№11 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Причуды деда Чижова

Юрий Хапов - родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, окончил МАТИ, лауреат конкурсов "Пастернаковское лето - 2007", "Пастернаковское лето - 2008".

Причуды  деда  Чижова

Дед Чижов сидит, подперевши голову кулаками, и часами смотрит в окно.

Огромный двор, составленный многоэтажками в кривую букву «П». Прямо и вкось между домами асфальт и бетонные плиты. Загаженный собачьим дерьмом городской снег. Квадраты выбитой пыли. Детские качели и горки изуродованы… Руки оторвать… Как тут люди живут? Что хорошего видят?

Дед смотрит вниз, во двор, видит мусорную машину, хлебовозку у булочной, редких прохожих – бабки да похмельные мужики направляются к торговому центру – и думает о своём. Он не привык проводить время бездельно, томиться у окна, подавляя скуку и приступы нетерпения от вынужденной неволи. В деревне бездельничают только безнадежно хворые, там всегда найдется, чем занять себя. В городе хорошо в гостях, погулять день-другой – и назад, домой.

Чуждо ему здесь, томко.

Гаврила Иваныч в городе уже две недели как. Обретается в панельной девятиэтажке, где день и ночь грохочет в преисподнюю лифт, и с утра сама собой прекращается всякая вода. А у него аденома слабого держания – слить-то надо. Не говоря уж… Раньше встать – мешаться под ногами, а им  спех – на работу. Дочь и зять, самим под шестьдесят, на заводе. Антонина, к примеру, инженер-технолог по металлу, теперь на складе кладовщицей. Запись делает. Владимир, год до пенсии. Отдел механика закрыли, хорошо в охрану взяли. Извозом бомбит. Внучка со своим пузатым на службе – прапорами в пожарной части обои. Сейчас и сама с пузцом. Пять месяцев, как прописали неизвестного покуда в животе – делать-то больше нечего. Бабку на пенсию, нянькаться. Другой, Валерик, в садику, андел белокрылый. Скоро приведут… ах, ты буси-буси-буси. Обувь снимет и верхом вскачь – гони, дед, не щади увечные коленки. Когда и стишок про зайца. А то – не допросишься… говнюк… «Не хочу!» Старший в армии, Олежка. Первый правнук. Любимец. Уже приказ на дембель был – дождем…

Гаврила Иваныч всяко пытается умягчить сердце, быть благодарным за уход и спрятать тоску по деревне.

Антонина забрала отца на зиму: старый, больной, в деревне один остался… Страшно. Нынче за рубль убивают, а у него пенсия пятнадцать тысяч… Раньше соседи зимовали - перемерли. Какие живы – дети увозят до тепла, когда дороги позволят. И они деда уговаривают который год – поживи зиму… Поликлиника рядом, подлечишься – зубы там, колено не гнется, к глазному надо, да железу свою. Жить где есть. А весной, как подсохнет, вернёшься.

Гаврила Иваныч всё ж не давал себя вконец разжалобить.

- Да кто меня тут тронет, дочь? Старого вояку. Если что – ружье под кроватью.

- А супу кто сварит? А продукты? – упорствовала дочка.

- Автолавка раз в неделю в Городище… Четыре километра, на лыжах, рюкзачок по-солдатски… Лапшу и сам сварю.

- А что я не сплю – как он там, что он? Тебе всё равно? Эгоист, только свое… - ударялась Антонина в слезы.

- Не плачь, доча… Снежок ляжет, тогда.

Дед понимал разумом. Готовился. Избавлялся от скотины, курей. Навешивал решетки на окна. Прибрал в амбар, под замки, мотоблок, ульи. Но с отъездом все тянул…

_________________________________________________________________

           В тексте сохранены особенности авторской пунктуации и орфографии

В долгие бессонные ночи осени слушал он скрип березы-ровесницы за окном. Единственная живая душа понимает, не отпускает.

- Одумайся, старый… Здесь все родное – речка, дом, печь-хозяюшка… Кладбище… Лиза. А обо мне ты подумал? Бросаешь старуху – кому я нужна корявая, сто лет в обед… Никто и глазом не приласкает.

