, пачкая мокрые щеки.

— Я, дети мои, счаст­лив, что дожил до ны­нешних времен, — тихо сказал он. — Я воевал во всех войнах, сидел в ла­герях, подвергался пыт­кам... Теперь я вижу, что мучения мои были не на­прасны!

Мы с Аликом взяли Пал Иваныча под руки и повели его домой. Нам хотелось вернуться по­скорее на утренник без коньков и вволю повеселиться.

Городской мальчик

Тетя Галя растолкала Вадьку в такую рань, что мальчик хотя и проснулся, однако пошевелиться не мог и лежал как мертвый — затаив дыхание в надежде, что его оставят в покое.

— Вадя! Вадимчик! Что же ты не встаешь? Может, передумал?

— Не-е-е, — выдохнул мальчик, с трудом разлепляя тяжелые веки. Над ним склонилось сочувственное, улыбающееся лицо тети Гали.

— Не ходи сегодня. Я вот со свеклой управлюсь, и сама козлят в стадо приучу.

— Не-е-е... Я пойду... — Вадька напрягся и спустил ноги с постели. Он помотал головой и закрыл глаза, вновь погружаясь в сладкую пучину сна.

— Сколько времени, теть Галь? — спросил мальчик, не узнавая своего охрипшего голоса.

— Полпятого.

Вадька понимающе кивнул и суетливо, делая над собой огромные усилия, резкими механическими движениями стал натягивать неподатливую, путающуюся в рукавах рубашку.

«Полпятого, полпятого, — звучало в голове, — неужели я встал в такую рань?»

Вадьке было десять лет, и жил он в областном городе с трамваями и с троллейбусами, в большом девятиэтажном доме на седьмом этаже. На время каникул он приехал к тетке в село Лебяжье. Здесь четыре пруда, однако, ни одного лебедя он здесь не увидел. Зато гуси, которых мальчик всегда боялся, большими стадами бродили по выгону, берега прудов были усеяны их белым пухом. Тетя Галя, как и все местные хозяйки, держала гусей, поросенка и двух козлят, которых мальчик сразу полюбил. Козлята были маленькие, мягкие. Рожки у них едва начинали расти, и пробивались надо лбом круглыми твердыми шишечками. Вадька в первый же день, как только приехал, дал козлятам имена: Бяка и Мяка.                    

Мяка — белый, пушистый, круглопузый — чем-то походил на щенка. Он спокойный, знай себе целый день щиплет траву. Только и слышно: хрус-хрус. Зато Бяка вполне оправдывает свою кличку. И вовсе не потому, что часто кричит: «Бе-е! Бе-е!» — и дергает при этом веревку, которой привязан к колышку, а потому, что бодается. Он подрастал гораздо быстрее своего братца, и рожки его превращались из шариков в острые клинышки. Вадька собственноручно смерил Бякины рога ученической линейкой — два с половиной сантиметра! И шерсть у Бяки темнела, становилась длиннее.

Козлята подрастали, съели всю траву в саду, на маленькой полянке, а на выгоне паслись неохотно — трава там была чахлая, притоптанная, поэтому тетя Галя решила приучить Бяку и Мяку ходить в стадо. Это оказалось не простым делом — козлята жалобно мычали и в стадо не шли.

— Жмутся к моим ногам, и все тут, — жаловалась за ужином тетя Галя, — я на них и ругалась, и прутиком малость стегала... Пастух Эрнест сказал, что их за деревню надо выманить, а там они побоятся от овец отставать... Держу в руках корку хлеба, веду их — дальше кладбища проводила, в поле вышли, а эти дьяволята от меня ни на шаг. Хлеб съели, а все равно не отстают. Хоронилась за кусты, за будку железнодорожную, только от них разве скроешься? Всюду находят и сразу: «Ме! Ме!»

Как-то вечером пастух Эрнест, пригнав стадо, остановился возле калитки тети Галиного дома.

— Ты мальчонку с ними отправь, — предложил он, — козлята за ним увяжутся, и будут ходить со стадом. Денек-другой — и привыкнут.

— Так ведь приезжий мальчик, сестрин. Своих детей нет, а чужого как я пошлю? Ведь он из Липцев не просто так приехал, а чтобы отдыхать. — Тетя Галя говорила громко, чтобы Вадька,  читавший на крыльце книгу про киборгов, хорошо слышал. — Вдруг не захочет? Как я могу родного племянника заставить работать?

— Какая же это работа? — прохрипел Эрнест в ответ. Он в детстве простудил горло и не лечился. Болезнь дала осложнение на голову, поэтому Эрнеста считали в селе полудурком. — Пройтиться по лесочкам, по полям! Одно удовольствие, особенно для пацана. Километров семь помаленьку, с отдышкой — так и пройдем.

