№8 Николай Иванович УЛЬЯНОВ (1904-1985) Происхождение украинского сепаратизма

Происхождение украинского сепаратизма

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО В №7

НАЧАЛО  «ИДЕОЛОГИИ»

Решающие перемены в судьбах народов, вроде тех, что пережила Малороссия в середине ХVII века, проходят, обычно, под знаком каких ни будь популярных лозунгов, чаще всего религиозных или национальных. С 1648 по 1654 г., когда шла борьба с Польшей, простой народ знал, за что он борется, но у него не было своего Томаса Мюнцера, способного сформулировать идею и программу движения. Те же, которые руководили восстанием, преследовали не народные, а свои узко-кастовые цели. Они беззастенчиво предавали народные и национальные интересы, а к религиозным были достаточно равнодушны. Ни ярких речей или проповедей, ни литературных произведений, никаких вообще значительных документов отражающих дух и умонастроения той эпохи, Хмельничина не оставила. Зато много устных и письменных «отложений» оставила по себе вторая половина ХVII века, отмеченная знаком господства казачества в крае. В эту эпоху выработалось все то, что потом стало навязываться малороссийскому народу, как форма национального сознания. Идеологией это назвать трудно по причине полного отсутствия всего, что подходило бы под такое понятие; скорей, это была «психология» — комплекс настроений созданный пропагандой. Складывался он постепенно, в практике борьбы за власть и за богатства страны. Практика была низменная, требовавшая сокрытия истинных целей и вожделений; надо было маскировать их и добиваться своего под другими, ложными предлогами, мутить воду, распускать слухи. Клевета, измышления, подделки — вот арсенал средств пущенных в ход казачьей старшиной.

В психологическом климате, созданном таким путем, первое место занимала ненависть к государству и к народу, с которыми Южная Русь соединилась добровольно и «с радостью», но которые стояли на пути осуществления хищных замыслов казачества.

Семидесятилетие, протекшее от Хмельницкого до Полуботка, может считаться настоящей лабораторией антимосковской пропаганды. Началась она при жизни Богдана и едва ли не сам он положил ей начало.

Первым поводом послужил инцидент 1656 года, разыгравшийся в Вильне, во время мирной конференции с поляками. Хмельницкий послал туда своих представителей, давши повод думать, что рассматривает себя не царским подданным, а главой независимого государства. Весьма возможно, что то была не простая бестактность, а провокационный шаг, предпринятый с целью проследить реакцию, которая последует с разных сторон и прежде всего со стороны Москвы. На царских дипломатов он произвел тягостное впечатление. Они вынуждены были напомнить казакам об их присяге, и о неуместности их поступка. Те уехали, но пустили по Украине слух, будто московский царь снова хочет отдать ее ляхам за согласие, после смерти Яна Казимира, избрать его на польский престол. Особенно усердно прибегали к этому приему после Андрусовского перемирия 1667 г., по которому русские вынуждены были уступить полякам всю правую сторону Днепра, за исключением Киева. Но и Киеву, по истечении двух лет, надлежало отойти к той же Польше. Всем воочию было видно, что русские это делают по горькой необходимости, в силу несчастного оборота войны, принудившего их помириться на формуле: «кто чем владеет». Известно было, что и исход войны определился, в значительной мере, изменами Выговского, Ю. Хмельницкого, Тетери и Дорошенко. «Ведомо вам самим, — говорил в 1668 г. кн. Ромодановский на Глуховской раде — что той стороны Днепра казаки и всякие жители от царского величества отлучились и польскому королю поддались сами своею охотою прежде Андрусовских договоров, а не царское величество их отдал; по тому их отлученью и в Андрусове договор учинен». Гетман Демьян Многогрешный перед всей радой должен был признать правильность этих слов. «Нам ведомо подлинно, — заявил он, — что тамошние казаки поддались польскому королю сами; от царского величества отдачи им не бывало» ⁶³. Тем не менее, по всей стране разнесена была клеветническая молва.

Другим излюбленным мотивом антирусской пропаганды служили пресловутые воеводы, их мнимые зверства и притеснения. Легенда о притеснениях складывалась не из одних слухов и нашептываний, но имела и другой источник — гетманские универсалы. Редкий гетман не изменял царю и каждый вынужден был оправдывать свою измену перед народом и казаками.

Выговский, задумав отпадение от Москвы, тайно поручил миргородскому полковнику Лесницкому послать в Константинов воззвание и созвав у себя раду из сотников и атаманов, обратиться к ней с Речью: «Присылает царь московский к нам воеводу Трубецкого, чтоб войска запорожского было только 10.000, да и те должны жить в Запорожьи. Пишет царь крымский очень ласково к нам, чтоб ему поддались; лучше поддаться крымскому царю: Московский царь всех вас драгунами и невольниками вечными сделает, жен и детей ваших в лаптях лычных водить станет, а царь крымский в атласе, аксамите и сапогах турецких водить будет» ⁶⁴.

Измена Ю. Хмельницкого сопровождалась выступлением П. Тетери перед народом. Казачий златоуст порассказал таких страхов о замыслах Москвы против Украины, которые он якобы разузнал во время своего посольства, что казаки пришли в неописуемый ужас.

Но самые яркие универсалы вышли из под пера Брюховецкого: «Послы московские с польскими комиссарами присягою утвердились с обеих сторон: разорять Украину отчизну нашу милую, истребив в ней всех жителей больших и малых. Для этого Москва дала ляхам на наем чужеземного войска четырнадцать миллионов денег. О таком злом намерении неприятельском и ляцком узнали мы через Духа Святаго. Спасаясь от погибели, мы возобновили союз с своею братьею. Мы не хотели выгонять саблею Москву из городов украинских, хотели в целости проводить до рубежа, но москали сами закрытую в себе злобу объявили, не пошли мирно дозволенною им дорогою, но почали было войну. Тогда народ встал и сделал над ними то, что они готовили нам; мало их ушло живых».

