 Море
Теперь ты знаешь, что такое любовь?
Теперь ты знаешь, что такое одиночество?
Это не тогда, когда ты один. Ты можешь быть окружен сотней, тысячей людей, и не просто людей, – это могут быть твои друзья, родственники, близкие. Но и среди них ты одинок. И все твои близкие далеко не близки твоим мыслям, твоей душе. Да, ты не один, но ты одинок.
Я знаю, где истоки тех магнитных рек, которыми бывает окутана душа, в которых захлебнулась свобода. Я никогда тебя не отпущу... Я никогда тебя не впущу. Ни в дом, ни в душу.
Твои руки навсегда скованы ожерельем страсти. Ты – пленник и никогда не станешь свободным. Легионы моих жарких слов, армии моего дыхания, копья и колесницы моих мыслей поработили тебя. Я никогда тебя не оставлю. Ты пьянеешь от горя, сходишь с ума от одиночества, не находишь себя. Но я всегда приду к тебе на помощь. Я дам тебе надежду. Разве надо нам искать повод, причину, зацепку… да все, что угодно?..
…Ты тонешь, я снова и снова направляюсь к тебе в своей ветхой лодке. Беда в одном. У этого моря нет берегов. Мне не к чему пристать, чтобы дать тебе приют. Моя маленькая ветхая лодка не выдержит двоих. Единственное, что я могу – выловить тебя из воды, вдохнуть в твои легкие свое дыхание и снова отпустить. И ты снова будешь барахтаться в безысходности, задыхаясь от вечной борьбы, захлебываясь страхом и отчаянием.
Вот ты вскидываешь руки вверх и с силой погружаешься в воду. Темные воды с радостью расступаются, чтобы принять твое измученное борьбой тело. Ты думаешь, они тебе помогают? Я наблюдаю за тобой и, уже в который раз ты пытаешься сделать это. Еще мгновение, и твое тело навеки останется в воде. Ты никогда не поднимешься над водой. Но нет, я не позволю тебе этого сделать, я же рядом. Я никогда тебя не оставлю. Я всегда буду с тобой.
Ты пытаешься оттолкнуть мои руки, погружаясь в воду, вдыхаешь ее полной грудью… Глупышка, тебе не удастся уйти. Любовь бессмертна. Помнишь, я обещал, что никогда тебя не оставлю. Так и будет. Мы всегда будем вместе. Я никогда тебя не отпущу. Вдох, толчок, еще вдох и снова толчок…. Вот, вот ты снова начал дышать… твои губы шевелятся, но голоса не слышно. Я читаю по губам: «Господи»…
В тяжелую минуту мы всегда вспоминаем о Боге, о Высшем, о Вечности. Но почему-то боимся этой вечности. Но Бог и есть – любовь. И только он направляет наши стопы на путь праведный. Мы идем, ведомые любовью, в неведомый мир и пытаемся рассмотреть в темноте. И в темном тоннеле от факелов нашей любви нам иногда достается лишь копоть. Но даже на ней мы пытаемся начертить имена наших любимых. А на наших ладонях навсегда остается темный след копоти. Нам уже нет дороги в рай, нам не позволено прикасаться к святым, чтобы не запятнать их белоснежные одежды.
Может потому и не находит нас рука Господа, что боится оставить темный след в тоннелях наших душ?
Ты беззвучно плачешь и дрожишь. От холода, от бессилия, от напряжения и отчаяния. И кажется, от этого холодное море стает еще более бездонным. Твои глаза полны ненависти, но ты просто не понимаешь, насколько выше всех наших хлопот то единственное вечное и непобедимое чувство, которое заставляет нас сжигать наши души. Оно непреодолимо. Это любовь. Разве не о ней ты мечтал, разве не она нужна тебе больше всего на свете? Больше воздуха и света, больше жизни. Разве не она? Теперь она навсегда с тобой. Не потеряй ее. Не променяй ее. Ни на воздух, ни на свет, …ни на жизнь.
Теперь ты знаешь, что такое любовь?
…У этого моря нет берегов.
