№12 Николай ГОЛОВКИН (Россия, Москва) «Долго будет Карелия сниться...»

Николай Головкин - публицист и эссеист, член Союза писателей России. Родился 4 ноября 1954 года в Ашхабаде (Туркмения) в семье потомственных москвичей.В печати – с 1968 года. В 1977 году окончил факультет русской филологии Туркменского государственного университета имени А.М.Горького.В 2007-2008 годах работал в пресс-службе Фонда «Андреевский Флаг» и Международной духовно-просветительской программы «Под звездой Богородицы», проходившей по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II и посвященной историческому воссоединению Русской Православной Церкви в Отечестве и рассеянии.

«Долго будет Карелия сниться...» 

(Карельские были)

Так редко поют красиво

В нашей земной глуши.

Александр Вертинский «Матросы»

1.

Мы сидим на каменистом берегу реки близ небольшого карельского поселка Поньгома. В ожиданьи, когда привезут на моторке вещи, делимся первыми впечатлениями. Ранним утром наша студенческая фольклорная экспедиция прибыла из городка Кемь на станцию Кузема. Отсюда до пункта назначения – поселка на берегу Белого моря – нам пришлось идти пешком около десяти километров.

Шли мы через лес, по широкой просеке. Сосны, ели и березы нередко стояли плотной стеной по обеим сторонам дороги. Мы часто останавливались, очарованные этим зеленым царством, над которым был разметан голубой атлас неба, безоблачного и низковатого, с большим неярким солнцем, затерявшимся среди верхушек деревьев.

Расступается лес. Перед нами – поляны, залитые солнцем. Колокольчики, васильки мелькают в высокой траве. Но вот слева, внизу под обрывом, открывается широкая полоса воды. Это – Белое море. Оно сияет огромным куском слюды, спокойное и величественное.

Приливы и отливы – вечная игра природы. В Белом море в часы отлива обсыхает узкая, шириной в десятки или сотни метров полоса побережья. Она называется литоралью. Но вот на берег, пенясь, накатываются волны. Прилив возвращает морю его границы.

Ну, конечно же, Белое море помнит старые поморские песни. Знает их. В реве моря слышатся голоса давно ушедших поколений. Надо только прислушаться.

2.

Через несколько дней после нашего приезда в Поньгому, мы познакомились с Серафимой Васильевной Дмитриевой.

– Хотите я вам сказку расскажу? – спросила она просто. И, не дожидаясь ответа, начала:

– Жил царь и был у него сын единственный. И вот заколдовало его чудовище. Построил для него царь красивый дворец и поселил там одного...

Это была сказка об аленьком цветочке. Но только не та, которая известна каждому из нас с детства, а один из ее вариантов, бытующий в народной среде.

– Наши предки – выходцы из Новгорода, – говорила нам с достоинством – уже потом, когда сказка кончилась, – Серафима Васильевна. – Это и Фекла Донатовна Курцева подтвердит. Ну, Феклуша, – ласково подбодрила она свою соседку и подругу, с кем коротала годы одинокой старости. Сил, видимо, оставалось еще с избытком. Так отчего же с редкими гостями душу не отвести?!

До поры – до времени тактично не вмешиваясь в разговор, та, к кому обращались, молчала. Лишь изредка Фекла Донатовна поправляла концы аккуратно повязанного платка.

– Актриса, настоящая Актриса! – подумал я. – Вот сейчас, словно перед выходом на сцену, немного волнуется.

Женщины запели широко известную русскую песню – «Лучинушку», простодушно, должно быть полагая, что мы ее не знаем. Нас это, впрочем нисколько не разочаровало. В песне жила неистребимая душа народная. При ее исполнении голоса женщин от волнения и переживания чуть-чуть дрожали. Мне невольно вспомнились слова Константина Паустовского о старой сказительнице из Заонежья, «чьи песни рождались из северной ночи и северной женской тоски». На пятом курсе я защищу по творчеству любимого писателя дипломную работу: «Наблюдения над образными средствами языка в пейзажах К. Паустовского», к которой будет приложен небольшой словарь его поэтического языка из метафор и сравнений. А теперь я будто бы воочию вижу героинь Паустовского.

Когда песня закончилась, наступило долгое молчание.

– Милостью божьей Актриса, эта Феклуша! И Сима – также превосходна! – восхищенный, невольно называю их мысленно также, как они окрестили себя сами в повседневном житье-бытье.

Много песен исполнили нам в этот вечер сказительницы. Песни эти были то веселые, то грустные. А задушевная русская песня «Лучинушка», с которой я вновь встретился через годы в Сибири, где работал директором Дома культуры одного из районов Новосибирской области, стала тогда и нашей любимой песней.

3.

Над этими широтами стояли в ту пору мимолетные белые ночи. Звезд не было. Где-то на востоке низко висела бледная луна, никому не нужная и забытая: и без нее было светло. Мы потеряли всякое представление о времени.

Засыпал поселок. Но мы еще долго бродили по нему, дыша этим волнующе свежим воздухом, в котором смешались непривычные для нас, бодрящие запахи можжевельника, сосен, моря.

Иногда мы ходили на порожистый плес, который был недалеко от поселка, разжигали небольшой костер, чтобы спасаться от назойливого комарья, и удили рыбу.

В отдельных местах каменистые берега сходились так близко, что по огромным валунам, которые гордо торчали из воды, воображая себя, наверное, островами, можно было перебраться на другую сторону.

Лес подходил прямо к реке. Порой деревья склонялись над водой низко-низко, словно желали напиться. А в самой воде у берегов росла осока и застенчивые желтые кувшинки. Водная гладь была спокойна и слегка серебрилась. Как в зеркале, отражалось в воде небо с его непотухающей зарей и настороженно дремлющий лес.