Тут Вадька не выдержал.

— Я пойду, тетя Галь! — Он завернул уголок страницы и встал. — Разве я против? Я, наоборот, хоть сейчас готов идти.

Прогулка с пастухом и в самом деле представлялась ему удовольствием, одним из множества развлечений привольной деревенской жизни.

Спросонья Вадька с неохотой пил горячий обжигающий чай и заспанными неподвижными глазами смотрел в окно. На выгоне собирались деревенские женщины и старухи. Они выводили на широкий луг коров, овец и, дожидаясь пастуха, разговаривали.

«О чем можно говорить с утра? — удивился Вадька. — Как они с ног не валятся? Неужели им в такую рань спать не хочется? И одеты тепло: в телогрейках, в пальто, в сапогах. Вечером, понятно, все новости накапливаются, но что интересного может произойти за ночь?»

Вадька жалел, что согласился вести козлят в стадо.

Лучше бы с соседским мальчиком Николашкой пошел на пруд — загорать и купаться. Или отправились бы в мастерскую — смотреть, как Николашкин отец дядя Герасим налаживает комбайн. Хорошо сидеть в тени этой большой машины, вдыхать запах горячей смазки, подбрасывать на ладони увесистую гайку, подавать дяде Герасиму ключи. Позавчера Вадька с Николашкой отвинтили из кабины старого брошенного грузовика электромоторчик с вентилятором отопления. Подключили мотор к аккумулятору, а он как закрутится, как зафырчит! В лицо полетела струя воздуха, смешанного с пылью и ржавчиной...

Неохота мальчику идти со стадом. Лучше бы поспать. Но, как говорится, назвался груздем — полезай в кузов.

На улицу Вадька вышел в пиджачке, который надел по настоянию тети Гали. Вадька хотел было идти в одной рубашке с короткими рукавами.

— Лето ведь? — недоуменно повторял он.

— Ну и что же, что лето. Утром все равно холодно. Станет жарко — снимешь, свернешь аккуратненько и положишь в сумку.

Очутившись на свежем воздухе, Вадька понял, что теткин совет оказался не напрасным: воздух был свеж, прохладен и отдавал сыростью. На траве сверкающим налетом лежала обильная роса. Носки Вадькиных ботинок сразу заблестели и, в них, как в круглых зеркалах, отражалась белобрысая Вадькина голова.

В правой руке мальчик держал кнутик, смастеренный еще загодя, вечером, из полоски сыромятной кожи, прибитой маленькими сапожными гвоздиками к белой, очищенной от кожуры лозиновой палке. В левой руке он стыдливо нес хозяйственную сумку с продуктами, чтобы было чем перекусить во время обеда. Тетя Галя, провожавшая Вадьку, отошла поговорить к женщинам, собравшимся в кружок, а мальчик остался стоять в сторонке, вяло помахивая своим кнутиком. Козлята крутились возле ног, понимая, что мальчик вовсе не собирается их бить.

Ждали пастуха. И вот показался Эрнест. Его длинные, свисавшие до плеч волосы были, как всегда, взлохмачены. Грязный, выгоревший на солнце халат застегнут на все пуговицы. Из воротника торчала маленькая, похожая на цыплячью, голова. Сходство с курицей Эрнесту придавала длинная шея, острый прямой нос и маленькие черные глаза. Большие уши топорщились, словно Эрнест постоянно к чему-то прислушивался. По утренней, не успевшей распылиться дороге Эрнест неторопливо шагал, старательно переставляя длинные ноги, обутые в узконосые туфли с закорюченными ссохшимися носами. Из-под коротких узких брюк торчали разноцветные дырявые носки.

В небе прогудел реактивный самолет. Эрнест провожал его задумчивым взглядом до тех пор, пока самолет не скрылся из виду, затем, нагнувшись, снял со штанины прилипший молодой репей.

— Идет, дилехтор коровий, — сказала какая-то старуха, указывая в сторону Эрнеста. — Опять небось телевизир с собой несет... Лучше бы штаны новые купил...

За плечами Эрнеста действительно был рюкзак, из которого торчал кончик блестевшей на солнце штыревой телевизионной антенны. За пастухом волочился длинный настоящий кнут, сплетенный из множества ремешков, с нахвостником из конского волоса. Кнут, видимо, был тяжелый и, чтобы размахнуться, Эрнест изо всей силы дергал острым худым плечом, и раздавался над выгоном трескучий раскатистый хлопок, похожий на выстрел, — хоть уши затыкай.