 Мачеха
Я снова и снова вспоминаю те давно ушедшие дни. Все так же по старинке облетают листья с деревьев, все так же по средам идут дожди. Я прохожу мимо троллейбусной остановки, где каждый день, при любой погоде, любом раскладе, любой обстановке на этой остановке что-нибудь да продается. Я останавливаюсь возле старушки, торгующей цветами. У ее ног всегда много роз, гвоздик, нарциссов, тюльпанов, георгин… Но мне нужны не они. Меня влекут к себе белые как снег, нежные и утонченные, огромные лилии. Они как будто излучают тепло, ласку, нежность. Мне так нравится дышать их ароматом. Я покупаю это огромное белоснежное облако и уже собираюсь уходить, но возвращаюсь. Уже вечер, а у ног бабушки еще пять букетов – розы, георгины, гвоздики. Я расплачиваюсь и забираю их все. Как всегда… С целой охапкой благоухающего разноцвета я сажусь в авто и еду домой. Мне нравится мой уютный дом. В нем всегда много цветов. На фоне белоснежных стен они смотрятся словно вышивка. Я сажусь в кресло, любуюсь нежностью их лепестков. Минута, и я снова оказываюсь там, …в том далеком мире, в тех незабытых снах.
… Еще подходя к дому, я слышу, как стучит ее швейная машина. И когда я отворяю калитку, и когда открываю двери, я слышу этот равномерный стук. Я знаю – она опять провела в своей каморке за вышивкой весь день, пока меня не было. И ночью, когда я ложусь спать, мне кажется, что я снова слышу этот равномерный стук, но это уже не иглы, это ее шаги. Как будто она всю ночь бродит по дому там внизу. Ей нет здесь места, она всю ночь ходит из угла в угол, от окна к окну, от двери к двери. Или мне это только кажется.
Я поднимаюсь по лестнице наверх, в свою комнату и с каждым шагом почему-то все громче становится стук ее швейной машинки. Как будто ее серая комнатка находится не внизу, а наверху, где-то рядом с моей комнатой. Я иду по коридору и прохожу мимо Его комнаты. Там висит Его портрет, он занимает всю стену и краями как будто заплывает на пол, потолок, другие стены. Даже из-под закрытой двери просачивается край Его портрета. Я стараюсь идти как можно тише. В конце коридора на маленьком журнальном столике, как на алтаре, стоит хрустальная ваза. Переливаясь на свету своими радужными гранями, она как будто зовет к себе. В объятиях хрупкого, чистого как мысли Бога, нежатся огромные, как сердце Бога белоснежные лилии. Они словно чувствуют, словно слышат мои шаги, и, кажется всеми своими листочками-лепесточками, всей своей тонкой душой хотят обнять меня своим утонченным ароматом, согреть и приласкать. Я чувствую, как потоки их теплого дыхания входят мне в душу. И хоть у хозяйки этих цветов никогда не было глаз, вместо них зияла нескончаемая невидящая бездна, дыхание Ее лилий – самое теплое, что было когда-нибудь на земле. Но очередь монотонной дроби выводит меня из сказки белых лилий.
Я спускаюсь вниз в ее серую унылую комнатку, где она уже давно ждет, перебирая в руках пряди, мотки и клубки разноцветных ниток. Я сажусь на маленькую, размером в две ладошки табуретку напротив нее и наблюдаю за ее рутинной работой. Вот она поднимает голову, и я замечаю на ее щеках слезы. Словно капли дождя на стекле катятся слезы по ее щеками и превращаются в маленькие бусинки. Она собирает эти остывшие, очерствевшие слезинки в корзинку, где уже полно бисера ее слез. Все бусинки переливаются нежным перламутром, и от этого сама корзинка кажется каким-то мифическим кладом, сундуком, полным золота и жемчуга. Я тихо поднимаюсь и ухожу в большую, обитую белым ситцем комнату. В ней все белое – стены, потолок и даже пол. А посередине комнаты, в самом ее центре стоит большое, величественное, словно трон, кресло. Я сажусь в него и жду, перебирая в руках края белоснежного покрывала, играя, складывая его прядями, мотками и клубками.
Она входит абсолютно бесшумно, будто плывя по воздуху, но я чувствую ее присутствие. Я знаю, что сейчас она стоит за моей спиной. Я знаю, что сейчас будет. Она ласково гладит меня по голове, треплет пряди моих волос, убаюкивающе молчит. Она знает, что я не смогу встать, я не сумею уйти. Продев нитку в тоненькое ушко иголки, она нанизывает на нить бисер.
Одно ловкое движение мягких, казалось бы, шелковых пальцев, и она цепко держит мою голову. Теперь я не могу пошевелиться, даже если бы очень захотел. Даже если бы стало больно. Даже если бы стало слишком больно, я бы не смог уйти. Ее рука с иголкой неумолимо тянется к моему лицу, к глазам. У меня перехватывает дыхание, но Что я?..