На Дон отправлено было более красочное послание. В нем москали обвинялись в том, что «постановили православных христиан на Украине живущих всякого возраста и малых отрочат, мечем выгубить, слобожан захватив, как скот в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и в конец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикия поля, зверям обиталище, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши». Для большей убедительности, Брюховецкий приводит и конкретные примеры московской жестокости: «В недавнее время, под Киевом, в городах: Броворах, Гоголеве и других, всех жителей вырубили не пощадив и малых деток». В заключение, донцов призывают подняться против Москвы: «Будьте в братском единении с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с заднепровскою братьею нашею» ⁶⁵.

Неразборчивостью лжи поражают все гетманские универсалы такого рода. Вот что писал Мазепа в объяснение причин побудивших его перейти к Карлу ХII: «Московская потенция уже давно имеет всезлобныя намерения против нас, а в последнее время начала отбирать в свою область малороссийские города, выгонять из них ограбленных и доведенных до нищеты жителей и заселять своими войсками, Я имел от приятелей тайное предостережение, да и сам вижу ясно, что враг хочет нас, гетмана, всю старшину, полковников и все войсковое начальство прибрать к рукам в свою тиранскую неволю, искоренить имя запорожское к обратить всех в драгуны и солдаты, а весь малороссийский народ подвергнуть вечному рабству». По словам Мазепы, трусливые москали, всегда удиравшие от непобедимого шведского войска, явились теперь в Малороссию не для борьбы с Карлом, «не ради того, чтобы нас защищать от шведов, а чтобы огнем, грабежом и убийством истреблять нас» ⁶⁶. Чем менее благовидны и менее народны были мотивы измены, тем большим количеством «тиранств» московских надо было ее оправдать. Измена Мазепы породила наибольшее количество агитационного материала и антимосковских легенд. Особенно старались мазепинцы-эмигранты, вроде Орлика, войскового писаря — самого доверенного человека Мазепы. Читая его письма, прокламации, меморандумы, можно подумать, что москали, в царствование Петра, учредили какое-то египетское рабство на Украине, — били казаков палками по голове, обрубали шпагами уши, жен их и дочерей непременно насиловали, скот, лошадей, имущество забирали, даже старшину били «смертным боем».

*** 

Мятежных гетманов поддерживала высшая церковная иерархия на Украине. Несмотря на жестокое польское гонение, малороссийский епископат проникнут был польскими феодальными замашками и традициями. Свою роль в православной Церкви он привык мыслить на католический образец. «Князь Церкви» — таков был идеал украинского архиерея. Именно на почве ущемления этого «Княжества» со стороны братств, многие вроде Кирилла Терлецкого, Ипатия Потея, Михаила Рагозы, ударились в Унию. Оставшимся верными православию, хоть и пришлось пережить эпоху преследований, но как только поляки, проученные Хмельничиной, заговорили ласковым голосом, пообещав распространить на них права и привилегии католических бискупов, верхушка украинской Церкви колебнулась в их сторону. Пугал ее переход в московскую юрисдикцию. Числясь в ведении Константинополя, она фактически оставалась независимой. Подчиненность тамошнему патриарху была номинальная и ничем ее не стесняла, особенно в экономической области. Грек Паисий Лигарид указывал, что суммы на Церковь собираются большие, а Св. София и прочие соборы приходят в ветхость, попы и меньшая церковная братия живут бедно, куда идут деньги — неизвестно.

Боязнь контроля и ограничения сделала малороссийских архиереев противниками царского подданства. Они уклонились от присяги после Переяславской Рады. Когда в Киев явился воевода кн. Куракин, митрополит Сильвестр Коссов мешал ему строить там крепость пуская в ход угрозы и проклятия. Дионисий Балабан, ставший митрополитом после Сильвестра, был неприкрытым сторонником польской ориентации и состоял в сговоре с Выговским. Таким же полонофилом, связанным с интригами гетмана Дорошенко, был епископ Иосиф Тукальский, а другой епископ, Мефодий Филимонов, произносил открыто в Киеве проповеди против Москвы.

Но все это не шло в сравнение с активностью львовского епископа Иосифа Шумлянского — униата, тайного католика. В случае отторжения Украины от Москвы, поляки метили сделать его митрополитом Киевским. Шумлянский создал целый агитационный аппарат и когда, при царевне Софье, в Кремле начались смуты, он при поддержке поляков отправил на Украину армию монахов, снабженных письменной инструкцией, дававшей указания, как сеять порочащие Москву слухи. Инструкция предписывала запугивать казаков готовящимся искоренением их со стороны Москвы и обнадеживать королевской милостью. Духовенство приказано было манить обещанием полной церковной автономии. Туча прокламаций занесена была на Украину.

Заслуживает внимания одна нота, звучащая в «прелестных листах» и в речах: обвинение москвичей в отступлении от православного благочестия. Сначала это выражалось в сдержанной форме, Москве приписывалось намерение изменить малороссийские религиозные обряды, ввести погружение младенцев в воду при крещении, вместо обливания. Не успели это высказать, как пошел слух, будто украинские попы, непривычные к такому способу крещения, потопили множество младенцев. Во время конфликта царя с патриархом Никоном гетман Брюховецкий писал в своем универсале: «Святейший отец наставлял их (москвичей), чтобы не присовокуплялись к латинской ереси, но теперь они приняли Унию ересь латинскую; ксендзам служить в церквах позволили. Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала» ⁶⁷. Легенда об отступничестве получила столь широкое распространение, что ее счел нужным повторить, в своих воззваниях к малороссийскому народу, Карл ХII. Он тоже уверял, будто Петр давно задумал искоренить в своем государстве греческую веру, по каковому случаю вел переговоры с Папой Римским. Инспирированы были эти курьезные манифесты Мазепой, открывшим Карлу главную причину единения малороссов с великорусами — православную веру, Идея представлять москалей не православными принадлежит не Мазепе и не казакам; она родилась в Польше. На Гадячской раде 6 сентября 1658 г., польский посол Беневский говорил казакам: «Что приманило народ русский под ярмо московское? Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москале вера московская! Правду сказать, москали так верят, как царь им прикажет. Четырех патриархов святые отцы установили, а царь сделал пятаго и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь!» ⁶⁸.