Эрнест гнал стадо по дороге. Вадька плелся следом, козлята шли позади всех. Пастух обернулся и посмотрел на Вадьку каким-то странным взглядом, губы его шевельнулись, и мальчику стало не по себе:

как-никак Эрнест считался свихнутым, и кто знает, что у него на уме. Вадька успокаивал себя тем, что Эрнест, судя по рассказам Николашки, малый безвредный и никого никогда не трогал, даже деревенских ребятишек, которые его часто дразнят и обижают.

Вадька шел вслед за Эрнестом и очень хотел спать. Фигура пастуха качалась, заслоняя солнечный розовый луч, бивший мальчику прямо в глаза. Деревья вдоль дороги стояли неподвижные, но Вадьке чудилось, что они излучают шум, отдающий звоном в ушах. По дороге, оттесняя коров на обочину, пронеслась бешеная грузовая машина. В кузове ее звенели какие-то ужасные громыхающие бочки.

Коровы шли невероятно быстро. Хотелось прилечь на хребтистую коровью спину, прижаться к мягкой шкуре и заснуть...

— Но, пошли, — торопил стадо Эрнест, — плетутся на первой скорости, как вареные.

Кнут его несколько раз просвистел и щелкнул о твердую прикатанную дорогу, поднимая струйку пыли, сшибая головки придорожного репейника. Животных Эрнест не бил. Длинные волосы пастуха болтались, он резким движением головы откидывал их назад. По рассказам Николашки Вадька знал, что Эрнест и зимой и летом ходит без шапки. В жару, подойдя к самому глубокому в деревне колодцу, он набирает ведро воды и выливает себе на голову.

— Знать, у него мозги огнем горят, — удивлялись старухи, — все дураки любят голову студить.

Как бы подтверждая их догадку, Эрнест в самые крепкие морозы ходил непокрытым и стриженным под «полубокс» с голым синим затылком, становясь еще больше похожим на ощипанную курицу. Он был сирота. Когда он был трехлетним ребенком, кто-то из мужиков сильно его напугал — дико вскрикнул над ухом мальчика в темных сенях. Эрнест два года после этого не мог разговаривать. Постепенно снова научился говорить. Потом учился в школе для недоразвитых. Ученье ему не понравилось и, одолев грамоту и научившись читать, Эрнест сбежал оттуда. Эрнестом он назвал его в честь героя-полярника Эрнеста Кренкеля.

Эрнест жил в маленьком домике с бабкой, которая оказалась на диво живучей. Ей было уже за девяносто, а она держала небольшое хозяйство и ухаживала за внуком. С двенадцати лет мальчик начал работать в колхозе — зимой скотником, а летом пастухом. Эрнест редко улыбался, вина не пил совсем, заявляя, что оно мешает ему думать.

— О чем же ты думаешь, Эрнест? — спрашивали его.

— Обо всем, — отвечал пастух.

Многие считали, что Эрнест совсем не может думать, потому что зимой ходит без шапки и давно, небось, отморозил мозги.

— Ума у него осталось совсем мало, — утверждали старухи, — да чтобы коров пасти — и этого хватит. Всё сироте кусок хлеба.

Солнце поднималось выше, деревья начинали шевелить ветками, дунул слабый ветерок. Вадька разошелся, спать уже не так хотелось, но если бы Эрнест вдруг предложил ему: «Ложись и спи», то мальчик не стал бы раздумывать и плюхнулся бы на мягкую душистую траву.

Пригревало. Роса быстро высохла, и воздух наполнился на некоторое время влажной прохладой. Вадька поглядел в небо — роса едва заметным паром, струясь и колеблясь в воздухе, улетала к кучерявым спокойным облакам, чтобы вечером тонкой влажной пленкой упасть на траву и листья.

Стадо лениво переваливало через бугор железнодорожного переезда. По дощатому настилу раскатисто топали коровы, дробью рассыпался перестук овечьих копытец.

За переездом расстилались поля, и дорога казалась бесконечной. Поля были сплошь покрыты молодой зеленой травой. Наверное, это росла пшеница, а может быть, и овес — Вадька не очень в этом разбирался. Зато Эрнест постоянно следил за тем, чтобы коровы не лезли на посевы и, с помощью кнута, заставлял их идти прямо по дороге.

Шли долго. Вадька измучился, постоянно хотел пить и уже несколько раз отхлебнул компота из бутылки, которую ему положила в сумку тетя Галя. Наконец Эрнест остановился и, как полководец, подбоченившись, указал кнутовищем вдаль.

— Еще немного осталось, — прохрипел он, — вон балка и лесочек — туда и погоним. Там травы много.

Козлята по-прежнему терлись возле Вадькиных ног.

