№14 Дмитрий ЕРМАКОВ (Россия, Вологда) Два рассказа...

Дмитрий Ермаков - родился в 1969 году в Вологде, где и живет сейчас. Член Союза писателей России. Публиковался в «Литературной России», в журналах: «Москва», «Наш современник», «Роман-журнал 21 век», «Север», «Подъём», «Дальний Восток», «Слово», «Алтай», «Вертикаль», «Южная звезда» и др. Лауреат Всероссийского конкурса им. Шукшина «Светлые души» (2006).

Ванька

… Может, уже здесь, в этом мире, нам всё открыто, всё на виду – только вглядись. Но, вглядываясь так, мы сжимаем своё время.

О! Сжатие времени, это не внешнее ускорение, спешка нынешнего человека, когда гонишь себя во времени, торопишься – и, всё равно, не успеваешь. Как раз в этой-то внешней спешке мы и пробегаем мимо той былинки, в которую, может, и надо вглядеться, чтобы понять для чего живёшь. А понять-то бы надо, иначе – скучно…

…Ванька скучно не жил. А вся его жизнь двадцатилетняя от рождения вот до этого мига – событие, то ли растянувшееся на дни, недели, годы, то ли сжавшееся в точку. Он живёт, не ведая времени.

Раньше называли его "дурак", теперь же, когда по воскресеньям  в церковь на берегу озера приезжает служить городской батюшка, всё чаще – "блаженный". Только братовья Куликовы, как звали "пришибленный", так и зовут.

А Ванька и в школе поучился, семь классов одолел, счёт и письмо знает... Да ни к чему ему, видать, счёт и письмо…

Присядет на корточки перед муравейником, и, если никто не прогонит, хоть весь день, до темноты уж, просидит, радуясь и дивясь мурашиной жизни.

И если в работу какую впряжётся – не оторвёшь. Только когда перетаскает, к примеру, все мешки с картошкой в подполье, удивлённо встанет, покрутит головой, руки разведёт – всё, что ли?

 Дрова ещё очень любит колоть…

Мать его, Василина, непутёвая по молодости бабёнка – прижила его от проезжего молодца, да и ныне не стала толковой.

– Ванька, ирод, дурак, ну что ты там увидел? – орёт на сына, склонившегося над колодезным срубом, заглядевшегося в глубокую, мерцающую мглу.

Обернулся на голос, глаза, будто той мглы напились – тёмные. Но на солнышке сразу светлеют – голубые на редкость…

"Весь в отца", – думает Василина, и сердце сжимается.

– Воды-то наноси, – уже мягче молвит.

– Ладно, мама, – Иван улыбнулся и принялся за нетрудную работу…

…Всё, осень уже, хоть и лето на календаре. Небо с утра свинцом налилось, к земле прижалось. Волны на озере тяжёлые, желтоватые от песчаной взвеси, макушки в белой пене. Мелкое озеро-то. И узкое, будто щука, вытянутое на семьдесят вёрст, а в ширину редко где триста метров будет. Рыбы ещё много в озере, той же щуки, есть и судак, и царская рыба нельмушка, не говоря уж об окуне, леще и прочей сороге… И рыбаков много. Ловят удочками, сетями, неводами… Но и озеро свою дань исправно берёт. Вот хотя бы и этой весной – пятеро вышли в лодке, живым выплыл один…  Налетел ветерок, поднял волну, сперва захлестнуло мотор, потом лодку…

Сидит Ванька на берегу, на валуне, взял в руку камень – мокрый, холодный – глядь, а в нём ракушка отпечаталась всеми спиральками своими, и мнится Ваньке живое тепло той улитки, что жила в этой ракушке…

И он уж не знает, и не думает о том, вспоминаются ли это уроки истории, которые вёл в пятом и шестом классе замечательный  учитель Иван Анатольевич (лет пять уж на недалёком погосте лежит), или это просто само по себе видится ему, Ваньке: деревянная церковка, домики-кельи вокруг – монастырь; а по озеру плывут ладьи белопарусные; к монастырскому берегу правят; и не знает чернец, глядящий из-под ладони на те ладьи, чего ждать от беспокойных гостей, новгородских ушкуйников, добра или лиха… 

Женька да Колька Куликовы вытащили на берег свою "казанку", тут же выпутывают из сети рыбу, в ведро кидают и никакого рыбнадзора не боятся.

Потом идут мимо Ваньки, у каждого в руке по полному ведру, и Колька кривоногий и низкорослый, с руками синими от наколок (отмотал своё за драку), кричит:

– Ванька, купи рыбу!