Нам уже приходилось говорить, что Польша издавна была фабрикой памфлетов, книг, речей, направленных против России.

В ХVI столетии это были богословско-полемические сочинения, по преимуществу. После Ливонской войны и Смуты к ним начали примешиваться политические памфлеты, полные хвастовства о том, как «мы их часто одолевали, побивали и лучшую часть их земли покорили своей власти». Литература эта вызвала в ХVII веке дипломатические конфликты и требования со стороны Москвы уничтожения «безчестных» книг и наказания их авторов и издателей.

Но с особенной энергией заработала польская агитация после присоединения Малороссии к Московскому Государству. Боярин А. С. Матвеев, управлявши одно время Малороссийским Приказом, писал впоследствии, как он затребовал к себе в Москву образцы этой агитации. «И из черкасских городов привезли многие прописные листы, которые объявились противны  Андрусовским договорам и московскому постановлению и книгу Пашквиль, речением славенским: подсмеяние или укоризна, печатную, которая печатана в Польше. В этой книге положен совет лукавствия их: время доходит поступать с Москвою таким образом, и время ковать цепь и Троянскаго коня, а прочее явственнее в той книге» ⁶⁹.

Весь фонд анекдотов, сарказмов, шуточек, легенд, антимосковских выдумок, которыми самостийничество пользуется по сей день, — создан поляками. Знаменитая «История Русов» представляет богатейшее собрание этого агитационного материала, наводнившего Украину после ее присоединения к России. Часто, речи, вложенные авторами этого произведения в уста казачьим деятелям и татарам, не требуют даже анализа для выявления своего польского происхождения. Такова, например, речь крымского хана о России: «В ней все чины и народ почти безграмотны и множеством разноверств и странных мольбищ сходствуют с язычеством, а свирепостью превосходят диких... между собою они безпрестанно дерутся и тиранствуют, находя в книгах своих и крестах что-то неладное и не по нраву каждаго». Казачьему предводителю Богуну приписаны тоже слова, выражающие распространенный польский взгляд на Россию: «В народе московском владычествует самое неключимое рабство и невольничество в высочайшей степени, и что у них кроме Божьяго да царского, ничего собственного нет и быть не может и человеки, по их мыслям, произведены в свет будто для того, чтобы в нем не иметь ничего, а только рабствовать. Самые вельможи и бояре московские титулуются обыкновенно рабами царскими и в просьбах своих всегда пишут они, что бьют ему челом; касательно же посполитова народа, то все они почитаются крепостными» ⁷⁰.

Когда Выговский изменил царю и собрал раду в Гадяче, туда приехал польский посланный Беневский. Речь его к казакам — великолепный образец красноречия рассчитанного на слушателей знающих, что каждое слово оратора — ложь, но принимающих ее, как откровение.

«Все доходы с Украины царь берет на себя, установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному казаку нельзя уже водки, меда или пива выпить, а про вино уже и не вспоминают. Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московски лапти! Вот неслыханное тиранство!.. Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль дает вам кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И. теперь вы уже живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели... да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас поляков вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами» ⁷¹.

Казакам, конечно, лучше было знать, приказано ли им носить зипуны и обуваться в лапти, но какой-то «идейный базис» надо было подвести под измену. Потому, когда их спросили: «А що! Чи сподибалась вам, панове-молодцы, рацея его милости пана комиссара?» — последовал восторженный крик: «Горазд говорить!».

Пасквилями, наветами, подметными письмами, слухами полна вся вторая половина ХVII века. Поколения вырастали в атмосфере вражды и кошмарных рассказов о московских ужасах.

Зная по опыту могущество пропаганды, мы только чуду можем приписать, что малороссийский народ в массе своей не сделался русофобом.

Сочинение антирусских памфлетов продолжалось до самого упразднения гетманства в 1780 г. Теперь достаточно хорошо выяснено, что рассадником этого творчества на Украине была войсковая канцелярия — бюрократический центр казачьего уряда. Чинов этого учреждения помянул в ХХ веке Грушевский, как беззаветных патриотов, трудившихся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии».

Установлено, что стараниями этих «патриотов» размножались и долгое время ходили по рукам фальшивые речи Мазепы к казакам в 1708 году и столь же фальшивая Речь Полуботка. Кроме школы войсковых канцеляристов существовал новгород-Северский кружок, возглавлявшийся сначала Г. А. Полетикой, а после его смерти О. Лобысевичем. Недавно одним самостийническим историком высказано предположение, что именно членами этого кружка инспирирована книга Бенуа Шерера "Anales de la Petite Rsse o Histoire des cosaques saporoges", вышедшая в 1788 г. в Париже ⁷². Книга эта, написанная вполне в казацком духе, полна извращений истины. По мнению упомянутого историка, новгород-северцы не только снабдили Шерера материалами, но и впоследствии, через своих заграничных агентов, представляли ему новые сведения «спонукаючи його до новой публикации».

Как им, так в особенности чинам войсковой канцелярии, принадлежит честь обобщения и оформления казачьего творчества, заложившего основу современной самостийнической «платформы». Их стараниями стал меняться взгляд и на гетманскую власть. До Хмельницкого гетманы были простыми военными предводителями; недаром слово «гетман» произошло от "Hauptmann". В лучшем случае это был глава казачьего сословия. Но после того, как Богдан усвоил тон народного вождя, после того, как царь Алексей Михайлович предельно ослабил свою власть в Малороссии, к военному характеру гетманских функций стали прибавляться черты гражданского правителя. Этого оказалось достаточно, чтобы пылкие головы забыли о подданстве и стали смотреть на булаву как на скипетр. Следствием этого явилось некое освящение личности самих держателей булавы.