Собравшись у костра, мы пели все дружно полюбившуюся песню об этом крае, поразившем с первого дня своей неповторимой красотой:

Долго будет Карелия сниться,

Будут сниться с этих пор

Остроконечные елей ресницы

Над голубыми глазами озер...

По утрам солнце обливало тихим светом бревенчатые сероватые избы, узкие дощатые тротуары и ласково улыбалось бронзовому колоколу, отлитому в незапамятные времена в Ярославле. Этот колокол с надписями на старославянском висел возле покосившейся избы на краю поселка, где за огородами начинался лес. «Старичок» должен был предупреждать поньгомцев о пожарах. Но их, к счастью, давно не было и он бездействовал. Впрочем, ошибаюсь, служил, преданно служил! В этом качестве – своеобразной часовенки – колокол, хранивший память о своей порушенной церквушке, был даже важнее для многих поньгомских старушек. Не за скарб они свой скромный переживали, а за души. Время было безбожное. Всякий раз, когда местные жительницы проходили мимо колокола (за мужчинами наблюдать не довелось – большинство их разъехалось летом на заработки), они обязательно останавливались. Для порядка обернувшись, старушки и женщины средних лет степенно крестились и шептали молитву. Соблюдать обычай учили и детей, внуков, если те шли с ними. Когда мы оказывались поблизости, нас не стеснялись: привыкли, как к своим. Те, кто молился, верили: леший в лесу не обидит – это раз, много ягод-грибов соберут – это два и, наконец, почитай целую неделю лад будет и дома во всех делах, и с соседями не поссорятся.

4.

Северный рассвет заглядывал в каждое окошко поселка. И деликатно проникал сквозь заколоченные ставни.

– Неужели никто больше не откроет ставни и в этом доме, и в этом?! – грустил рассвет. – Что-то все больше становится домов, где некому радоваться солнцу...

В одном доме поселка ставни хоть открывали, но редко. Сначала рассвет недоумевал:

– Может быть, хозяева подались на заработки или живут теперь в каком-нибудь городе, а здесь бывают наездами?!

По своей натуре рассвет был очень любопытным. Несмотря на хорошее воспитание, ему очень хотелось разгадать тайну. Он стал задерживаться возле этого дома подольше.

– Нет, здесь явно кто-то живет, – понял, наконец, через год рассвет: иногда ему удавалось услышать чьи-то шаги, иногда – голос или покашливание, зимой из трубы шел дым. – Но кто живет в доме? Человек? Домовой?

Года через три-четыре, в то лето, когда приехали мы, рассвет увидел однажды на пороге дома хозяйку.

– Да это же одна из старейших жительниц поселка, – узнал ее вестник солнца. – Господи, а я думал померла...

Хозяйка дома протягивала обе руки к солнцу. Словно ощупывая ими окружающий мир, она, как будто не доверяла больше своим глазам.

– Ты слепа? – робко спросил рассвет, но старушка не услышала его шепота.

– Ты слепа! – утвердился он в своей догадке, когда старожилка этих мест, взяв в руки палку, стала неуверенно спускаться по ступенькам. Рассвету стало нестерпимо жаль её. И он опять больше положенного задержался возле дома, мучительно размышляя, чем помочь несчастью.

Однажды рассвет привел к ее дому нас. Мы уже знали, что здесь живет одна из самых уважаемых сказительниц поселка Павла Васильевна Миккова.

Нередко местные старухи говорили нам:

– Стары мы, ничего не помним... Да и какие у нас сказки да песни здесь?! Вы бы в Кандалакшу съездили... Ну, если только к Микковой обратиться... Она много знает... А мы вам уже все спели...

К сожаленью, время не сохранило ни магнитофонной записи, ни дневника экспедиции. Я помню и сегодня то радостное, праздничное настроение, которое было у всех нас после встречи с Микковой. Но, пожалуй, самым изумительным из услышанного были сказки. Да и рассказывала их старая Павла умеючи, в какой-то присущей ей одной манере.

– Сколько солнца в ее душе! – не раз потом восхищался я, вспоминая нашу единственную, к сожалению, встречу. – Нет, мир не безлик для нее. Наоборот, благодаря ей, незрячей, мы стали смотреть на многое, что нас окружает, другим, более пытливым взглядом.

5.

Мы покидали Поньгому на рассвете, прожив в этом поселке десять дней. Новый день был солнечным и безветренным. На пристани уже кипела работа.

– Пора, – крикнул нам с моторки рыжеволосый парень.

Работает мотор редуктор червячный. И вот наша лодка медленно отвалила от берега. Через некоторое время поселок исчез из виду. Мы плыли вдоль лесистых берегов и испытывали в этот момент чувство грусти: не хотелось расставаться нам с этим краем, полным легенд и прекрасных песен. Не хотелось расставаться с людьми, которые помогли соприкоснуться с настоящим творчеством. И в то же время мы ощущали радость от встречи с ними и от того, что увозили с собою частицу волшебной поэзии этого края.

...Мне не довелось больше побывать в светлом крае, где время отсчитывается иначе. Я понимаю, что жизнь нельзя повернуть назад, нужно сохранить память. Но меня все больше и больше мучают вопросы: как вписать народную поэзию в контекст дня сегодняшнего? Как сберечь этот живительный родник для потомков? Не дай Бог лишиться самого главного – осознания своей связи с историческими корнями, а они все подрубаются и подрубаются! Неужели то, что однажды в жизни стало так дорого, погибнет, будет являться лишь в наших снах и потом, когда уйдем в мир иной мы, станет легендами?! Когда же, наконец, будет нарушена самая грустная русская традиция: что имеем – не храним?!..

1973, 2009