- Ладно… Ты-то хоть не скрипи. Детей тоже понять надо – ездить туда-сюда по бездороге надоело. Сами не молоденькие, на двух работах, без продыха. Дочка переживает… Те – на сносях…

- Оно конечно… Только, не дай бог, заболеешь там, без меня, да не приведи Господь, помрешь… Ты что думаешь, тебя хоронить сюда повезут? Не надейся, старый, похоронят, как им удобнее… И будете поврозь…

Дед и соглашался, и возражал в уме. Как живой голос доносилось скрипучее – это скрипела подбитая летошней грозой верхушка:

- Помнишь, как с войны пришёл? Погладил бересту обгорелую, соку попил, осколок вынул из моего тела, приделал скворешню – я и ожила. Дом от бед закрывала, деток твоих в тени нянчила. А сколько скворцов вывела… Хочешь все забыть?

Он перебирал в памяти, как строил дом, вернувшись с войны на горелые угольки. Как было трудно с лесом, с деньгами… Как растили с Лизаветой детей, ждали внуков… Насадили сад…

Зимой-то одному, да по ночам… Тоска. Пытался найти бабушку одинокую. Для разговору. Или сварить что – больше какая с нее корысть… Привозил даже одну на пробу. Но из сватовства  на  всю округу вышел горький смех. Бабка на второй неделе освоилась и, поддав как-то с соседкой, подняла на деда голос… А такая тихая была в невестах! Дед, не мешкая ни часу, запряг лошадку и свез обратно, откуда брал. Говорено ему было, что допреж свела она в могилу четверых мужиков, куда моложе его… Вернувшись домой, обнаружил ещё и пропажу – в ящике под телевизором сильно поменело из того, что копил на мотоблок. От позору дед смолчал. Но люди все узнают рано или поздно.

Почтальонка Катька Брысина и принесла на хвосте:

- Иваныч, у тебя не пропадало?

- Да вроде…

- Не темни. Ты как возвернул невесту свою, там такая пьянка пошла!.. Тыщами в магазине трясет… Вся пьянь с округи у ей. Горела два раза… Сынок приехал с Кром и в интернат сдал. Ты чего, получше не мог бабульку?..

Глядя в отъезжающую Катькину спину, дед тер красную лысину:

- Да, Гаврюша, промашка вышла: Орел да Кромы – самые воры…

Крепко пострадали и дедовы резервы, и авторитет…А детей-то как обидел: пьянь какую-то притащил в дом и на материно место… Не разговаривали с месяц.

Вспоминал и другое – как уезжала Лиза к старшей в Москву, в глазную больницу. Плакала, прощаясь, будто навек. После операции ещё жила у них, показывалась врачам – всё хотели как лучше… Ни спать не могла, ни есть-пить.

- Деточки милые, не обижайтеся, - от непрерывных слез голос ее срывался, - что мне эта главукома и катарак, пройдет от старости. Я ведь следочек вижу, даже и в темноте… И до операции тоже видела, похуже, правда… Потому – дома! Каждый камушек, на каждой тропушке – и на речку, ни разу не сверзлась, и по двору, и по деревне, и на Стрелку… А причина выйдет, даже в Лобановский пройду и назад домой… А уж в доме – как с открытыми глазами, ей богу…

Дети на работу, она к окну, выть. Соседи – и те: кто там у вас?.. Везите домой, покуда… помрет, не дай бог.