После смерти Богдана мы не видим на его месте ни одного сколько ни будь значительного человека. Все это простые властолюбцы типа Выговского и Самойловича, авантюристы вроде Тетери и Дорошенко, алчные печенеги вроде Брюховецкого или законченные карьеристы и себялюбцы, как Мазепа. Тем не менее уже в ХVII веке началась их идеализация. Когда заинтриговавшийся Выговский, отвергнутый казачеством, брошенный старшиной, был расстрелян поляками, — левобережный гетман Брюховецкий оповестил народ, что Выговский пострадал «за правду». Сам Брюховецкий, убитый собственными казаками, удостоился впоследствии тоже доброго слова. Гетмана Д. Многогрешного, как известно, схватила и обвинила в измене сама генеральная старшина, потребовав от Москвы его наказания, но когда Москва, плохо верившая в действительную измену гетмана, сослала его в Сибирь в угоду казачеству, та же самая старшина стала распространять слух о невинном заточении Многогрешного. То же было с Самойловичем. Московские бояре ни минуты не верили в его виновность и даже жалели, но они не могли не считаться с категорическим требованием старшины убрать неугодного предводителя. Этот гетман снискал себе в народе всеобщую ненависть. Тем не менее и из него сделали страдальца за Украину. Но самого неожиданного ореола удостоился Мазепа. Сомнительный малоросс, человек польского склада, задумавший под конец жизни присоединить Украину снова к Речи Посполитой, на условиях Гадячского протокола, крепостник и притеснитель крестьянства, стяжатель, он сам знал, что его ненавидят в народе и в старшине, и потому шагу не делал без своих сердюков, игравших при нем роль янычаров. Это был самый, может быть, непопулярный из всех гетманов. Когда он изменил, за ним никто не пошел, за исключением двухтысячной банды запорожцев, да нескольких человек генеральной старшины. Тем не менее ни один гетман не превознесен так в качестве национального героя, как Мазепа.

Похоже, что «патриоты», трудившиеся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии», поставили задачей создать ей пышную галерею «отцов отечества» и всевозможных героев. В уста им вложено не мало выражений любви к родине. Но старания патриотов пропадают при соприкосновении с документальным материалом и при сколько ни будь критическом подходе к летописям, вышедшим из кругов войсковой канцелярии. На практике мы видим переходы из одного подданства в другое, но ни разу не видим намерения создать «незалежную» Украину. Это не значит, что все речи гетманов сочинены позднейшими их почитателями. Об Украине-матери, «отчизне», читаем иногда в гетманских универсалах. Но мы уже не заблуждаемся насчет этих патриотических излияний. Они — простое порождение логики казачьего путчизма. Затевая бунты для удержания узурпированной власти и материальных выгод, старшина не могла приводить этих мотивов в оправдание своего поведения, надо было аргументировать ad poplm пускаться в декламацию о любви к родине, о благе народа. Вот почему поляк Мазепа, затеяв свою измену исключительно по личным побуждениям, счел нужным клясться перед распятием, что начинает дело для блага всей Украины.

Чем беспутнее, чем аморальнее гетманы, чем больше вреда народу приносили своими похождениями, тем с большей слезой в голосе произносили слово «отчизна».

Национальная нота казачьей «публицистики» тех дней — один из видов демагогии и маскировки. Это почувствовали в ХIХ веке многие украинофилы. Даже Тарас Шевченко, заунывный певец казатчины, срывался иногда с тона и начинал совсем не в лад:   

Рабы пидножки, грязь Москвы,

Варшавы смиття ваши паны,

Ясновельможные гетманы

УСТАНОВЛЕНИЕ  КРЕПОСТНОГО  ПРАВА  В  МАЛОРОССИИ

В антирусской пропаганде есть особо-острый пункт, требующий специального рассмотрения. До сих пор он остается «действующим» по причине крайнего невежества русского общества в украинской истории. Речь идет об установлении крепостного права в Малороссии, которое приписывается москалям. Они, по словам Петрика, «позволили нашему гетману раздавать старшинам маетности, старшины позаписовали себе и детем своим в вечное владение нашу братью, и только что в плуги их не запрягают, а уж как хотят так и ворочают ими, точно невольниками своими» ⁷⁸.

Сообщение это очень авторитетное. Принадлежа к казачьей аристократии и занимая — до своего бегства в Запорожье — видный пост в войсковой канцелярии, Петрик превосходно знал картину закрепощения простого народа. Конечно, он и сам «запрягал в плуги» крестьянскую братью, ибо трудно поверить, чтобы будучи правой рукой генерального писаря Кочубея — тогдашнего друга Мазепы, он остался чистым агнцем, не запятнанным всеобщей крепостнической практикой. Не соверши он какого-то преступления по службе, после чего вынужден был бежать, он безусловно не порицал бы москалей за то, что те «позволили» ему сделаться крупным помещиком. Только попав в Сечь, в вынужденную оппозицию к гетману, обрушился он на это «позволение», забывши, что Москва «позволила» и многое другое — сбор податей, администрирование и полное управление краем. Петрик великолепно знал, это и тем не менее остался верным казачьей традиции — переносить ответственность за свои грехи на Москву.

Позднее, введение крепостного права в Малороссии приписано было императрице Екатерине Второй. Кому не известна «Русская История» гр. А. К. Толстого?

Messiers, — им возразила

Она: — vos me comblez,

И тотчас прикрепила

Украинцев к земле.

Событие это связывают с указом 3 мая 1783 г., положившим, по всеобщему мнению, конец свободе в малороссийском крае.

Унылый томный звук пролью

От струн, рекой омытых слезной:

Отчизны моея любезной

Порабощенье воспою.