— Ты их прогоняй, пусть идут в стадо, — советовал Эрнест, — подумаешь, какие набалованные... А ну пошли, пошли, идолята!

Козлята шарахались, но, потолкавшись средь овец, снова бежали к мальчику.

Стадо добрело до балки и рассеялось по широкой зеленой низине. Трава здесь росла невысокая, но сочная. То там, то здесь в ней мелькали голубые и желтые цветы, поедавшиеся животными вместе с травой. Козлята на время забыли про Вадьку и тоже принялись завтракать.

— Отдохни! — Эрнест расстелил под дикой яблоней грубый брезентовый плащ. — Садись.

Вадька с наслаждением плюхнулся на шуршащий, свалявшийся складками брезент, который в этот момент показался ему мягче любого дивана.

— Поспи минут двадцать, — предложил Эрнест, — а скотина пусть себе пасется.

— Не-е, — упрямо мотнул головой Вадька, — я не уморился.

— Ну хоть так полежи, с открытыми глазами. Я вот люблю лежать и глядеть на облака. Вишь — они как живые, шевелятся! Будто из ваты сделаны. Поднесешь спичку — пых! — и нету. Иной раз так долго смотришь на небо, что кажется, будто облака плывут не надо мной, а над какой-то другой землей — яркой и ослепительной. Будто не на земле я, а на небе и смотрю вниз. Долго если глядеть, голова кружится. Думаешь, вот-вот сорвешься и полетишь вниз, прямо на солнце... Ты, паренек, за какую команду болеешь? От неожиданности Вадька растерялся,

— Как за команду?

— Ну, за футбольную.

— Я... за «Спартак». А вы?

— Ни за какую. Но футбол люблю. Сегодня в четыре часа вечера будем смотреть с тобой по телевизору футбол. Телевизор у меня маленький, переносный, с аккумулятором. Буду болеть за ту команду, которая послабше. Нужно, чтобы силы команд были равны.

— Какой же тогда смысл? — удивился Вадька. — Тогда лучше совсем не смотреть. Разве когда ноль-ноль — хорошо?

— Хорошо. Значит, команды одинаково сильны. И никто ни на кого не в обиде.

— Скучно.

— Зато справедливо. Говорят, голова у меня дурная, блаженная. А мне всегда чего-то особенного хочется. Все вокруг интересно. Хочется дойти до сути вещей, только вот ума маловато, и из школы я убежал. Телевизор вон купил с получки. Хорошая вещь, работает прямо в поле! Вот мой телевизор, гляди...

Он стал доставать телевизор из рюкзака, но неожиданно аппарат вырвался из худых длинных пальцев пастуха и с жалобным бряцаньем шлепнулся на траву.

— Ничего, — успокоил пастух мальчика, — он у меня не первый раз падает. Знать, прочные в нем детали.

Вадьке приятно было смотреть в темную гущу дубравы, откуда тянуло сладким запахом прелой прошлогодней листвы.

— Ну, пошли, что ль? — Вадька почувствовал, что его трясут за плечо. Открыв глаза, он увидел сильную жилистую руку Эрнеста. — Неужто задремал? Ничего — пойдем дальше, разгуляешься...

Стадо медленно брело по склонам балки. Там, где травы было мало, коровы шли одна за другой по маленьким тропинкам, выбитым их копытами. Много раз видел Вадька из окна вагона множество таких тропинок, змеящихся по склонам холмов, но никак не мог понять, откуда они взялись в таких пустынных местах. Теперь он знал, откуда они появились, — их натоптала скотина.

К полудню Вадьку окончательно разморило. Он готов был лечь под любой обглоданный коровами куст и, свернувшись калачиком, спать, спать и спать.

— Мне надо к осени купить мотоцикл с широкими колесами, чтоб по любой грязи ездить? — сказал Эрнест.

— Таких в продаже не бывает, — зевнул Вадька.

— Бывает, — уверял Эрнест, — я в газете рекламу видел.

Пастух взглянул на небо. В глазах его, огразившись двумя искорками блеснуло солнце.

— Однако парит, — заметил он, — как бы дождь не влупил. Давай-ка, брат, пообедаем.

Уселись в тени дуба. Эрнест снова расстелил свой плащ. Вадька выложил продукты, которые дала ему тетя Галя: наполовину опорожненную бутылку компота, хлеб с маслом, два соленых огурца, кусок вареной говядины и три сваренных вкрутую яйца. Эрнест вынул из своего мешка несколько больших луковиц, полбуханки хлеба, кусок колбасы в прозрачной целлофановой кожуре, шоколадный сырок в круглой красивой коробочке.

— Это для тебя, — сказал Эрнест, нарезая колбасу перочинным ножом, — ты парень городской, тебе привычная пища нужна...