– Не-а…

– У, тупорылый! – зло бросает старший Куликов – Женька, тоже кривоногий, но чуть повыше брата и пошире в плечах.

Им есть с чего злиться. Погода испортилась, и не наехали из города "отдыхающие", за счёт которых всё лето кормились (а больше поились) Куликовы. Теперь им нужно переть три километра до большака, "водилам" рыбу толкать. Оно, может, и выгодней, но долго, а им – лишь бы поскорее на бутылку срубить…

Ванька не бросает, а опускает камень в воду, зябко ёжится, но не уходит, смотрит на волны, на четыре чёрных полоски вдалеке – катера рыболовецкой бригады, что таскают невода на "глубокой" воде.

А метрах в ста от того камня, на котором сидит Ванька – храм с кирпичными пятнами осыпавшейся штукатурки, высокой колокольней и двускатной зелёной крышей.

Когда-то, очень давно, был, говорят, тут монастырь, сгорел, церковь потом деревянная стояла, а полтора века назад и каменную построили. Пришло время – церковь закрыли, батюшку на севера загнали, купол зачем-то снесли. Баня в храме была. А в последние годы – рыбокоптильня. Отец Илья, когда впервые приехал сюда, спросил у мужиков-рыбаков, переставших в то время быть колхозной бригадой и ставших "кооператорами":

– Как бизнес-то ваш рыбный, процветает?

– Какое там, батюшка, прогораем.

– И не удивительно – догадались, в алтаре коптильню устроили…

Мужики, то ли усовестились, то ли по другой какой причине, рыбу в храме перестали коптить.

Но все эти годы провисел на колокольне огромный колокол. Или не смогли его скинуть, или специально оставили – осенью, когда пластаются над озером густые туманы, зажигали на колокольне прожектор и в колокол били, путь кораблям казали, что по серёдке, по фарватеру, с одного конца озера в другой плавали. И всякий в этих местах знает (хоть и закрыт вход на колокольню на тяжёлый замок), что на колоколе – барельеф-медаль с изображением последнего Императора и надпись: "Сей колокол отлит в честь вступления на царство государя Николая Второго"…

Довелось раз и Ваньке на колокольне побывать, в колокол вдарить – гул над озером, над лесом, над деревней покатился и долго, вибрируя, истаивал в небе. Ванька тогда прижался к колоколу-великану, а он – живой, внутри себя гудящий, тёплый… С той поры, всякий раз, как священник приезжает, перед службой Ванька на колокольню лезет…

Из крайней к озеру избы вышла Галина, в куртку болоньевую запахнулась, ветер осветлённые волосы треплет. Рядом с храмом встала, тоже на озеро пенное глядит. И на Ивана. "А ведь красивый он, ладный, а работать-то как может… С головой бы дружил – лучше бы и мужа не надо".  Усмехается студентка-медичка, приехавшая домой на побывку. Всё – завтра кончится её побывка – в город. Погода испортилась, отдыхающих нет – скучно.

И вспоминает, как обнимал её, мял, в воде, а потом уж вон за тем кустом, Алик, с которым тут  на берегу и познакомилась. Чернявый он, и цепь золотая. И ещё пятеро с ним таких же. Но Алик никого больше к ней не подпустил, видать, понравилась. Машина у них большая была, чёрная, блестящая, и музыка из распахнутых дверей на всё озеро орала.

Тут у них, когда погода-то, как в Анталии. Вода тёплая-тёплая. И весь берег машинами уставлен, и музыка, и смех, крики. Вот тогда весело. А сейчас – пустой холодный берег, чёрные пятна кострищ, бутылки и банки вокруг них, да бредёт вон вдоль берега Ванька-дурак…

И запахнувшись плотнее, она возвращается к дому, а ветер всё треплет её осветлённую гриву…

Завтра она уедет. Вот только на исповедь к отцу Илье сходит. Да, верит она, верит. И всё про себя знает, и кается, но не зарекается… И шальная мысль пролетает в шальной голове: "А как бы это с Ванькой могло быть?.."

…Отец Илья – высокий, костистый, носатый. В "Волгу" свою садится – в три погибели гнётся. Протоиерейский золотой крест на груди. Норов у него, с роду – порох. Но постепенно, научился себя в руках держать, когда нужно, все-таки, уж бороду серебряной ниткой простегнуло.