Отвезли. Сдали с рук на руки… Когда ехали в поезде, она все плакала, но уже от радости – домой едет. И еще от извечного стыда – обеспокоила занятых людей, велика честь... темная деревенская старуха в московскую клинику…

А взошла на крыльцо да припала к порожку, обхватив намертво, заголосила, бедная, так, что дед Гаврила, кремень, и тот не сдержался:

- Что я говорил? Вырвать из дому старого человека! А хозяйство! Ай, не знаю за чужбину? Не плачь, мать, ты дома! Наливай, Серега, сил никаких…

Было это – пятнадцать лет прошло. Хотели как лучше… А что дед называл всё не своё чужбиной, обижались по-дурости, позже поняли… Мать же бегала под бугор боса, и прямо и косо – ни разочку не споткнулась нигде: свое родное оно и есть. Полола в огороде наощупь, да что говорить… Писала регулярные письма, выводила самолично каракули – своими глазами! Пол-листа пусто, криво-косо – но буквочки-то читались… Старшая, плача над письмами, говорила: «…как пичужку из клетки…»

От набежавшей слезы, от нечаянной струйки в штанах, и в знак запоздалого протеста Гаврила Иваныч полез в холодильник – эх, волюшка вольная… да не совсем. Тоня не щуняла, нет. Наоборот:

- Пап, - они только приехали, - вот твоя комнаточка, диван, хочешь – разложи, телевизор. Выпить – выпей, что ж. Покушать – колбаска, помидоры, сметана, сделай салатик. Не сиди ждать – сам дома. Отдохнуть – приляг, погулять – ступай. Только с чужими… не пей. Ты добрый на щедрость, они – псы городские. Обирут, а то и разденут – здесь всякое… А выпить – дома.

Зять Владимир согласно кивал, подмигивая:

- Батя, скучно будет – звони, я мигом. Только девок не води, а то повадятся…

Дети правильные, на добро памятливые: на кооператив в четыре комнаты деньги-то они с бабкой давали. Так и говорили – одна комнаточка наша. Вот и дожил, пригодилась… Да  только занимает один… 

Гаврила Иваныч сходил помочиться. Он замечал: стоит выпить грамм сто – тянет, а добавишь – и проходит, часа два – ничего. На ночь жидкости поменьше – чуткость спит и неровен час… Дома-то просто – снимешь простынь, порты и – на реку. Похлобыстаешь по  вольной воде – ни цвету, ни запаху, речка все ссанки унесла. А здесь… не то. Запах по квартире разом: старческая моча едкая – глаза дерет, а им-то каково…

Владимир предложил ставить будильник, часа через три, и приучить организм на ссанье по графику. В больницах, слыхать, сестры ночные будят…

- Смейся, смейся – она никого не минует.

Гаврила Иваныч подошел к ним сам. Забыл, о чем дочь просила… Их было трое, пили пиво. Оглядели: побрит, одет в свое, рукой греет кошелек в кармане. В другой – сто граммов в пластмассовом стакане.

- Гони полтинник на пропись, сосед. По соточке.

- Ишь ты! Тридцатки хватит…

- Деревня… – съехидничал один, не скрывая неизжитой спеси гегемона. – Утащили?

- Гостюю…

- Теперь до лета промурыжат… в гостях-то, - ухмыльнулся другой.

- Будем видеть, - заключил дед сурово, закрывая вопрос.

…В тот день он припозднился и сухим до дому не дошёл. В лифте, как тронулся, полилось… А всё пиво. От сраму и со страху Гаврила Иваныч проехал лишней кнопкой выше. Под чердаком на лестнице кое-как снял мокроту, трясясь – вдруг кто – скрутил в жгут, выжал… Пообсох малость, пообвеялся, чтоб легче дух был, и, звучно икая, пошел сдаваться.

Зять обувался на поиск в темноту путей. Дочь высматривала в окно. Обернулась – лицо в нервах:

- Лезь в ванну, с себя всё долой, - убито вымолвила. Терпеньем в мать…

…Больше он один не выходил. Выглядывал из своего скворешника. Со двора подавали знаки солидарности: без него никак. Дед солидарность крепил и не покидал НП. Тихо матерился с поднятым кулаком:

- Е-к-л-м-н!