Эрнест ел мало, не спеша шевелил маленькими узкими челюстями. Зато Вадька ел все, что попадало под руку, и почти не пережевывал.

— Поспи полчасика, — предложил Эрнест, после того как оба наелись.

— Не-е, — Вадька отрицательно пошевелил головой, но отяжелевшие веки закрывались уже сами собой. Мальчик погрузился в темный прохладный колодец. Но вот в светлой выемке колодца показалась

лохматая голова Эрнеста и, раскрыв щербатый рот так лязгнула челюстями, что все вокруг задрожало и заходило ходуном.

— Просыпайся! — растолкал Эрнест Вадьку. — Гроза и, кажется, нешуточная.

Поспав, Вадька чувствовал себя намного лучше. Хотелось идти дальше, разговаривать с Эрнестом о мотоциклах и телевизорах, погонять овец и козлят, подталкивать их в теплые косматые спины и кричать;

«А ну пошли, пошли, дурашки!»

Гроза началась быстро. Темное небо трещало и ломалось. По деревьям зашумел дождь.

Вадька с Эрнестом сидели под плотными кронами низких молодых дубов, прикрывшись сверху плащом пастуха. Косматый Эрнест казался мальчику страшным и добрым одновременно. Другой защиты у Вадьки не было, и он прижался к халату пастуха, пахнущему травой, коровьим пометом и чуть-чуть бензином. Эрнест был задумчив и внимательно слушал раскаты грома. От его худого тела, как от батареи отопления, шло постоянное ровное тепло.

Скотина разбрелась по кустам и смирно стояла в ожидании конца непогоды. Бяка и Мяка искали Вадьку и просовывали в отдушины плаща свои мягкие белые мордочки.

Дети на стройке

Первый год работает Серега Маликов в бригаде каменщиков. Ездят они по району, строят жилые дома по договору. За лето три места сменили. Серега молодой, ему все внове. Но и по дому скучает. В небольшом районном городке у него остались жена Галя и годовалый сынок Сергей Сергеевич.

Жена недовольна, что Серега разъезжает, ей скучно, она каждый день звонит Сереге по мобильнику, зовет домой.

Хотел Серега бросать все и возвращаться, но решил доработать до осени. Заработки хорошие, и жена, хоть и ворчит, но деньги берет. Боится только, что Серега, работая с шабашниками, начнет как следует пить, а с пьяных глаз присмотрит себе другую. Серега-то с лица симпатичный, ростом большой.

– Пойми, я же заработать хочу, – объясняет ей Серега.– Мужикам платят большие деньги, ну и я с ними... Конечно, могу дома остаться. Хорошую деньгу всегда зашибу. Но мы заключили договор с председателем сельхозкооператива – будем строить ему новый дом... Вот кончим – и шабаш, вернусь навсегда.

Толубеево – село большое. От главной площади, где стоит ветхая церковь с ободранными решетчатыми куполами, расходятся шесть улиц. На каждой большие дома из белого кирпича, в палисадниках – молодые ветвистые яблони, на грядках – капуста, помидоры, лук. В селе один райповский магазин и два коммерческих, Дом культуры, в котором по вечерам показывают кино.

Кооператив «Победа» – хозяйство крепкое, рентабельное. Серега не знает, что такое «рентабельное», да и не особенно вникает в смысл слова. И так ясно, что колхоз, как называют его по старинке, богатый. Или, как говорит старший каменщик Иван, «фирма солидная».

Председатель – с виду простак, но из разговоров с каменщиками Серега понял, что он – мужик себе на уме, и хотя шабашники заключили с ним выгодный договор, горюют, что не запросили больше.

В селе много прудов с чистой водой, летние дни стоят жаркие. Купаться некогда, разве только в сумерках – работают строители с пяти утра и до темноты. Серега никак не может привыкнуть к такому распорядку и здорово устает. Иногда хочется все бросить, сесть в автобус и поехать домой. Он мечтает о том, как будет ехать и спокойно дремать на мягком сиденье.

Вечерами мимо стройки спешат в Дом культуры толубеевские девчата, движутся светлыми пятнами, и каждый раз одна из них – смуг­лая, невысокого роста, в джинсиках, бойкая – подмигивает Сереге.

– Эй, работничек! – окликает она. – Пойдем на танцы!

– Какие танцы, – вяло отмахивается Серега, – завалюсь сейчас спать!..

И, не глядя в сторону Дома культуры, где горят лампы и звучит музыка, он направляется во времянку, сколоченную из горбылей, – тут строители коротают ночи.