 А надо же когда-то и разжать кулаки, тесёмочки развязать, "расслабиться", как теперь говорят. Вот там, у озера-то, и разожмёт кулаки, даст душе роздых. Служится у озера как-то легче, хотя, люди-то ведь везде люди, что в городе, что в деревне…

За город выехал, потянулись серо-зелёные поля, замелькали жёлто-зелёные перелески, обломки деревень, и невольно вспомнилось: "Эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья…"

Гонит отец Илья лихо, по-другому не умеет. На заднем сидении дремлет дьякон отец Анатолий – невысокий, кудреватый, с аккуратной бородкой.

Задумался, видно, отец Илья, не заметил, что встречная машина ему мигнула. И вот он, "родимый", полосатой палочкой машет.

Вышел священник из машины, чтоб видно было – в рясе, с крестом. Но гаишник тоже – тёртый калач:

– Согрешил, батюшка, – говорит, – скорость превысил, – усмехается.

Усмехнулся и отец Илья в ответ, штраф заплатил, квитанцию покорно принял.

– Будьте осторожны, батюшка, – напутствует приветливо сержант.

– Спаси Господи, – отвечает священник.

Вот и отворотка к озеру. Скинув скорость, отец Илья признал братовьёв Куликовых, тормознул.

– Здорово, мужики! Много ли наторговали?

– На пузырь есть, – брякнул пустым ведром Николай, – надо бы и на закусь, – кивнул на полное.

– Ну, садитесь, домой подброшу. И рыбу вашу возьму. Почём?

– А цена всё та же, батюшка, – бодро откликнулся Николай, уже распахивая дверь справа от священника. Брат его в заднюю дверь полез, к отцу Анатолию.

– Здравствуйте, – очнувшись от дрёмы, тихим, полным, кажется, скорби голосом сказал дьякон. И глаза у него – скорбные.

– Есть, значит, рыба-то? – разгоняя машину, говорит священник, просто, чтобы что-то сказать.

– А куда она денется, – такой же необязательный ответ.

– Завтра бы, после службы, как в тот раз, к острову сплавать.

– Ноу проблем, отец Илья, сделаем! – откликается Куликов.

И вскоре, уже при свете фар, въезжают в деревню (конечно же село это было когда-то, село – ведь храм стоит). Тут, прямо на въезде, и магазин – кирпичный одноэтажный сарай, окно ещё светится.

Отец Илья, поняв беспокойство Куликовых, остановился здесь, отдал деньги за рыбу.

– Ведро завтра возьмёте.

– Да… Бог с ним, с ведром-то…

Деревня в одну улицу. Домов двадцать. И во многих свет горит – отпуска у людей, приехали, кто на родину, кто на дачу. А постоянно здесь  только Куликовы, Василина с Ванькой, егерь Генаха с женой, да ещё три старухи…

"Волга", лихо поднимая пыль, пронеслась по деревне, встала у избы Полины Николаевны – бабы Поли. А она уж бежит с высокого крылечка, до земли батюшке кланяется, руку целует, в белом платочке, уютно-округлая, каждой морщинкой своей сияет. Вон и старуха Кадкина, на палку опираясь, ковыляет, и Потапиха – под батюшкино благословение спешат. Отец Илья дождался старух, благословил. Но Полина Николаевна грозно на них зыркнула – покой батюшки охраняет, а больше – честь высокую ей оказанную блюдёт.

Отец Илья и отец Анатолий идут в избу.

…Геннадий Пахолков, егерь местного охотничьего хозяйства, муж продавщицы, видел лихо промчавшуюся по деревне машину. Собрался, пошёл. Это уж привычкой у него стало – со "святым отцом" побеседовать.

Геннадий сухой, жилистый сорокалетний мужик, егерь и браконьер, рыбак и охотник. Охотник не только до дичи, но и до разговора.

– Здорово, святые отцы, – весело бросил от порога.

– Здоровей видали, заходи.

Хозяйка от души кормила гостей. 

На Геннадия (Генаху по-местному) Полина Николаевна зло глянула, да он на неё даже не посмотрел – батюшка к столу позвал…

… – Тут всю неделю с американцем медведя высиживали на лабазе. Был мишка, точно. До американца каждую ночь на овёс приходил. А тут, как отрезало… Я его спрашиваю – чего в Америке медведей нет? Есть, говорит, но дешевле три раза в Россию съездить, чем там поохотиться… Раньше – если клиент зверя не возьмёт, мне как-то неудобно было, вроде – работу свою не сделал. А теперь – не взял он мишку, и ладно, пусть живёт. Старею, что ли…

– Да, стареешь, – подала голос хозяйка дома, – сам возьмёшь потом.