Он крыл себя за ссаную напасть, что не отговорился строгой причиной не ехать – дал слабину, клял тот день и час, когда своими руками свёл со двора последних овечек и пустил под нож – без нужды – молодого барана. Даже кошки, и той, в доме не оставил. Каялся перед Мишкой-домовым… что покинул, бросил одиноким в пустом холодном дому дожидать за нетопленной печкой. В трубе только ветер, чтоб выть вдвоем. Разве ж так можно, хоть и бывший коммунист с партийным выговором за вредность начальству. Упрямый был осел, и отец такой-то, Мишка Захаров, утоп в половодье. А Мишкой (ихнего домового господина, а не того, что утоп сам) его Лизавета назвала… Год был страсть плохой, скотина падала не пойми с какого, тоже и курицы. Ветеринара нет и не было. Умные бабки перевелись, чтоб помочь. Взмолилась Лизавета ко всем, кто где есть в каких тайных и вовсе неизвестных местах. Оттуда голос, сиплый такой как простуда, надо, говорит ен, величать по имени-отечеству, бабонька. Вот она и взяла, не лукавя мудро, отцово – Михаил Иванович. В домашнем-то обиходе дозволяется попроще, а когда вызов – извольте как положено, без этого… Михал Иваныч, стал быть беда… Ведаю, говорит, приму меры. И – как рукой.

Но этим-то не скажешь, мол, там Мишка один в хате, не вытерпит до лета, убегет на крыльях печали и разлуки и дом проклянет в сердцах. Заикнись только – тот же час в дурку. И обид не оберешься. Так что…

А вчера снилось – идут с дальнего покоса, темно уже, ни звездочки, она: «…а следочек-то ви-и-ижу, Гаврюша…»

В прихожей щелкнуло: Антонина с работы прибыла со своего сталепрокатного, из цеха волочильного. Гонят проволоку, зарплата гвоздями который месяц.

Кончилась дедова смена у кухонного окна.

Вошла – зырк, носом – хмык, перевела дых, расслабилась, присела рядом:

- Приготовить, пап? Может что хочется, ты все стесняешься, молчишь…

Не стал отвечать, уклонист. Сделав вид, что в туалет, прошел к себе, прилечь.

Что же придумать такое, чтоб домой отвезли, оставили в покое и сами о нем не тревожились? Маята одна… Обижает дочку, досаждает остальным, выкобенивается, старый хрен. Мол, станете держать в скворешнике, заболею, тогда подумаете… Это уж и вовсе – подлянка. Помереть потихоньку? Что-то не хочется – до смерти еще дожить надо… К примеру, Олежка из армии вернется – отпраздновать надо? Учиться надумает – за учебу уплатить, у них-то одни гвозди, скоро балкон рухнет и в гараже некуда… А женится? Новые попрут. Не успеешь глазом…

Гаврила Иваныч скупым не был, но и дуром не уважал. Серьезных городских трат не представлял – знал, почем Тоня мясо берет, молоко, сколько бутылка стоит, да за квартиру… Свадьба Олежкина – а он почему-то считал, что с этим делом Олег не будет тянуть – представлялась ему в деньгах тыщ на сто. В институт, слыхал, тыщ двести. Прикидывая то да се, дед не мог и подумать, что обойдутся без него, если помрет. Он только старался не забыть места в доме, где прятал заначки: под половицей в горнице, в красном углу, под сундуком, в амбаре… Дед крепко помнил: шесть мест… А какие где, в какие года ложено и брато ли – все чаще забывал. За одной стропилой, в полуэтилен завернуто, тыщ семьдесят… Надо все записать и Тоне запись отдать, будет умно. Помнил, как у соседки Нюры, еще жива была, все спрятанное мыши съели, даже в ящике буфета. Открыли, а там – мелкая труха и мышиная дробь… Вот дети-то ругали, не дай бог!

Изо всего выходило срочно вертаться. Ревизовать, по застрехам все собрать – только на похороны отложить – и Тоне. Пусть командирствует – в сбербанк ложить или в диван…

А может, Олег поставит на принцип: сам, мол, заработаю, а не деда грабить… Ведь из армии, считай мужик… Тогда нужна машина. Дед и здесь сообразил: продаст мотоблок, добавит со стропилы – пущай какой-никакой газик купит. На нём и в деревню проехать всегда… А «Мацу-бацу» - ты уж сам давай, правнучек.