Серега садится на топчан, берет подушку, швыряет ее под спину, чтобы мягче было сидеть. Так он обычно готовится к ужину. Однако засыпает сразу, не дождавшись, пока закипит чайник.

Мужики укладывают Серегу, как следует. Прохор стаскивает с него кирзовые сапоги, белые от кирпичной пыли. Он знает, что разбудить Серегу уже невозможно.

Серегины сны тревожные, на лице отражается беспокойство. Он шевелит отяжелевшими губами, морщит закрытые веки. Ему снится, что он кладет стену, а кирпичи валятся из рук. И раствор жидкий, как вода. Серега кричит Кузьме Силычу, просит раствора погуще. Но Кузьма Силыч – лысый, маленького роста – спит стоя, облокотившись на лопату. Спят все: дремлет бабка на скамеечке возле дома напротив, растянулась кошка у ног, спит шофер за рулем бензовоза. Каким-то чутьем Серега догадывается, что все это ему снится, но и во сне он хочет спать.

Мужики сочувственно смотрят на него.

– Вот умаялся-то! – вздыхает пожилой каменщик Прохор.– И есть не хочет.

– Еще бы. После такой работы и нам несладко, а он что – мальчишка, – добавляет Кузьма Силыч, и в голосе его слышится жалость.

Всего в бригаде четверо. Серега самый молодой. Его жалеют, но поблажек не дают. По утрам с удовольствием расталкивают, торопят на работу.

– Вставай, малый, утро проспишь.

Смеются. Знают, что парень любит понежиться на засаленном мат­расе.

Серега злится. Подниматься страсть как неохота. Тело словно ватное. В голове и руках тяжесть, лежал бы и лежал. «Рвачи, халтурщики! – мелькает в голове у Сереги.– Чтоб я еще куда с вами нанялся! Да ни за что на свете! Пойду в любую строительную организацию. Пусть меньше заколпачивать буду, зато жить смогу по-человечески».

Он с полчаса раскачивается, с неохотой умывается холодной водой из громыхающего рукомойника. Выпив горячего чаю с бутербродом, поднимается к своему месту, где вчера остановил кладку. Кирпичи кажутся тяжелыми, поднимать их неохота, но постепенно Серега втягивается в работу, хотя временами и позевывает, прикрывая рот широкой брезентовой рукавицей.

Неподалеку кладет стену Иван, старшой. Этот любит и умеет работать. Все признают, что он отменный мастер. У него Серега учится заводить углы. Иван, правда, не желает показывать и объяснять что к чему, но Серега приглядывается к его работе, примечает. Иван, видя его ухватистый взгляд, сердито поблескивает черными, словно уголь, зрачками и отсылает Серегу за папиросами или помогать Кузьме Силычу готовить раствор.

«Ладно, жмот, – думает Серега, – все равно научусь. Лучше тебя!»

Солнце показывает свой край из-за толубеевских садов. Оно большое, чуть теплое, и Серега привычно определяет, что день будет жарким.

Село просыпается постепенно. В сторону мастерской проходят трактористы, и вскоре оттуда раздается треск моторов. А вот и машина проехала – повезла доярок на утреннюю дойку.

Время идет. Жарче припекает солнце. Десять часов, а оно уже греет, как в полдень. В это время к стройке приходят играть дети. Их четверо – две девочки и два мальчика. Они закадычные друзья, несмотря на то, что часто ссорятся. Им лет по шесть, по семь. Девочек зовут Верочка и Лидочка, имена мальчишек Серега не знает. Девчонки обходятся прозвищами. Для них мальчишки – просто Зюзюка и Головастик.

Крутятся ребятишки неподалеку от Сереги. Остальные каменщики кажутся им сердитыми. А Серега – парень приветливый, спокойный. Несмотря на то, что внешне он грубоват, с детьми разговаривает как с равными, и за это они любят его.

После обеда он даже играет с ними. В это время каменщики уходят в тень и с полчаса дремлют, а то и спят коротким глубоким сном. Сереге тоже хочется отдохнуть, и он направляется под кусты сирени, таща за собой старую телогрейку, чтобы постелить на землю. Но его окружают ребятишки.

– Сереж, Сереж, изделай подвал, – галдит Зюзюка, – ты ж обесчался!

– Сколько тебя учить, Зюзюка? Нельзя так говорить – «изделай», «обесчался». Ты, друг, бросай свой деревенский акцент.

– Это у него так мать с бабушкой разговаривают. Зюзюка у них учится, – сообщает Верочка, которая многое знает о жителях села. – Учительница Нин Семенна его научает, как правильно говорить, а он все «чаво» да «куды». Эх ты, Зюзюка!

Мальчик виновато шмыгает носом. «А что я такого сделал?» – говорит он всем своим видом.