– Не знаю. Может, возьму, может – нет…

– Ну, он, американец-то, хоть отблагодарил тебя, лично тебя? – спросил отец Илья.

– Да. Десятку долларов сунул. И то – спасибо. От наших и того не дождёшься – приедут, нажрутся, зверя распугают – я ещё и виноват…

…Отец Анатолий вставил своё слово в разговор (не к месту, как всегда), мол, по всем признакам – конец света близок…

И все тут притихли, призадумались – по признакам, да, близок Суд Страшный…

Генаха наконец распрощался, домой двинул. Отец Анатолий ушёл в отведенную ему горенку, на молитву встал. А отец Илья захотел в храм пойти. Он всегда, когда приезжает сюда, накануне службы один в храме молится.

Взял ключи. Пошёл в темноте уже. Недалеко – метров двести.

Но только со двора вышел – увидел ещё одного, к нему идущего.

Николай Петрович Окатышев это был, пасечник. Любитель задавать неудобные вопросы.

– О, батюшка! Погулять, что ли вышел?

– В храм.

– Ну, и я с тобой прогуляюсь.

– Пожалуйста.

Случайно, будто бы, встретились. Священник поморщился, устал он уже. Да и Николай Петрович этот… Трудно с ним разговаривать…

Прошли освещённый окнами конец деревни, и отец Илья включил электрический фонарик. Дорога вся в рытвинах, лужи, тёмные ивовые стены с обеих сторон. Слева кусты расступаются, тропинка от дороги туда бежит. Кинул по тропе отец Илья луч фонарный – кресты кладбищенские высветились. А впереди уже белеет храм. Дорога раздвигается, кусты отступают. Берег, ветер, бесконечный шелест волн…

Тут Николай Петрович и приступил со своим разговором:

– Слушай, батюшка, я вот думаю – ладно, Бог всё сотворил. А Бог-то откуда? Его-то кто сотворил?.. – И не дожидаясь ответа, продолжил, уже не спрашивая, утверждая: – Наш мир – один из способов организации пустоты. Если же Бог его сотворил, значит, Он – способ организации пустоты…

Священник прервал его рассуждения:

– Тогда надо признать, что пустота твоя, Николай Петрович, разумна. И тогда вопрос – что это за пустота, откуда она? То есть, тот же вопрос, что задал мне ты, но в квадрате. А вообще, постановка таких вопросов – путь к сумасшествию.

– Но я же не виноват, что возникают такие вопросы! Ну, не могу я в бородатого дедушку, на облаке сидящего, верить!

– В любовь верь. В пустоте, какая любовь может быть? А Бог – Он и есть сама любовь.

И замолчали оба, остановившись у калитки в деревянном, местами разобранном, покосившемся заборчике, огораживающем храм.

Отец Илья понимал, что не убедил собеседника. И ничего тут не поделаешь, только на благодать, на милость спасающую и остаётся надеяться…

– Ну, ладно, батюшка, бывай. – Окатышев, будто радуясь чему-то, ухмыльнулся, и, резко развернувшись, пошёл к своему, на отшибе деревни стоящему дому. Длинная его фигура маятниково покачивалась при ходьбе. Скоро тьма скрыла его.

Отец Илья постоял перед калиткой и не вошёл за неё. Окатышев будто лишил его внутренней собранности, спокойствия, необходимых для молитвы. Мимо храма, перекрестившись, пошёл к воде.

В темноте накатывались на берег белесые волны и, шипя, отступали.

На огромном валуне, поджав ноги, заворожено глядя на волны, сидел Ванька.

– Здравствуй, Ваня.

– Здравствуйте, батюшка, – нисколько не удивившись появлению здесь священника, откликнулся парень. – Вот, батюшка, смотрите-ка, – и протянул что-то.

Отец Илья взял – камень. Осветил его фонариком и увидел окаменевшую, впаявшуюся в камень, ставшую камнем, спиральную ракушку.

Держал камень в руке, а Иван глядел на него, и, видимо не дождавшись ожидаемых от священника слов, сказал:

– Время. Каменные часы.

– Да… "Ну, какой же он дурак. Мудрец…", – подумал.

– Ванька-а-а! Домой иди-и! – разнёсся крик его матери.

И Ванька встал с камня, пошёл.

– На службу-то придёшь завтра?

– Да, батюшка.

