 О единстве русского народа
Как во дни исхода евреев из Египта, Россия покрылась словно бесчисленным множеством змей, мошек, пёсьих мух, которые, носясь над окровавленной страной, жестоко жалили скот и людей, за исключением, конечно, израильтян. Вместо неопасных болезней, от насморка или инфлюэнцы, население во многих местах поражено было каким-то психическим недугом; в его среде появилось множество бесноватых, которые оглашали не только свои вертепы, но и стогны градов богохульством и безумием. И не оказывалось Целителя, который мог бы властным словом запретить этим легионам бесов или, загнав их в свиное стадо, потопить где-нибудь в водах Тивериады.
Даже теперь, когда источники бездн как будто стали закрываться, а верхи гор понемногу показываться над водой, всё ещё можно заметить и в физическом, и в нравственном состоянии России бесчисленные следы нанесённого потопом опустошения.
В мире нравственном это отражается каким-то хаотическим смешением всех понятий, чувств, стремлений. Границы между добром и злом, правдою и ложью, подвигом и преступлением, долгом и изменою либо смешались, либо извратились. У народа словно отшибло историческую память. Святыни семьи, родины, отечества совершенно поблёкли перед чувствами к партийным организациям и модным доктринам, как бы своекорыстны, нелепы и преступны они ни были<…>
Русское племя уже издревле раскололось по типу, быту и культуре на два самостоятельных народа: северорусский и южнорусский, или, как теперь чаще выражаются, великорусский и украинский.
Этот вековой дуализм Руси Южной и Северной особенно ясно выражается в области языка, но он проявлялся и в сфере государственной, особенно в период удельно-вечевой, а затем в польско-литовский, когда украинская государственность достигла самобытного выражения в Запорожской Сечи и Гетманщине; потому-то не Хмельницкий, а Мазепа является более чистым выражением государственных стремлений Украины<...>
Главным выразителем и носителем народного единства служит язык, который вследствие того и употреблялся у нас встарь как синоним народа. Под единством языка не может, конечно, разуметься полное тожество всех его наречий, поднаречий, говоров, а лишь такая между ними близость, которая не исключала бы для говорящих на них возможности взаимного понимания и не ставила бы чрезмерных затруднений для их совместной духовной деятельности.
Если приложить это определение к современным европейским народам, то окажется, что ему соответствуют все общепризнанные ныне в этнографии и в социологии, как-то: немецкий, голландский, английский и другие в племени тевтонском; французский, португальский, испанский и другие в племени романском; и наконец, болгарский, сербохорватский, словинский, чехо-словенский, сербо-лужицкий, польский, русский в племени славянском. При этом мы не отличаем народов больших от малых, государственных от негосударственных или, как некоторые выражаются, народов от наций. Но если бы оказалось необходимым различение последних или вообще народов мировых от второстепенных, то к отмеченным чертам народа вообще следовало бы прибавить ещё некоторые дополнительные определения, как-то: обширность и цельность занимаемой данным народом территории, даровитость расы, бытовую сплочённость, независимость политическую, самобытность литературную и вероисповедную и т. п.
Располагает ли всеми этими условиями величия и единства народ русский? Да, и в высокой мере<…>
Бесспорная принадлежность русского народа к великой и даровитой арийской семье племён никем не оспаривается, кроме таких невежд в антропологии и этнологии, каким был пресловутый пан Духинский, считавший западнорусов ещё славянами, но великорусов уже помесью финнов с татарами. Если бы подобная гипотеза имела хоть малейшее основание, то этот дуализм непременно отразился бы в языке, как самом чутком выразителе физических и психических свойств расы. Между тем мы замечаем с древнейших времен и до наших дней поразительную – для столь великого и распространенного народа – близость всех его говоров. Уже одно явление полногласия, в течение десяти веков наблюдаемого в самых противоположных ветвях русского племени, в одной и той же сотне корней, представляет столь прочную опору русского язычного единства, что её не поколебать никаким усилиям разъединителей<...>
Если же позже у нас образовались две главные системы говоров: северная и южная, то это объясняется распадением Древней Руси с XIII-XIV в.в., на Русь Литовскую и Московскую. Но это разделение продолжалось не более трех-четырех веков, почему эти две системы и не могли слишком обособиться. И в настоящее время они отличаются между собою скорее лексиконом, чем грамматикой, вследствие чрезмерного наплыва в говоры нашего юга и запада стихий польских.