– Ерунда! – машет рукой Серега. – Ничего страшного. Со временем будет говорить правильно. Особенно, если в городе жить придется. Кем стать-то думаешь, Зюзюка?

– Он на тракторе хочет, как отец, – отвечает вместо Зюзюки Верочка. Тот подтверждает ее слова убедительным кивком головы.

– Что ж, это неплохо.

– А я буду на тепловозе работать! – радостно восклицает Головастик. Он недавно ездил с матерью в город и запомнил неописуемо великолепный тепловоз вишневого цвета.

У Головастика не такая уж большая голова. Просто она у него круг­лая. Головастиков отец, по словам Верочки, сам стрижет его наголо. Волосы у мальчика растут торчком, словно на щетке, голова похожа на мягкий пушистый шар.

– Ну, Сереж, копай подвал, – напоминает Лидочка. Сереге хочется потянуться, зевнуть, но при детях он зевает потихоньку, в кулак. Вздохнув, садится на корточки у песка и роет глубокую нору. Рука, нагоревшая от шершавых кирпичей, по локоть залезает в прохладный песок. Сереге приятно. Повалиться бы на мягкую песчаную кучу, уронить голову, задремать...

Он действительно мгновение дремлет, чуть прикрывает глаза.

– Сереж, ну что же ты? Копай! – требует Лидочка.

Серега трясет головой, очумело смотрит в песок.

– Это подвал, – объясняет он сонным, чуть хрипловатым голосом. – Холод в него от земли идет... Вот капуста в кадушке (берет деревянную чурку, сует ее в «подвал»), вот огурцы (кладет еще одну чурку). Зимой захотим есть, слазим в подвал и достанем, что душе угодно, – хоть помидоры, хоть моченые яблоки.

– А помидоры ты не ложил, яблоки тоже! – хитро улыбается Головастик.

– Ложил. Я их понарошку ложил. Так что помидоров и яблок у нас навалом.

– На всю зиму? – недоверчиво спрашивает Головастик.

– Должно хватить – засолили много.

– А у мамки красные помидоры еще до Нового года кончаются – прокисают...

Над селом тишина и солнце. Ребятишки играют в «подвал». Пещерка доверху набита деревянными неструганными кубиками. Здесь и «варенье», и «молоко», и другие воображаемые продукты.

Серега, крадучись, шаг за шагом, отходит от детей. Его разморило. Но сбежать не удается: ребятишки то и дело обращаются к нему с вопросами, и он с неохотой, но без раздражения отвечает. Он старается говорить детям правду, но и присочиняет кое-что от себя, чтобы было интереснее. Обеденный перерыв кончается. Опять подниматься на стены – еще ближе к жаркому солнцу.

Из кустов сирени выходит Иван, во рту у него незажженная папироса. Завидев детей, недовольно морщится.

– Что ты с ними возишься? – бурчит он. – Песок разбрасывают... Гони их отсюда!

Дети испуганно смотрят на Ивана, на его недоброе щетинистое лицо. Головастик приоткрыл рот, не зная, что делать, Зюзюка встал, приготовившись удирать. Верочка берет своей прохладной и шершавой от песка ладошкой большую Серегину ладонь, намертво вцепляется в нее своими пальчиками. С Серегой она никого не боится. Лидочка бесстрашно смотрит на грозного бригадира. Голубые глазки ее горят, словно яркие полевые цветы.

– Пусть играют. Жалко, что ли? Песок потом загребу, – заступается за ребятишек Серега.

Дети боятся, что Иван подойдет и затопчет подвал. Но Иван раскуривает папиросу, мрачным деловым взглядом обводит запас стройматериалов, смотрит на часы.

– Мужики! Пора! – шумит он за кусты. Прохор и Кузьма Силыч не спеша выходят, поднимаются по лесам наверх. Последним занимает рабочее место Серега, надевает раскалившиеся на солнце брезентовые рукавицы. До сумерек далеко, и на лице его застыли терпение и скука.

Ребятишки играют в песке, и только Лидочка, стряхнув с ладоней песчинки, подходит к стройке, останавливается напротив Сереги.

Тот напряженно работает. Он отстает от пожилого худощавого Прохора, а Серега не любит быть последним.

Возле песчаной кучи раздается визг, потом плач.

– Ну! Что там такое? – кричит Серега, размахивая мастерком.

– Зюзюка на своем тракторе развалил Головастиков дом. А Головастик как треснет его по затылку! – тонким голоском поясняет издалека Верочка.

– Я вот им сейчас подерусь! – ворчит Серега. А Лидочка все стоит. На лице ее возникает и гаснет застенчивая улыбка. Она думает о чем-то детском и серьезном. Волосы у Лидочки светлые, местами выгоревшие на солнце.