Рыбацкие катера подошли ближе к берегу, встали на якоря. Вскоре от них отделились лёгкие вёсельные лодки, заныряли по волнам к берегу…

Отец Илья держал в руке камень с ракушкой, глядел на лодки, на волны… "Сколько же тысяч лет назад была эта ракушка живой?" И ещё думалось: "Наверняка, и тысячу лет назад, вот так же возвращались с озера рыбаки со своим уловом, вытаскивали на берег лодии, выгружали рыбу, развешивали на сушила сети… И так же, какой-нибудь Ванька или Илья стоял на берегу и силился постигнуть непостижимое – весь этот мир, и время, и неразрывность его, и вечность…"

Ведь и он, и он сам упирался в тот же вопрос, что и Окатышев…

От деревни разрезали тьму два столба света, выше по берегу, к низкому деревянному строению, куда рыбаки стаскивали рыбу, проехала легковая машина – покупатели.

Он поднялся на крыльцо храма, снял два навесных замка, светя себе фонариком, вошёл в храм, затеплил свечу перед образом Спаса, опустился на колени…

А когда через полчаса выходил из храма, та же машина с орущей из окон музыкой, ехала обратно. И встала неподалёку.

Отец Илья спустился с крыльца. К нему шёл человек. Когда он приблизился, священник разглядел – невысокий, кряжистый, наголо бритый парень лет двадцати, раздетый по пояс, на груди, там где сердце, какая-то наколка. Рухнул вдруг на колени:

– Святой отец, исповедуй! – пьяно прохрипел.

– Что ты, что ты, встань…

– Исповедуй! – головой в землю ткнулся.

Но от машины уже бежали две девицы:

– Васька! Придурок! Пошли давай!.. – подхватили парня под руки поволокли к машине. Он не упирался.

Отец Илья шёл обратно к дому, к ночлегу. Вспомнил, как и сам в первый раз пьяным в храм заявился, тоже  исповеди просил. А священник сказал: "Приди завтра, трезвый… Только обязательно приди…"

А чего стоило ему – Илье Вострикову – себя переломить, просить, хоть и исповеди. Совсем уж его тогда припёрло. Что припёрло-то?.. Тоска. Вот это: когда всё есть (он работал прорабом на стройке, мужиком был хватким, зарабатывал прилично, да ещё и приворовывал) – а зачем?..

…И было воскресное утро. И голос колокола-великана разливался на десять вёрст по округе, а над озером и на все двадцать, и счастливый Иванушка-дурачок прижимался, обхватив руками, к колокольной груди и слушал, как долго ещё затихает, гудит медный динамик…

Служба была, исповеди… И дребезжащие голоса поющих на клиросе бабушек были не менее молитвенно-прекрасны, чем голоса выпускниц "музпеда", поющих в городском храме. И как же хотелось ему, отцу Илье, чтобы никогда уж не согрешила, исповедавшая грехи свои Галина – совсем же ещё девчонка; чтобы успокоилась мятущаяся душа Геннадия Пахолкова; чтобы не только в эти минуты, но и навсегда уже скинули с себя скорлупу показной наглости братья Куликовы… А как светится всегда скорбное лицо дьякона!.. Вон и Окатышев стоит, острым глазком на всё поглядывает. Но, настанет день, отец Илья верит в это, когда и этот Окатышев, смирив гордыню, истосковавшись душой, на исповедь подойдёт… Последним на исповедь подошёл Ванька.

– Батюшка… – только и сказал, и вдруг слёзы из глаз его голубых потекли.

– Ну, что ты, что ты… – И священник поскорее накрыл его голову епитрахилью…

И было причастие…

И люди, входившие в храм толпой, выходили – народом.

И отец Илья вновь дивился этому чуду обновления. Пройдёт минута, день, месяц, и снова короста греха покроет эти чистые души, а сейчас-то – какая радость, какое единение!

И ведь эти же люди, ещё несколько лет назад в алтаре рыбу коптили… Да и он-то сам, отец Илья, ещё семь лет назад…

… – Осторожнее, батюшка, – скорбным свои голосом сказал отец Анатолий, когда после службы и обеда, переодевшись в "штормовку", брезентовые брюки и сапоги-бродни, отец Илья пошёл к озеру.

Братаны Куликовы уже поджидали на берегу.

Столкнули лодку. Старший Куликов сел на носу, отец Илья на скамейку в середине ближе к левому борту, младший на корме у мотора.