Всё же и теперь при сравнении наших говоров северных и южных вовсе не оказывается столь резкого различия систем, какое существует, например, между языками сербским и болгарским на славянском юге или польским и чешским на западе. Наоборот, ещё теперь различие наших двух наречий не превышает того, какое замечается там между наречиями болгарским и македонским, чешским и словацким, польским и кашубским. Да это и понятно: выделение основных славянских языков восходит ко временам доисторическим, тогда как наши два наречия, как упомянуто, обособились не ранее среднего периода нашей истории. Эти теоретические выводы подтверждаются и прямым наблюдением: болгарину трудно понять серба, а ещё труднее поляка или чеха, тогда как малорус всегда поймёт великоруса при первой с ним встрече. Потому-то в Венгрии сохранился рассказ, что во время русского похода 1849 г. солдаты князя Паскевича, перевалив через Карпаты и дойдя до Тисы, всё ещё спрашивали местных угрорусов: да где же конец России?
Взаимная близость русских говоров северной и южной систем объясняется, дальше, общим влиянием на них языка церковно-славянского, а впоследствии и сложившегося по его типу языка славяно-русского, который упорно держался и на севере, и на юге, даже в период распадения Руси на Московскую и Литовскую. На этом языке написаны не только наши древние летописи, жития святых, поучения, но и «Слово о полку Игореве», а также другие поэтические и прозаические произведения древней и средней эпох вплоть до Ломоносова. Только в актах встречается более непосредственное отражение живых говоров, особенно в период Московской и Литовской Руси. При этом оказывается, что актовый язык последней был до того засорен в XVI-ХVII вв. полонизмами, что при дальнейшем развитии легко уже мог перейти за грань, отделяющую язык русский от польского, особенно в отношении лексическом и фразеологическом. Отсюда следует, что начавшаяся после Хмельницкого постепенная замена диалекта западнорусского языком общерусским, ломоносовского типа, была вместе с тем освобождением первого от ляшского порабощения, которое грозило ему гибелью<…>
Что касается той разновидности нашего литературного языка, которая возникла в конце XVIII в. в «Перелицованной Энеиде» Котляревского и развивалась затем в области беллетристики в произведениях Гулака, Квитки, Шевченко и некоторых других украинских и червоннорусских поэтов, то здесь мы имеем перед собою не второй литературный язык, а областной диалект, напоминающий нижнесаксонский и швабский диалекты в Германии, венецианский и сицилийский в Италии, провансальский и гасконский во Франции и т. п. Писательствуя на этом диалекте, наши украинцы вовсе не задавались целью создать в нём соперника языку Пушкина и Гоголя.
Только в Галиции и Буковине в последние десятилетия зародилась мысль о втором большом русском языке. Но в основу его там положен был не старый славянорусский или новый ломоносовский язык, даже не поэтический диалект Шевченко, а особый искусственный жаргон, скованный из стихий речи украинской и червоннорусской и пропитанный множеством наслоений из языка польского, особенно в области терминологической и фразеологической. Получилось как бы второе издание западнорусского актового языка XVII в., но с тем различием, что в последнем полонизмы и латинизмы были естественным наносом латино-польской школы, в первом же подобные наносы являются результатом сознательного стремления как можно дальше уйти от языка общерусского и его церковно-славянской основы<…>
Теперь для галицких сепаратистов открылась надежда заплавить своею жаргонною литературою нашу Украйну, путем низшей, средней и высшей школы. Удастся ли им это – покажет будущее. Одного только не нужно забывать: по своему составу и строю жаргон этот приблизительно так относится к нашему образованному языку и даже к речи Шевченко, как жаргон еврейский к языку немецкому.