Так полагал Гаврила Иваныч…

…Разбудило его ангельское пенье – прилетел голубчик из райского саду. Вот и все дома. По дороге в кухню дед, зайдя, отлил, вымыл по-городскому руки, и лицо со сна освежил.

Кухня у них большая, хоть пляши. На ужин сосиски и пюре, можно всегда добавки кому. Капуста квашеная с балкона. Соленые чернушки из деревни. Дочка поднесла – как раз в дедовой оставалось с утренней смены у окна. Шмыгнули носом, зажамкали капусточкой. Ничего… Утром лучше была. На второй сосиске заело… Заегозил впереглядку с тестем прапор пожарный, загривок хохлацкий натертый. Внучка – пузо на столе, как положено – дает ему знак: обойдесся… И извинительно так на деда. Тоня жует чернушку в нейтральном положении: есть на то хозяин. Владимир молча вышел в залу и вернулся с бутылкой, налил вровень. А пока пили, Тонюшка, поджав культурно губы, прибрала… Ловка! А рассудить – оба правы: он добавил, она об завтрем заботится, деду не бечь, приспичит, на улицу с посторонними провокациями. И глазом не успели моргнуть – на столе никто не стоит… не беспокоит.

- Ну, спасибо, дети. Чайкю и по комнатям.

Что угодно душеньке – отдельное помещение, чисто, личный телевизор с пультом, не вставать. Кормежка и выпить с уважением. Печку не топить, хоть дрова всегда… Сугробов до окна, слава богу…И слово доброе – только назовись, что хочешь… Капризничать грех. А покоя на сердце – ну нет! Домой!

В телевизоре гнулись и прыгали девы, вертеть хвостом, казать всю красу. За ними не упрыгаешься смотреть, ярко, мельтешит... Дед долго не стал. Прикрыв дверь, сел у окна в другую сторону – на проспект в огнях. Машин, батюшки родимые, гонят, газуют, грязь жижей из-под колес. Как между их прошмыгивают простые люди? А старые? Гуляй во дворе? Сиди дома?.. Никто не тормозит. Дед в валенках с галошами? Дави его, слепи фонарем, обдавай жижей с головой… Напустить бы на них боевую машину пехоты с Олежкой на броне. Вон фотография. Ребята в усах, тельник, автомат наизготовку, едут дедов в обиду не давать… А то!

Дед переполнился молодым геройством и погрозил могучим кулаком в темное окно.

…Надо будет, не откладая, предложить им насчет денег-то. Небось, думают теперь как бы отца сподобить… А того им невдомек, что он сам… Эх, ребята! Не поняли вы ни шута и ни хрена! Дед хоть и не тянет на «Мацу-бацу» и имеет, не к тому слову будет сказано, аденому слабого держания, но совесть для правнуков – никогда…

Гаврила Иваныч чутким ухом проник в тишину за дверью, достал из дорожной сумки фляжку своего. Тотчас вошел Владимир – у них давнее друг к другу… Выпили под ничего – лучше и не надо, продохнули разом и, долго не медля, переглянулись – еще?

- Володь, Олежка-то когда?

- В пятницу, двадцать первого. Подруге, Милке звонил.

- Дождусь… Отметим.

Владимир внимательно смотрел как льется из фляжки. На деда. Захотелось обнять старика.

- Будем, батя…

Деду снился дом. Занесенные по кровлю постройки. Сад в заячьих следах вокруг яблонь. Дым из трубы. За березой, за речкой, за лесом – далеко – розовый край неба. Пара снегирей, самец и самочка, пересвистываются между собой, пощипывая оставшуюся рябину.

Вот он вбежал в дом, – мальчонкой себе снился что ли? – скинул с ног отцовы валенки и – на печку. Рядом, откуда ни возьмись, его простоволосые дочки, дошкольницы: «Почитай, папка, про Ваньку, а мы поплачем». Свет лучины бросает тени от детских головок.

«…Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности…»

Девчонки прерывисто дышат, трут глаза и дружно хлюпают, что-то свое причитая…