А мотор что-то не заводился. Куликов дёргал и дёргал шнур, мотор рыкал и умолкал.

Отец Илья увидел на берегу Ваньку. Тот сидел на валуне, глядел на воду… "Блаженны нищие духом…"

Мотор взревел. Лодка, сразу задрав нос, рванулась. "Руль держи!" – истошно рявкнул старший Куликов брату.

Отец Илья, выпав за борт, сразу с головой ушёл под воду. Сапоги наполнились водой, он отчаянно пытался стянуть их…

Ванька бросился в воду, поплыл…

Куликову наконец удалось скинуть скорость, развернуть лодку. Метров на сто вперёд уже улетели.

Вынырнувшего, точнее, вытолкнутого Иваном из-под воды священника подхватили за волосы и капюшон, потом подмышки… Пока втащили, Ванька потерялся…

Отец Илья, с трудом придя в себя, сел. Рядом на траве лежал Иван. Куликовы склонились над ним, не зная что делать.

– Что? – спросил священник, понимая, зная уже – "что"…

…Галина подбежала, сунула руку к шее, к сонной артерии Ивана. Нос зажала пальцами, и, вдохнув, к его губам припала, выдохнула – так несколько раз.

– Переверните его, – Куликовым скомандовала.

Те развернули безжизненное тело со спины на живот, Галина всем весом даванула. И вздрогнул Иван, головой затряс, закашлялся, на четвереньки встал…

– У-у! – не найдя слов, выдавил из себя старший Куликов, сплюнул под ноги, к лодке пошёл, сигареты из кармана доставая. А младший спросил священника:

– Ну, как ты, батюшка?

– Нормально всё. – Отец Илья поднялся, шагнул к Ивану, который уже сидел, глядя на всех удивлёнными голубыми глазами.

– Ну, как ты?

– Я уж думал что умер, а живой… – ответил Иван и улыбнулся.

Галина сидела на валуне у воды, на том самом, на котором сидел недавно Ванька. Священник подошёл к ней, увидел, что она плачет, сел рядом.

"Ну, ты дурак, дурак, а дура-ак…", – одобрительно сказал Ваньке Колька Куликов. От деревни бежала, крича что-то, Ванькина мать. Молча бежали дьякон отец Анатолий и егерь Геннадий Пахолков…

На валуне, рядом, сидели пожилой бородатый мужчина с длинными мокрыми волосами и светловолосая девушка, и мужчина сказал, то ли к себе самому, то ли к ней обращаясь:

– Слушай, это же не просто так, как-то же по-другому теперь надо жить, да?..

Снегопад

– Вчера анекдот слышал…

– Ну-ну…

…Двое приятелей-соработников, Иван Дурьев да Саня Ражников привычно встретились утром  на остановке, куда вскоре должен подъехать  заводской "пазик".

– Вздуй-ка… – Саня сунул в рот сигаретину, Иван поднёс к ней огонёк зажигалки. – Ну-ну, анекдот-то?..

– Ну, вот… – Иван не умел рассказывать анекдоты, вообще, был молчун, но тут, видно, захотелось. – Обезьяна  бежит по лесу: "Кризис, – орёт, – кризис!" Ну, вот… А навстречу ей волк… вот… нет… медведь! Вот. "Ты чего орёшь, обезьяна?" "Так ведь – кризис, кризис!.. "

Саня заранее улыбается, ждёт момента, когда нужно будет рассмеяться, затягивается глубоко, выпускает дым, и снова полуулыбка приоткрывает его крепкие жёлтые зубы…

Подходит к остановке "мастерица" из их цеха, Ольга, кивает им.

– Здравствуйте.

Она в шубейке, в шапочке меховой. Встаёт чуть в стороне от мужиков. Закуривает длинную тонкую сигарету.

– Ну-ну… – подгоняет приятеля Ражников.

– Ну, вот, медведь-то ей: "Какой кризис, обезьяна? Я как ел быков да коров, так и ем". Обезьяна дальше по лесу бежит: "Кризис, кризис!"

Мимо них, с электрическим гулом, рассыпая снопы искр, сметая иней с проводов, проплывает первый утренний троллейбус. Ольга достаёт из сумочки мобильный телефон, смотрит, наверное, время, потом жмёт кнопки:

– Вы где там? Так чего, долго? Ну, я жду, – и недовольно выключает телефон.

– Чего там? – интересуется Саня Ражников. Автобус, и правда, уже задерживается, а на улице, как тот же Ражников говорит – "не май месяц". Все уже притопывают и потирают носы.