Так начинается «Ода на рабство» В. В. Капниста, появившаяся вскоре после указа 1783 года. По всем правилам ложноклассической пиитики, сильно тронутой сентиментализмом, поэт удаляется сначала «на холм древами осененный», потом «уклоняется» в густую рощу, где севши «под мрачным мшистым дубом» предается горестному созерцанию несчастья обрушившегося на Малороссию.

Куда ни обращу зеницу,

Омытую потоком слез,

Везде, как скорбную вдовицу,

Я зрю мою отчизну днесь.

Из ламентаций его видно, что роковой указ рассматривается, как грань между двумя эпохами малороссийской жизни. Одна — светлая, счастливая, свободная, другая — отмеченная знаком рабства, слез и стенаний.

Везде, где кущи, села, грады

Хранил от бед свободы щит.

Там твердо зиждет власть ограды

И вольность узами теснит.

Где благо, счастие народно

Со всех сторон текли свободно,

Там рабство их отгонит прочь.

Увы! Судьбе угодно было,

Одно чтоб слово превратило

Наш ясный день во мрачну ночь.

«Одно» только слово, один законодательный акт. Так представляли и представляют себе введение крепостного права на Украине девяносто девять процентов образованных людей в России. Для полуобразованных и совсем необразованных пущена с давних пор еще более грубая версия, согласно которой украинский народ, освободившись от польских помещиков, попал в другое рабство, к помещикам русским, которым царица раздала земли и крестьян в Малороссии.

Катерина вража баба,

Що ты натворила!

Степ широкий, край богатый

Панам роздарила.

Вирши эти приобрели всероссийскую известность, цитировались в тысячах речей и журнальных статей, раздавались с трибуны Государственной Думы, даже здесь, в эмиграции, приведены А. В. Карташевым в «Очерках по истории русской Церкви», вышедших в 1959 году в Париже ⁷⁴. В полном согласии с либеральной версией, он упрекает Екатерину за «введение в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права».

В Советском Союзе таких образцов — не меньше. Рас­крыв «Историю русской литературы ХVIII века» проф. Д. Д. Благого 75, можно прочесть об указе 1783 г., как о «закрепощении крестьян до того бывших лично свободными».

Что после этого требовать от публицистики и всяких безответственных видов печатного слова?

Весь этот ворох бранных стихов, слезливых и высокопарных од, возмущенных речей и проклятий — превосходный образец невежества, обывательского восприятия истории и сознательно распускаемых с политическими целями легенд.

Новое рабство, действительно, установилось на Украине и было, по словам народа, «хуже лядскаго». Но закабалителями выступили не великороссы, а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не по указу Екатерины, а задолго до него, В положение украинского крестьянства указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений и по мнению исследователей не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены задолго до воцарения Екатерины.

Вот пункт 8-й указа, наиболее нас занимающий: «Для известнаго и вернаго получения казенных доходов в наместничествах Киевском, Черниговском и Новгородско-Северском, и в отвращение всяких побегов к отягощению помещиков и остающихся в селениях обитателей, каждому из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней последней ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего Нашего указа; в случае же побегов после издания сего указа поступать по общим государственным установлениям» ⁷⁶.

Пункт этот дополняется соответствующими штрихами, разбросанными в других частях указа: — распоряжением оставлять на усмотрение помещиков раскладку податей с крестьян в частновладельческих деревнях, и запрещением принимать беглых малороссийских поселян.

Даже если бы мы не располагали никакими другими документами кроме этого пункта, его достаточно было бы для установления факта существования крепостничества в Малороссии до 1783 года. Мы видим здесь весь характерный крепостной ландшафт — «помещиков», «частновладельческия деревни», «поселян», «побеги» доставляющие помещикам «отягощения». То обстоятельство, что поселяне не просто уходят, а бегут, свидетельствует о невозможности легального ухода с места. Это и есть главный признак зависимости. Целью Екатерининского указа было не введение крепостничества, уже существовавшего в крае, а распространение на Малороссию административных мер, связанных с фиском и действовавших во всех прочих российских губерниях. Такая унификация была бы невозможна при различий экономически-правовых отношений.

*** 

Процесс установления нового крепостного права ныне представляется довольно ясным. Он достаточно изучен благодаря трудам самих же украинских историков ХIХ века, таких как Лазаревский, Ефименко, Романович-Словатинский. К ним присоединилось исключительно ценное исследование В. А. Мякотина, изданное в эмиграции ⁷⁷.

В общих чертах он рисуется так: Хмельничина уничтожила в крае все дворянские вотчины, а заодно уничтожила чуть не все дворянство. Речь идет не об одних только ополяченных и окатоличенных шляхтичах, но также о панах сохранивших православие: те из них, что, подобно Адаму Киселю, боролись с народом в польских рядах, разделили судьбу поляков и были физически истреблены либо изгнаны. Уцелели только примкнувшие к Хмельницкому. Жизнь, дворянское звание и усадьбы они сохранили, но ни земель населенных крестьянами, ни тем более самих крестьян, как феодально-зависимых, вернуть не могли. Численно, они представляли горсточку. Во время присяги царю Алексею Михайловичу, их насчитали не более двухсот. Хотя царское правительство относилось к ним с наибольшим уважением, выделяя из всех прочих слоев украинского населения (первая милостивая грамота после Переяславской рады адресована была малороссийскому дворянству), тем не менее, эти потомки старой южнорусской знати оказались нежизнеспособными и быстро сошли на нет, растворившись в массе казачества. Не они были заводчиками нового крепостничества, его ввели казаки.