Переходя затем от отношений язычных к политическим, мы не можем не заметить, что государственная отдельность Южной Руси в период киевский, а Западной в литовский и польский обыкновенно слишком преувеличивается, Киев в старую эпоху именовался «матерью» всех «русских городов», а не южнорусских лишь, почему к нему тяготели политически все прочие русские области, как впоследствии к Москве. Дуализм Руси Московской и Литовской был не более как эпизодом в русской истории, длившимся не более трёх-четырёх веков. Кроме того, западнорусам не пришлось играть при этом особенно самостоятельной государственной роли, так как они входили в состав чужих государств Литовского и Польского. Не следует забывать и того, что в государстве Литовском более важную роль пришлось играть белорусам, чем малорусам, которые потому и не могут считаться правопреемниками государственности литовско-русской. Когда же со времён Петра Могилы и Хмельницкого вновь возвышается значение Киева и Руси Южной, то голос этой Руси выражается в направлении объединения с Москвою, а не образования отдельной государственности: «волим под царя русского, православного, а не под ляшского или бусурманского», – порешили казаки на Переяславской раде 1654 г. И этой всенародной тяге к северянам не могли потом помешать ни Выговский, ни Дорошенко, ни Мазепа. Имя последнего, столь превозносимое ныне украйноманами, в памяти народа является синонимом предательства и измены, навсегда заклеймённым и в истории, и в поэзии, и даже в Церкви…
Крайняя несостоятельность и даже полная отсталость учения о двух русских народах ещё более бросится в глаза, если мы перейдём от фактов исторической жизни к проявлениям личного сознания всех лучших русских людей.
Твёрдое сознание народного единства можно проследить по всем памятникам нашей литературы, начиная от дней древних. Так, наш первый летописец Нестор даже озаглавил свою «Повесть временных лет» словами: «Откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть». Из содержания же летописи видно, что в несторовское понятие «Русской земли» входили не только поляне, древляне, новгородцы и другие славяно-русские племена, но и жившие на этой территории инородцы литовского, финского и тюркского племён.
Даниил же Паломник, прибыв в Иерусалим в церковь Гроба Господня, с каким трогательным чувством поставил там «кандило ... за вся князи наша и за всю Русскую землю, за вся христианы Русския земли»!
А святитель Петр, как ясно сознавал он единство русского народа, когда перенёс свою деятельность из родного Галича на север, содействуя восстановлению в Москве, вместо павшего Киева, нового средоточия Русской земли, за что и удостоился наименования чудотворца всероссийского!
Сколько раз ссылались на единство русского народа и Русской земли наши князья и цари, собиратели Руси! Ломоносов же, образуя общерусский язык и правописание, нарочно оставил букву «ять» по потребностям малорусов, которые выговаривают-де её как «и».
С какою энергиею восстал против расчленения России – на восточную и западную – наш Карамзин в знаменитом «Мнении русского гражданина», представленном Императору Александру I в 1819 г.
В какой трогательной форме отразилась затем идея единства Русской земли в дружбе Пушкина и Гоголя, из коих один воплощал в себе гений нашего севера, а другой – юга, и которые, дав последний чекан нашему образованному языку, упрочили и всероссийские основы нашей национальной литературы! На этих именно основах развилась затем могучая деятельность Лермонтова, Хомякова, Тютчева, Тургенева, Толстого, Достоевского<…>
Ничего нельзя возразить и против употребления как малорусского, так и прочих наших просторечий в такого рода областных подлитературах, какие существуют и на Западе на диалектах швабском, провансальском, каталонском и др. Но эти диалекты никогда не вторгаются там в область высшей национальной литературы. Трудно представить себе и у нас разумную цель в переводах на одно из южнорусских просторечий, или хотя бы на диалект Шевченко, произведений Пушкина, Гоголя, Тургенева, которые так легко доступны и в подлиннике мало-мальски грамотному южнорусу. Ещё менее производительным представляется нам труд, потраченный на южнорусские переводы сочинений Костомарова, Потебни, Менделеева.
Что касается способов взаимодействия диалектов с языками общими, то оно совершается правильно лишь там, где необходимые термины и фразы заимствуются первыми из вторых, а не из каких-нибудь чужих языков, как это имеет место в упомянутом галицко-украинском жаргоне.