– Скоро приедут, говорят, – не глядя на него, отвечает мастерица, бросает на дорогу окурок и достаёт следующую сигарету.

– Ну, вот, – продолжает Иван, – а ей навстречу волк: "Чего орёшь, обезьяна?" "Так ведь – кризис, кризис!"

Саня, вдруг перебив его, сквозь зубы цедит:

– Я-а… Жду-у… А мы так – не люди?..

Дурьев мельком глянул на Ольгу, кивнул согласно на слова приятеля и продолжил рассказ:

– "Какой кризис, обезьяна? Я как ел козлов да баранов, так и ем". Обезьяна дальше бежит: "Кризис, кризис!" – Иван затараторил, приближая развязку анекдота. – А навстречу лиса: "Чего орешь?" "Так ведь – кризис, кризис!.."

 Тут из-за поворота показался автобус. Все шагнули к обочине. И Иван совсем уж торопливо досказал:

– "Я как ела курочек, так и ем, как ходила в шубке, так и хожу. А ты, обезьяна, как была с голой задницей, так и осталась".

Со скрипом раскрылась дверь. Мужики пропустили вперёд мастерицу, потом и сами шагнули в сумрачное (в салоне не горел свет), пахнущее бензином, тепло.

– Здравствуйте, – для всех сразу и в один голос сказали Иван и Саня и встали в проходе, ухватившись за подпотолочный поручень. Сиденья уже заняты, но для Ольги кто-то подвинулся.

В автобусе по пути на работу все молчат, в большинстве – дремлют. Редко кто спросит что-то у соседа, получит односложный ответ. И опять молчание да гул мотора.

Еще на нескольких остановках подобрали людей и, наконец, минут через двадцать выехали на прямую, уже без остановок, дорогу к заводу. Вот и долгая унылая стена, обносящая заводскую территорию… Автобус встал у проходной. С другой стороны подъехал такой же автобус, из него тоже выходят люди. Голоса, приветствия, рукопожатия… Проходят, показывая пропуска на территорию завода. А за проходной – отдельными ручьями – к цехам, к административному корпусу, к гаражам… Морозец прохватывает, и все поторапливаются. И над каждой головой – белое облачко…

Иван и Саня вбегают в здание, поднимаются по лестнице на второй этаж. Мужики толкутся у входа в раздевалку, читают что-то на стенде.

– Чего там?

Саня протолкнулся к стенду, а Иван не стал толкаться, пошёл к своему шкафчику.

– Вот гады, а…

– А ты чего хотел – кризис…

– Не, а чего делать-то?..

– В суд надо подавать, не имеют права…

– Пошли в контору!

Возмущенная разноголосица.

Иван уже переоделся в спецовку. Саня к своему шкафу подошёл, остальные мужики подтянулись…

– Ты видел? – Ражников у Ивана спросил.

– Нет.

– Ну, посмотри…

"Приказ… В связи с производственной необходимостью и тяжёлой экономической ситуацией, сложившейся… Перевести на трёхдневную рабочую неделю… Сократить…" В череде фамилий и должностей, подлежащих сокращению, Иван нашёл и себя – "наладчик оборудования  Дурьев И. В."

Щёлкает каблуками по коридору председатель цехового профкома Игнатьева. Мастерица Ольга с другой стороны спешит:

– Так чего, мужики, на работу-то пойдём?!..

…Кто-то идёт  в цех, но большинство собираются за столами в "красном уголке". Обычно в перекуры и обед, здесь режутся в домино и карты, пьют чай…

– Пишите по собственному желанию, – убеждает Игнатьева, – тогда сразу пособие получите по безработице…

– А если нет желания?

– Сократят с выходным пособием, но по безработице меньше получите,  – поясняет профсоюзница.

– Сегодня рабочий день для всех! – мастерица кричит. – Всем опоздание поставлю.

Никто её не слушает. Наконец, и начальник цеха – высокий, со спокойным лицом и красивой седой шевелюрой – Забродин пришёл.

Ещё минут пятнадцать посидели, поругались мужики и разошлись по рабочим местам…

Иван работал, как обычно, как привык за десять-то лет…

Саню не сокращали – ну, у него ребёнок маленький, ещё что-то… Но ведь и у Ивана ребёнок… – но нет, ни о чём он не думал, не позволял себе думать…

В обед и в перекуры играли в домино. Кое-кто из сокращаемых обсуждали – писать ли, правда, "по собственному желанию" или ждать в конце месяца сокращения… Иван Дурьев молчал и, так же как и работал, привычно выкладывал доминушки и даже вполне бодро констатировал: "Рыба!", хлопнув чёрно-белой костяшкой по столу.