«Светлая, улыбчивая девочка,– смотрит на нее Серега,– лучше бы ее Светкой назвали».

Он вдруг вспоминает о сынишке. «Как он там, мой Сергей Сергеевич?» – с нежностью думает он.

– Сереж, а у тебя папка есть? – громко спрашивает Лидочка, боясь, что за работой Серега не услышит.

– А как же! Отец есть. Он на пенсии, но работает в колхозе – слесарит дед!

– А мама есть?

– Мать тоже на пенсии. Всех нас она вырастила, все здоровы, при деле. Мать молодец... Так-то, Лидок... Еще вопросы будут?

Серега задумчиво облокачивается о стену.

– Сергей! – окликает Иван.– Потом дремать будешь! Работай.

От кучи песка подходит Верочка, обнимает подружку. Ей надоело играть с мальчишками, зато хочется узнать, о чем разговаривают Серега и Лидочка. У нее чуткие ушки – она уже издалека уловила Серегины слова.

– А у Лидки папки нету, – сообщает она, – он у нее в милиции сидит. Уже давно. Лидка еще в школу не ходила, когда его посадили. Да, Лид? Лидкин папка плохой – он за мамой с ножиком бегал.

– С ножом?! – изумленно восклицает Серега. – За женщиной, за женой! И дочка такая умница... Вот гад!

– Сереж, а у тебя есть жена? – тихо спрашивает Лидочка.

– Есть, а что? – в свою очередь задает вопрос Серега.

– Так... – Лидочка смущенно ковыряет носком сандалии землю, выдолбила порядочную ямку.

– У меня и сынок есть – Сергей Сергеевич!

Верочка смеется:

– Чудно – маленький, а Сергей Сергеевич.

– Солидный мужик у меня будет. Я его в юристы выведу. В наше время – профессия ходовая!

Девчонки молчат. Серега смотрит на них, и ему почему-то становится жаль подружек. «Скучно им тут,– думает он, – будь у меня время, я бы развлек их игрой. Может, в кино их сегодня сводить? И пацанов тоже – всю компанию?»

Серега глядит на фанерный щит, где вешают афиши: «Шрек-2», мультфильм, начало в 17-00». Он вдруг чувствует, что ему самому позарез необходимо посмотреть этот мультфильм. Так хочется, что хоть волком вой.

– Иван, отпусти в пять в кино? – Серега просительно смотрит на бригадира. – Я потом отработаю…

– Что? – удивляется бригадир.– Слышь, мужики? Мы тут вкалываем, а он по кинам будет шляться!

– А что, нельзя, что ли? Я тут не в рабстве! – Серега в сердцах стукает кирпичом по стене, и он раскалывается. – Запиши мне сегодня прогул, а в кино все равно пойду. Пусть сотня-другая пропадет, я за деньгами не гонюсь.

Мужики, при упоминании о деньгах, переглянулись.

– Пусть сходит, Иван. Чего ты? – вступается Прохор. – Тут, действительно, за деньгами погонишься и всю жизнь на них, на проклятых, угробишь. А душа иного требует. Ведь он, Серега-то, и сам недавно дитем был... Иди, Сереж, в кино. Ты на нас не смотри. Мы уже старые, присохли к кирпичам...

– А может, и вы пойдете? – тихо спрашивает Серега.

Пожилые каменщики снова переглядываются. На их лицах мелькает удивление и легкая тень благодарности.

– Да ну, к чему нам? Иди один.

– Я только разок. Сегодня схожу, и все, – чувствуя себя слегка виноватым, говорит Серега, – ребятишек на фильм свожу и себе разрядку сделаю, а то в душе – полный отстой!

 Он стаскивает рукавицы, собираясь объявить ребятне о культпоходе в кино. Но внизу никого нет. Верочка и Лидочка, держа двумя пальчиками висящие плети крапивы, гоняются за хохочущими мальчишками, а те отбиваются от них репьями.

– Эй, ребятишки! – торжествующе кричит Серега. – А ну, идите сюда!

Дети с любопытством оглядываются, останавливаются. Серега с загадочным видом спускается по деревянным мосткам. Под его сильными шагами доски колышутся и громыхают.

В кармане запиликал знакомую мелодию мобильник. Серега расстегивает молнию комбинезона, достает телефон, раскрывает его, прикладывает к уху:

– Здравствуй, Галь!..

Дети, остановившись поодаль и сбившись в кучку, с неосознанной тревогой смотрят на него.

– У моей мамы тоже телефон «Самсунг»… – тихо произносит Лидочка и почему-то вздыхает.