Еще раз: когда говорим «казаки», имеем в виду не те 360 тысяч, бывших с Хмельницким под Зборовом в 1649 году, даже не тех, которых записывали в реестр, а людей запорожской школы —численно небольшую но сплоченную группу, составлявшую окружение Богдана, а потом образовавшую неписанное старшинское сословие. Рекрутировалось оно путем «естественного отбора». Если про казачий реестр один современник выразился: «Можнейшие пописались казаками, а подлейшие остались в мужиках», то в старшину выбивались можнейшие из можнейших — самые хищные и пронырливые. Уже в момент присоединения к Московскому государству, они обнаружили в полной мере свою столетнюю мечту учредиться помещиками и занять место изгнанных польских панов. Первые же посланники к Алексею Михайловичу — войсковой судья Самойло Богданов и переявлавский полковник Тетеря били челом в Москве о «привилеях на хартиях золотыми словами писаных: мне судье на местечко Имглеев Старый с подданными там будучими и со всеми землями издавна до Имглеева належащими, а мне полковнику на местечко Смелую также с подданными в ней будучими, и со всеми землями к ней належавщими». Такие же грамоты выданы были генеральному писарю Ивану Выговскому, проявившему особенную жадность к маетностям. Он не только просил о подтверждении тех грамот на землю, что выхлопотал от польского короля, но бил членом о новых. Царь ни в чем не отказывал. Почти каждый видный урядник, с течением времени, обзавелся желанным документом на имение.

Мы указывали, что московское правительство плохо разбиралось во внутренних малороссийских делах; милостями осыпало прежде всего тех, через кого рассчитывало привязать к себе новый край, а таковыми сумели представить себя казаки. Внушая высокое мнение о своей роли, они, соответствующим образом, умаляли, вернее замалчивали, роль крестьянства. Сделать это было тем легче, что времена были крепостнические, во всем мире мужик ставился ни во что, о нем часто забывали, а на Украине, вдобавок, он сделался жертвой собственных иллюзий. Надевши в дни Хмельничины баранью шапку и объявив себя казаком, он счел это достаточной гарантией от крепостной неволи. Если же ему и в реестр удавалось попасть, то свобода казалась навеки обеспеченной. Удивительно ли, что эти люди ни разу не подали голоса? Ни просьб, ни челобитий московскому правительству от них не поступало и держались они так, чтобы в них никто не заподозрил крестьян. А матерое казачество все делало с своей стороны, чтобы затемнить в глазах Москвы казацко-крестьянские отношения. Оно добилось передачи этого вопроса на свое собственное разрешение. Уже в мартовской челобитной 1654 г. Хмельницкий писал: «Мы сами смотр меж себя иметь будем и кто казак, тот будет вольность казацкую иметь, а кто пашенный крестьянин, тот будет должность обвыклую его царскому величеству отдавать как и прежде сего».

Выдавая жалованный грамоты старшине и не возражая против помещичьего землевладения на Украине, Москва сама его не вводила, считая это делом внутренне малороссийским. Впрочем, судьба грамот выданных после Переяславской рады была незадачливая, они остались лежать, в шкатулках, в тайных кладовых, даже в земле закопанные и не принесли своим владельцам никакой пользы. Московским приказным людям казаки говорили, что народ непременно убьет их если узнает о существовании у них таких документов.

Таким образом, самый простой, легальный способ завладения землями посредством царского пожалования оказался самым трудным. Гораздо большего успеха достигли окольным путем. Начали с «ранговых маетностей» — населенных земель назначенных для содержания казачьего уряда. Каждому крупному воинскому чину положено было жалованье в виде такого имения, жители которого обязывались различными повинностями в пользу владельца-урядника. По существу это была та же панская вотчина, только не частновладельческая, а войсковая, находившаяся во временном пользовании. Владели ею до тех пор, пока занимали соответствующий пост; лишившись чина, лишались и маетности. Помещичий характер такого имения не бросался в глаза и не будил, на первых порах призрака крепостной эксплуатации.

Доставались ранговые маетности, прежде всего, «бунчуковому товариству», состоявшему при генеральном уряде, при гетмане, «под бунчуком». Из его числа выходили генеральные писаря, судьи, обозные — все важные чины. Одновременно наделялось значковое или полковое товариство, состоявшее при полковом значке.

Кроме ранговых маетностей придуман был и другой вид войсковых вотчин. Значные казаки, дав своим детям образование «с латынью» и даже без оной, приписывала их затем к генеральной войсковой канцелярии, как это практиковалось в Польше. На содержание таких приписанных молодых людей определили не меньшие маетности, чем на ранги. Порабощение мужика началось под видом служения войску Запорожскому. Но очень рано у старшины зародилось намерение превратить войсковые экономии в частную и в наследственную собственность. С течение времени это и было сделано.

Существовало не мало земель «к диспозиции гетманской надлежащих», из которых выделялись часто куски передававшиеся в личное владение тому или иному казаку. Вместе с ними и население, зависевшее прежде от «войска», переходило в частную зависимость.

Хотя верховным распорядителем всего земельного фонда Малороссии считался московский царь, и самыми законными документами на право владения были царские жалованный грамоты, но уже Хмельницкий, помимо Москвы, начал раздавать маетности своею властью. Эта практика приобрела широкие размеры после того, как старшина добилась ее легализации. Обращаться каждый раз в Москву за пожалованием с некоторых пор перестали, все раздачи сосредоточились в руках гетмана, а Москва утверждала их постфактум. Роль царского правительства свелась, под конец, исключительно к такой санкции. Генеральная войсковая канцелярия сделалась с этого момента источником земельных приобретений и у всех, кто имел туда доступ, вошло в обычай выпрашивать себе земли.

Но расхищение шло, также, другими, нелегальным порядком. Более или менее богатые казаки начали округлять владения путем скупки за бесценок «грунтов» у обнищавших крестьян. Царское правительство решительно запрещало такую практику, так как она вела к уменьшению тягловых единиц и к сокращению доходов казны, но казаки, при попустительстве гетманов и старшины, продолжали скупать грунты потихоньку. Для отторжения крестьянской земли не брезговали ни приемами ростовщичества, ни игрой на народных бедствиях. Отец гетмана Данилы Апостола давал в неурожайный год деньги нуждавшимся, прибегавшим к займу, «чтоб деток своих голодною смертью не поморити», а потом за эти деньги отнимал у них землю. Полковник Лизогуб содержал шинок, с помощью которого оплетал долгами мужиков и, тоже, за эти долги отбирал землю.