Холодное острие иглы пронизывает мои глаза, проходит сквозь зеницы, белок. Я чувствую этот ледяной металл, но мне не больно, я привык. Мне уже давно не больно и не страшно. Мгновение – и шарик бисера плотно пришит к моим глазам. Затем еще и еще. Бусинка к бусинке выплетаются на моих глазах узоры, сливаются воедино тона и оттенки. И вот уже расцвели белой сказкой на моих глазах нежные, утонченные лилии. В зеркале мои глаза выглядят как два окна, на которых мороз заковал до весны свои чудоплетения. Чтоб никто не прознал до поры его душу. Чтоб никто не пронзал его глаза?
Я иду в свою комнату и не замечаю Его портрета, который заполонил всю комнату, и в его краях, разползшихся по коридору, уже можно запутаться. Я не замечаю столик с вазой в конце коридора, не слышу аромат лилий, не чувствую их тепло. Заперев дверь, сажусь в кресло перед зеркалом, любуюсь нежностью лилий, вышитых бисером на моих глазах. Минута, и я снова оказываюсь где-то в далеком мире, в незабытых снах.
 Одиночество
Какая белая и пушистая эта перина! Как нежна она и как чиста! Господи, как неуютно было там, – на земле! Но я поднялся над землей – над ее суетой и бренностью, печалями и страхами. И там внизу осталось все, что когда-то держало. Листва, стебли, ветви, корни… Я стал свободен, и крылья развернулись подобно распустившемуся цветку.
Я взлетел над землей, взмыл над границами, наполнился свободой, как смыслом. И смыслом, как свободой. Все мои мысли объятые когда-то нежным, но цепким стеблем, произрастающем из самого центра земли, обрели теперь свободу. Я взлетел как птица и нашел эту сладостную негу, это величественное ложе среди поражающей чистоты лазурного неба – ласкающее даже мое сердце своими ажурными пушинками облако.
И теперь, глядя на как будто сонную, застывшую в суете и нелюбви землю, я даже почти не вспоминаю ту обжигающую, соленую как море слезу, которая разорвала мое сердце, вырвав из него еще только зарождавшиеся крылья. И как я холодными, синеющими от ветра окровавленными руками закрывал, заживлял рану, зияющую в моей груди и убаюкивал, ласкал и лелеял эти нежные крылья. Белые с тонкими розовыми прожилками незабытых снов, неразвернувшиеся, они напоминали нераскрывшийся бутон яблоневого цветка. Я ласково согревал их своим дыханием и трепетно гладил эту нежную плоть. И вот они ожили, я услышал их глухое сердцебиение. О, это был поистине сказочный миг! Нежный бутон развернулся подобно гигантскому, непреодолимому в своем желании жить цветку. Зетрепетали на ветру пушистые белоснежные перья, все сильнее запульсировала кровь в жилах… Я обрел свободу. И свобода приняла меня.
Будто повинуясь неведомому, заложеному в подсознание самой природой инстинкту или ритуалу, я поднял руки к небу и одним рывком крылья рванулись вверх и прилипли к моей спине между лопаток. На мгновение я почувствовал боль, но лишь на мгновение... Вот… я свободен. Крылья подняли меня вверх, мне даже не пришлось прилагать каких-либо усилий. Я лечу!
Я достиг облаков! Сколько раз я поднимал глаза к небу и мечтал о том, как хорошо было бы окунуться в этот молочный пух, возлечь на это священное ложе и забыться в покое и блаженстве! И теперь я здесь, среди этих небесных одуванчиков, а серая, нелепая земля – там внизу. И мне нет никакого дела до того, что происходит среди этой вечной толкотни и суеты.
Как прекрасно это зефирное ложе! Как величественно убранство неба! Огромный цветущий одуванчик Солнца и тысячи, миллионы уже отцветших одуванчиков – облака. А вдали – миллионы и миллиарды таких же ярко горящих, как Солнышко, одуванчиков, но все они кажутся такими маленькими, некоторые даже мельче макового зернышка. И все это рядом, я рукой могу дотянуться до рядом проплывающего облака, могу перепрыгнуть на него и так весь день кататься по небу, задыхаясь от восторга. Это просто сказка!
…Выбившись из сил от веселья, я, усталый, упал на полюбившееся мне облако и погрузился в сон. А вверху надо мной все так же резвились, играя с ветром пушистые облака. В лучезарной беззаботности, переливаясь на солнце, они плавали по небу туда-сюда, туда-сюда.