С нашей точки зрения, одинаково преступными являются как попытки насильственного объединения, когда задачею общерусского языка ставится подавление всех областных диалектов и живых просторечий, так и противоположные им попытки насильственного разъединения в области языка, где для каждого просторечия как бы воздвигается трон, в видах отторжения от языка общерусского той или иной части его законного достояния.
В первом случае мы могли бы разглядеть в области языка отражение жестоких обычаев османского двора, где при воцарении нового султана были убиваемы все его братья как его возможные соперники; во втором же у нас воскресла бы старорусская удельная система, где каждый княжич желал иметь свой особый, хотя бы и низенький, троник, что и довело наконец старую Русь до порабощения её на востоке татарвою, а на западе Литвою и потом Польшею. Как бы не повторилось того же и в будущем, в случае распадения русского народа на две или более частей, сначала в язычном, потом в общественном, а наконец и в государственном отношении!
В наглядной форме изображены опасности южнорусского сепаратизма в следующих строках нашего известного изобретателя и публициста И.Н. Ливчака в его брошюре: «О современном раздвоении культурных направлений в общественной жизни Галицкой Руси». «Организм нынешней могучей Русской державы, – пишет автор, можно уподобить гигантскому, закованному в броню кораблю, имеющему в себе множество разного объема кают, в которых удобно и безопасно помещаются все народности, входящие в состав Российской Империи. Основанием этому кораблю служит киль, сработанный из одного цельного ствола – русского национального дерева. После многовекового вполне успешного плавания корабль этот замедлил несколько, как думают некоторые его пассажиры, своё общее поступательное движение. И вот появились самозваные кораблестроители, которые серьезно твердят, что будет гораздо лучше, если разрубить этот корабль на две части, потому что он чересчур уж громоздок и потому медленно двигается вперед. «Давайте, братцы, немецкий топор и польскую пилу, примемся дружно за работу и распилим киль ... Тогда корабль сам собою разделится на две части. Меньшая часть будет наша, и мы поплывём на ней самостийно и гораздо шибче». Такую проповедь возглашают инициаторы малорусского сепаратизма. Может ли быть что-нибудь сумасброднее такого нелепого проекта? Ведь очевидно, что если выполнить его, то обе части корабля оказались бы непригодными для плавания по собственному, независимому курсу и что именно меньшая его часть сразу потеряла бы свою остойчивость на бурном море и неминуемо сделалась бы добычею <...> могучего тевтонского корабля, на флаге которого написано: “Durch Еinhеit zur Freiheit”, то есть “единством к свободе”».
Если же это так, то не вправе ли мы сделать нашим разъединителям, при помощи немецкого топора и польской пилы подпиливающим самый киль нашего национального единства, гладстоновский оклик: hands оff! (руки прочь!).
И этот оклик должен теперь раздаваться со стороны не правительства, а самого общества, на которое, вместе с соучастием в строительстве страны, ложится отныне и ответственность за её будущее<…>
Итак, опираясь на бесспорные теоретические и практические доказательства нашего племенного и культурного единства, на его крепкие основы и в чувствах масс, и в сознании лучших людей племени, на безусловную необходимость этого единства при выполнении тех задач, которые возложены Промыслом на Россию в судьбах славянства и христианства, наконец, на объединительные заветы Св. Кирилла и всех его верных последователей, начиная от Нестора и кончая Пушкиным, Гоголем, Достоевским, мы имеем не только право, но и нравственный долг, выражаясь словами древнего Баяна, – «вступить в злат стремень за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича». Мы обязаны дать дружный отпор тем «украинцам», которые – по святой ли простоте, или по интригам врагов, или, наконец, по корыстному желанию стать из вторых в городе первыми в деревне – упражняются теперь в раскалывании то «немецким топором», то «польскою пилою» самого ядра нашей земли и народности. В сознании, что разделение России есть её ослабление, а в дальнейшем – порабощение и неминуемая гибель, мы должны – хотя спокойно, но и во всеуслышание – закричать этим опасным разъединителям: «Руки прочь!» |
Наша земля