О подвигах его сохранился красочный документ — жалоба некоего Шкуренка, взявшего у Лизогуба 50 злотых взаймы. «Дай мне в арешт грунта свои, а я буду ждать долг, пока спроможешься с деньгами» — сказал полковник. «Я и отдал свой грунтик, но не во владенье, а в застановку (в заклад). А как пришел срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот, который нарочно выготовил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня домой, так как жена моя лежала на смертной постели. Но Лизогуб тогда же со своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к конотопскому попу, говоря: иди к попу и как поп будет писать, будь при том. Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в Ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом носил» ⁷⁸. На своем «грунту» крестьянин нигде не чувствовал себя прочно, потому что всякому более или менее «моцному» казаку позволено было посягать на него правдами и неправдами. Уже вскоре после Хмельничины наблюдаются случаи, когда старшина «силомоцью посидает людские грунта». В гетманство Мазепы подобная практика приобретает характер народного бедствия. Особенно свирепствовал любимец Мазепы, полковник Горленко. «Где было какое годное к пользе людской место, все он своими хуторами позанимал, а делал это так, что одному заплатит, а сотни людей должны неволею свое имущество оставлять. Куда ни глянешь — все его хутора, и все будто купленные, а купчия берет, хотя и не рад продавать» ⁷⁹.

Что касается пространств пустых, незаселенных, которых в то время много было на Украине, то и они очень быстро оказались расхватанными путем «займования» по праву первого владения. Дохода с них не было, но его предвидели в будущем. Очень скоро, главная масса земель сосредоточилась в руках казачьей аристократии.  

«Эй дуки вы, дуки!

За вами вси дуги и луки!

Нигде нашому брату нетеязи стати

И коня попасти»!

Параллельно с мобилизацией земель идет процесс превращения крестьянства в крепостное состояние. Никакого права на такое обращение казачество не имело и никто не давал ему этого права. Совершено было все путем грубого произвола и насилия. А. Я. Ефименко резюмирует это так: «Вместе с г. Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному выяснению фактической стороны происхождения большей части ма­лорусских крупных дворянских родов, мы должны при­знать, что малорусское панство выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением. Насилие, захват, обман, вымогательство, взяточничество — вот содержание того волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть казачества, превращаясь в благородное дворянство» ⁸⁰.

Первоначально, после освобождения края от польской власти, крестьянин имел право свободного передвижения и перехода с одной земли на другую. Казакам это было, даже, выгодно до поры до времени; техника закрепощения требовала, чтобы возможно больше народа согнано было с насиженных мест и заменено новым. Но когда этот процесс кончился, свобода передвижения стала величайшим неудобством для новых помещиков, и ее всеми мерами стали пресекать.

Так, в 1707 году, по приказу Мазепы, полтавский полковник всех уходящих на слободы «не только переймал, грабил, забурал, вязеннем мордовал, киями бил, леч без пощадення вешати рассказовал» ⁸¹. В 1739 г. генеральная войсковая канцелярия запрещает переходы под угрозой смертной казни. Мотивировалось это желанием пресечь, якобы, побеги заграницу. Узнав об этом, русское имперское правительство отменяет свирепое запрещение, но на практике полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г., ссылаясь на Литовский статут. Через 18 лет, гетман Разумовский, своею властью, издает распоряжение  равносильное запрету переходов. По этому распоряжению, крестьянин, собирающийся оставить владельца, должен оставить ему и все свое имущество, да кроме того, обязан взять от владельца письменное свидетельство об отходе. После этого, крестьянину ничего кроме бегства не оставалось. По словам все той же компетентной исследовательницы А. Я. Ефименко, весь процесс закрепощения крестьян «совершился чисто фактическим, а не юридическим путем, без всякого, по крайней мере непосредственного вмешательства государственной власти».

Стоило какому ни будь казаку сделаться «державцею», т. е. получить административную власть над известным округом, как он уже претендовал на «послушенство» крестьян этого округа. Сначала это выражалось в, сравнительно, скромных требованиях, потом требования росли, увеличивались, пока не завершались полным порабощением. Если казак располагал незаселенной землей, он приманивал на нее крестьян обещанием всевозможных льгот, а когда те поселялись, они оказывались через некоторое время в тяжелой зависимости от владельца. Обычно, поселявшиеся слободами на таких землях крестьяне получали право не нести никаких повинностей в пользу землевладельца в течении первых десяти лет. По отбытии этого срока они обязаны были платить владельцу по сто талеров в год, осматривать местный млинок (мельницу) и возить из него размол. И это все. Никаких других повинностей не полагалось. Новые паны, однако, начали повсеместно нарушать это обычное право, — требовать годовой чинш раньше положенного срока и облагать слобожан различными работами. Гетман Мазепа узаконивает этот произвол и издает в первые годы ХVIII века универсалы, согласно которым крестьяне два дня в неделю обязаны работать в пользу соседних панов, да еще платить овсяную дань. Видимо, в это время начала складываться известная народная песня:

Ой горе нам — не гетманщина —

Надокучила вража панщина

Що ходячи поиси, сидячи выспится!

Як на панщину йду — торбу хлиба несу,

А з панщины иду — ани кришечки

Обливают мене дрибни слизочки!

Сечевики, постоянно враждовавшие с Мазепой, нередко пользовались в своей агитации крепостнической политикой гетмана, как мотивом для разжигания недовольства в народе. Из Запорожья шли обличительные листы: «Мы думали, что после Богдана Хмельницкого, народ христианский не будет уже в подданстве; видим, что напротив, теперь бедным людям хуже стало чем при ляхах было. Прежде подданных держала у себя только старшина, а теперь и такие, у которых отцы не держали подданных, а ели свой трудовой хлеб, принуждают людей возить себе сено и дрова, топить печи, да чистить конюшни».