После смены он не захотел ехать в "служебном", первым переоделся и вышел на улицу, двинул на остановку рейсового автобуса, не пожалел и двенадцати рублей на билет. На полпути к остановке его нагнал Саня: "Там мужики, собрались к директору…" "Не пойду я". "Почему?" Иван закурил, усмехнулся и ответил: "Потому что кризис". Саня пожал плечами и отстал. Иван сел в автобус. И вышел из автобуса на две остановки раньше… Обычно, в обед и по окончании рабочего дня он созванивался с женой по мобильному.  А сегодня забыл, и она почему-то не звонила… Он шёл по скрипучему снегу, и навстречу ему, и обгоняя его, шли люди – мужчины, женщины, и снег скрипел у них под ногами. И хотелось идти и идти, и чтобы снег скрипел и скрипел… Но, сам оборвал этот скрип, свернул в рюмочную. Иван не ходил сегодня на заводе в столовую, и деньги были. Купил сто граммов водки и горьковатый, пережаренный беляш, встал за одноногий круглый стол и к окну отвернулся, чтобы никто с хмельным разговором не подлез. Выпил, закусил… Откуда-то из подсобного помещения доносился  голос – радио, что ли там?.. "Нами принят ряд антикризисных мер, направленных в первую очередь на защиту социальных гарантий…" "А ты как был с голой задницей, так и остался", – вспомнился анекдот… И тут во внутреннем кармане куртки затрепыхался и запищал телефон. Достал. Номер был какой-то городской, незнакомый.

– Да, – осторожно спросил.

– Ты где есть-то? Чего не звонишь? У меня исходящие блокированы, а ты не звонишь! Я с рабочего звоню. Я задерживаюсь, у нас проверка. Ты Лену-то забрал? – ей будто и не нужны  его ответы. – Проверяют нас, ищут – кого бы сократить! Покормил Лену-то?..

– Иду за ней.

– Чего, не забрал, что ли?..

– Я думал ты…

– Ну, ты даёшь!..

– Я иду. Всё, давай, – и выключил телефон, оборвал жену…

На участках, где обычно гуляют ребятишки, никого – ну, в такой мороз, может и не выходили, но и в здании уже темно. И окна их группы тёмные…

Дёрнул дверь, влетел. В группу дверь заперта. Свет в коридоре – туда. Какая-то комната… Лена да нянечка сидят за столом, книжку листают.

– Ну, вот и папа! – нянечка, молодая, некрасивая и, конечно же, недовольная,  поспешно закрыла книгу.

– Папа! – Лена к нему подбежала.

– Извините, задержался… И мама – никак… – сбивчиво оправдывался Иван. – Одевайся, – дочке сказал (её уличная одежда тоже была здесь).

– А мы уж не знаем, чего и думать…

– Извините.

Помогал Лене одеться, а она спрашивала:

– Ты чего, папа, долго? Уже всех детей забрали. Я уже плакала даже.

– Это ты зря.

– У вас там в фонд группы не сданы за  прошлый месяц деньги, – напомнила нянечка.

– С собой нет, завтра сдадим, – ответил Иван.

Нянечка стояла у двери с ключом в руке, ждала их, и Иван, проходя мимо неё, отвернулся…

Вышли на улицу. Дочка шла рядом, вложив свою одетую в варежку ладошку в его ладонь. Иван, выйдя из садика, почему-то не надел перчатки…

– Папа, – Лена говорила уже бойко, без слёз в голосе.

– Что?

– Ты мне летом купишь ролики? Ну, два роликовых конька?

– Куплю, Ленка, – твёрдо ответил Иван.

– Папа…

– Что?

– Понимаешь…

– Что?

– Мне очень нужны ролики.

–  Купим… Ты не болтай давай, простудишь горлышко…

Он кашлянул, высвободил ладонь:

– Постой, – закурил торопливо, снова взял дочку за руку, выдул дым в сторону от неё, ещё раз затянулся и выбросил сигарету…

– Давай-ка маме позвоним, – сказал, доставая телефон.

– Давай, – сказала пятилетняя дочка.

Снег мягко поскрипывал, трубка безответно гудела, дочкина ладонь тепло лежала в его ладони.

 В свете фонаря видны промельки снежинок, начинается снегопад, обещанное синоптиками потепление…