Я забылся в сладкой дреме. Но вот одно из облаков ненароком взглянуло на серую землю с копошащимися на ней вечно суетными людьми. И от этого мимолетного, ненароком брошенного взгляда потускнело нежное сердце беззаботного облачка, и пролилась слеза. Скатившись по пушистым его краям пала она вниз. Как будто время застыло от этого. Вдруг застыл, замолчал ветер, замерли солнечные лучи. И только одинокая слеза продолжала свое падение, медленно и неумолимо приближаясь к недвижимой земле.
И на этом слезном пути не было ничего, что бы могло стать преградой для этих осколков взглядов неба, растворенных в безверии слезы. Ничего, кроме такого, же как и другие, облака. Моего излюбленного облака. Облака, которое приняло меня в свои обьятия и так бережно хранило мой покой. Облака, с которого я хочу начать свой старт в новую жизнь – жизнь без страданий и боли, без печалей и отчаяния. Облака, с которого начнется мое путешествие по неизведанным еще закоулкам прекрасного мира, о котором там внизу на земле даже не догадываешься. Только это облако было преградой на слезном пути.
…Я сразу почувствовал резкую боль в груди, как будто кто-то огромным кинжалом пронзил меня до самого позвонка – это вонзилась в меня одинокая слеза посеревшего облака. Слеза от изведанной серости и суетности, незнакомой прежде небожителям. Я попытался подняться с мягкой перины моего облака, но не смог даже пошевелиться. Не смог даже вздохнуть полной грудью. Мое дыхание перехватило и я почувствовал себя беспомощнее ребенка. Это ужасное чувство непреодолимой тоски, безграничной безысходности – чувство беспомощности. Как нелепо! Теперь я прикован к облаку. Теперь я в небе, среди свободы. Но не свободен. Я пригвозжен к облаку. …К возлюбленному мною облаку.
…Надо мной всегда облачно...
 Рыбий бунт
В некотором царстве, в некотором государстве, в маленьком захолустном городишке жили-были дети. Конечно же, у них, как и у всех детей в других городах, городках, да, наверное, и в селах, были родители. И вот решили как-то дети избавиться от взрослых. А что? Конфеты лопать до отвала не дают – раз, гулять допоздна не разрешают – два, ну а три, четыре, пять – это уже само собой решится – не все дети еще и до трех считать умели. Но возмущены были шибко. До предела!
Собрались они на совет у песочницы и давай предлагать, что со взрослыми делать, как поступать, чтоб ни одного старше двенадцати лет не осталось. Тут, кстати, и причины новые нашлись, только не все говорили – «третья, четвертая, пятая» – некоторые – «еще одна». И насобирали таких причин где-то около тысячи – отдельную книгу написать можно, да только не все писать умели.
Ну, с причинами разобрались, стали искать способы, как же все-таки так сделать, чтоб ни одного взрослого не осталось, а то еще надают по попе да в угол поставят. «Вот, вот, ежели еще смогут, – крикнул Гоша, пацан лет эдак семи-восьми. – Значит надобно найти такой способ, чтобы всех и сразу. У кого какие идеи?» Гоша, кстати, парень был очень смышленый и, наверное, поумнее многих десяти-двенадцатилетних лоботрясов.
Стали они думать чтобы такое сотворить... Но тут вдруг послышалось из окон домов – «Маша, иди кушать», а вслед за этим – «Ваня, домой, обед стынет», а потом еще и еще полилось разноголосьем – «Гена, иди обедать, Вася, бегом домой». «Да что ж это за напасть такая – и поговорить не дадут», –завозмущались дети, но решили пока дабы не выдавать своих тайных замыслов, спокойненько и без шума пойти и покушать. А вечером собраться в условленном месте. «Хотят нас заманить на замануху, но нам такие интересности не интересны, простите за тавтологию», – деловито заявил Гоша и вся детвора разошлась по домам. Молча, ни слова не говоря удивленным родителям, покушали, так же молча легли спать. А вечером вереницею потянулись к месту сбора. Но было одно Но, большое НО! Собраться-то решили, а вот место сбора не оговорили. И пошли детишки в плащах да пальтишках кто куда, разбрелись по округе, по царству-государству. Ни один из детей того захолустного городка домой не вернулся. И никто никогда из горожан не видел больше злополучных ребятишек.
А взрослые… взрослые умерли. Все до одного. От старости… и от одиночества. |
Наша словесность