В 1727 году, некая Даровская, в Стародубском полку, потребовала от своих слобожан явиться на панщину в то село, где она жила. «Мы не поехали, — рассказывают слобожане, — помня договор, чтобы платить только годовой чинш по сту талеров и быть уже свободными от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даровская снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно и мы, исполняя тот приказ Даровской, яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения тирански батожьем бить, причитаючи вину его, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева где зазвавши нас во двор приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали» ⁸². Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем, фактически, от крестьян не отличались. Сыграв роль пушечного мяса в дни Хмельничины, они теперь стали «мясом» закрепощения. Через каких ни будь десять лет после смерти Хмельницкого, стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима Чернушенко про полтавского полковника Витязенко: «Нас казаков полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же бьет и безчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить — не слушает» ⁸³. Таковы были светлые времена, когда все «кущи, села, грады хранил от бед свободы щит» и когда «благо, счастие народно со всех сторон текло свободно». Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством, незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли крестьян по методу Даровской, меньше всего имел право проливать «унылый томный звук» по поводу екатерининского указа.

Указ был одним из серии узаконений порожденных другой, более важной и общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта — упразднение гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены Малороссийская Коллегия, Генеральный суд, центральные войсковые и полковые учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское, Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие, больше те, что кормились от него; «моцные» же казаки, в массе своей, давно превратились в «благородное российское дворянство», ничем от великоросских собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка к трона.

Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К ней, без сомнения, принадлежал В. В. Капнист. В его роду, повидимому, долго жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие самостийнические историки Украины ссылаются на визит какогото Капниста, в 1791 году, к прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: «Недавно из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в 1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился Украинец Капнист, потомок известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от «тирании российскаго правительства и Князя Потемкина». «Казацкое войско — говорил он, — очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти старые порядки и вольности, старое казацкое устройство (ancienne constitution des Cosaqes)». По поручению земляков Капнист спрашивал министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против «русского ига». Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому Капнист уехал, сказав, что на будущее время, если прусское правительство того пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата, путешествовавшего тогда по Европе» ⁸⁴.

Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но «Велика История Украины» прямо называет его «графом Василием Капнистом» ⁸⁵. Можно простить авторам анахронизм связанный с титулом (в графском достоинстве Капнисты значатся только с 1876-1877 г.), но гораздо труднее примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают, напротив, дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем имении «Обуховка» на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев, кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор «Ябеды» и «Оды на рабство», даже не брат его, а скажем, племянник — все равно, эпизод этот — свидетельство политического климата, в котором создавалась «Ода».

Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, «свобода» упоминается абстрактно и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и «вязеннем мордовали».

Не назвав крепостничества, как предмета своей печали, Капнист умолчал и об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле Апостоле было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько ни будь значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод с дерева. Ни у кого из последних казакоманов не хватило духа выступить с его защитой. Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа 1783 года. Представить его, как введение крепостного права и пролить по этому поводу «потоки слез» — сулило верный успех в либеральном столичном обществе, в радищевских и новиковских кругах.

Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их ложными, более благовидными.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

63 С. М. Соловьев — «История России», т. ХII, М. 1961, кн. VI, стр. 388.

64 С. М. Соловьев — т. ХI, М. 1961, кн. VI, стр. 16.

65 Там же, т. ХII, стр. 371.

66 Голиков И. И. — Дополнеyние к деяниям Петра Великого, т. ХV. М. 1795, стр. 216-218.

67 С. М. Соловьев — т. ХII, стр. 370.

68 Н. И. Костомаров — «Гетманство Выговского», Истор. монографии и иссдедования, т. II, СПБ. 1863, стр. 142.

69 «История о невинном заточении боярина Матвеева», М. 1785, стр. 61.

70 «История Русов» — Чтения в Моск. О-ве Истор. и Древностей Российских, № 4, 1846, стр. 98.

71 Н. И. Костомаров — «Гетманство Выговского», стр. 142.

72 Александер Оглоблин — “Annales de la Petite Russie”, Шерера и «История Русов».  Науковий  Збирник  Украинского Вольного Университету, т. V, Мюнхен, 1948.

73 С. М. Соловьев — т. ХIV, стр. 499, М. 1962, кн. VII.

74 Том II, стр. 469.

75 М. 1951. Учпедгиз, стр. 402.

76 Полное Собр. Законов Российской Империи, т. ХХI, № 15.724, стр. 907.

77 А. М. Лазаревский. Описание Старой Малороссии, 3 тома. — Его же — Малороссийск. посполитые крестьяне. — Его же — Историч. очерки пол­тавской Лубенщины. — Его же — Из Истории сел и селян Левобережной Малороссии. — А. Я. Ефименко «Малорусское дворянство». Вестник Евро­пы, т. IV, авг. 1891. — А. Романович-Словатинский — «Дворянство в Рос­сии», Киев 1912 г. — В. А. Мякотин. «Очерки Социальной Истории Украины в ХVII-ХVIII в.». Прага, 1924-1926. III выпуска. Фрагменты ее печатались в «Русском Богатстве» в 1912 г. № 8, 10, 11.

78 А. Я. Ефименко — Малорусское дворянство. (Вестник Европы, т. IV, авг. 1891, стр. 533).

79 А. М. Лазаревский — Очерки Малороссийских фамилий. Русский Архив, 1875, кн. 9.

80 А. Я. Ефименко, стр. 532.

81 А. М. Лазаревский. Русский Архив, 1875, кн. 8, стр. 408.

82 А. Я. Ефименко, стр. 543.

83 С. М. Соловьев — Ист. России, М. 1961, т. ХII, стр. 356 (кн. VI).

84 Проф. Мих. Грушевский. — Иллюстрированная История Украины, СПБ. 1913, стр. 486.

85  «Велика История  Украины», Львов — 1948 — Виннипег, стр. 553.