№15 Александр ЩЕРБАКОВ (Россия, Красноярск) Поэтическая страница...

Александр Щербаков – потомственной сибиряк, родился в селе Таскино Красноярского края, в крестьянской семье. По образованию – учитель словесности и журналист. Автор книг, выходивших в Красноярске и Москве; в т.ч. поэтических – «Трубачи весны» (Москва), «Глубинка», «Жалейка», «Венцы», «Хочу домой» (Красноярск) и др. Печатался во многих журналах России, в т.ч. – «НС», «МГ», «Сиб.огнях», «Сибири», «Дальнем Востоке», газетах «ЛР», «ЛГ» и др. Возглавлял Красноярское отделение СП России. Заслуженный работник культуры РФ. Живет в Красноярске. 

День Победы      

Цикл стихотворений

Кинокартина про войну

– Куда ты?

– В клуб! –

Бросаю книжки –

И напрямик через заплот.

Какие книжки, если кинщик

Кино военное дает!

Я знаю, мать вослед грозит мне,

Припав к промерзшему окну,

Я искупить готов вину,

Но зрелище неотразимо –

Кинокартина про войну.

Шуршит проектор ветром в соснах,

Люд, завороженный лучом,

Сплочён, как семечки в подсолнухе, –

За рядом ряд, к плечу плечо.

Сидит шалястый и тулупный,

Мозольный, шрамистый народ,

А за окном в тиши подлунной

С сухой пронзительностью лупит

Движка дрожащий пулемет.

Сквозь чернолесье частых взрывов

Бегут бойцы по полотну.

Нет, зрелище неотразимо –

Кинокартина про войну.

Неотразимы «уралзисы»,

Ревущих танков грозный строй,

Но главное – неотразимый

Солдат в пилоточке простой.

Он мнет врага, он бьёт прикладом,

Он грудью падает на дот.

Клуб сотрясая: «Бей их, гадов!» –

Кричит взволнованный народ.

А если вдруг на гребне боя

Волной смахнет солдата взрыв,

Весь зал сжимается обоймой,

Прошитый яростью и болью,

И плачут женщины навзрыд.

Я не был там с отцом и дедом,

Где шли жестокие бои,

Но как страдал я за Победу!

Я и товарищи мои…

Возвращение

В пилотке, сбитой на затылок,

В шинели длинной нараспах

Он в дом вошёл. И мать застыла,

Оцепенела в двух шагах.

Потом ко мне метнулась птицей,

Как будто вспомнила о чём,

И  помогла мне умоститься

Отцу на левое плечо.

Его мы долго ждали с мамой,

И вот покончил он с войной.

И у виска полоска шрама

Синеет, точно шов сварной.

С благоговеньем ощутил я

И как сильна его рука,

И как жестка его щетина,

И крепок запах табака.

Награды трогал фронтовые,

К ним прикасался, как к мечте,

Дивясь воочию впервые

Отца суровой красоте.

Награда

Вернулся отец к Дню Победы,

И радостно было вдвойне.

Гремел патефон у соседа

В распахнутом настежь окне.

Мы шли вдоль деревни к сельмагу.

Отец при регалиях был,

И мне он медаль «За отвагу»

К майчонке моей прицепил.

Хотя удальцом я не вышел,

Тщедушный, как все пацаны,

Но, видно, за то, что я выжил

В кромешные годы войны.

День Победы

Я этот день подробно помню.

Я не знавал краснее дней.

Горели яркие попоны

На спинах праздничных коней.

Гармошки ухали басисто,

И ликовали голоса

Людские. Ветром норовистым

Их выносило за леса.

Качались шторы из бумаги

У нас в избе. Качался дым.

И в кадке ковш на пенной браге

Качался селезнем седым.

В тот день гудела вся округа.

Под сапогами грохал гром,

И пол поскрипывал упруго,

И сотрясался старый дом.

В заслонку ложкой била шало

Варвара – конюха жена.

Мелькали юбки, полушалки,

Стаканы, лица, ордена.

А в стороне на лавке чинно

Курили едкий самосад

Деды и средних лет мужчины

Из тех, кому уж не плясать.

Тот с костылями, тот с протезом

Или с обвислым рукавом.

Их речь размеренно и трезво

Велась в масштабе мировом.

С печи, где валенки сушили,

Украдкой жадно слушал я,

Как вражью силу сокрушили

Соседи, братья и дядья.

И мне казалось, что я знаю

Свою и всех людей судьбу,

И что проходит ось земная

Через отцовскую избу.

Руки

С младенчества запомнил их я.

Движеньем ласки и добра

Коснулись бережно и тихо

Они мальчишьего вихра.

Потом метнулись в изголовье

Прощальной тенью два крыла…

Тогда в тревожном Подмосковье

Страна заступников ждала,

И вот отец ушёл на запад,

Ушёл на тот свинцовый бой

И горьковатый хлебный запах

Крестьянских рук унёс с собой.

Но в дни пожара и разрухи

В сей мир пришедшего мальца,

Меня хранили эти руки

И хлебопашца, и бойца.

Потом я, как на пьедестале,

На них был поднят к потолку,

И пахла порохом и сталью

Ладонь, прижатая к виску.

Поныне вижу их, литые,

То на сохе, то на руле.

По ним прожилины витые

Текут, как реки по земле.

Ороговевшая их кожа,

Натруженная тяжесть их –

Пример наглядный и надёжный

В трудах и помыслах моих.

Золотуха

Мы, тыловая ребятня,

Страдали золотухой.

Дружок был Ванька у меня

Тугим на оба уха.

А мне подпортила глаза

Коварная хвороба,

Глядеть мешала мне слеза,

Как говорится, в оба.

Всё б ничего, да, чёрт возьми,

Мечтал я стать пилотом,

Но лет, наверно, до восьми

Не видел самолета.

Я только слышал в небе звон,

Но тоже, горемыка,

Кричал за Ванькой, вон, мол, он!

И пальцем в небо тыкал.

Давно забылся гул войны

И эхо отгудело,

Но до сих пор глаза влажны,

Слезятся то и дело...

Память

В вагоне свет давно притушен,

И пассажиры мирно спят.

В окне снарядами «катюши»,

Сверкая, встречные летят.

Седой попутчик мой всех позже

Под одеяло молча влез.

Заснул. В углу, белея кожей,

Из сапога торчит протез.

Что снится старому солдату?

Сжимая воздух в кулаке,

На полке жесткой, узковатой

Он взмок, крутясь, как на полке.

Ему, должно быть, очень тяжко:

То бред, то скрип зубов и стон…

Не оросит никто из фляжки

Иссохших губ. Страдает он.

Душа болит, горит пожаром

С тех пор, как вдруг снаряд врага…

В могиле братской под Варшавой

Погребена его нога.

Подарок

День ослепительно ярок,

В сосульках искрится март.

Я выбираю подарок,

Хочу порадовать мать.

А память былое выводит,

Расплывчато, будто сквозь дым:

Деревня, военные годы,

Похлебка из лебеды.

И лица бледнее холстины,

И над похоронками плач…

Но, помнится, на именины

Мне мать испекла  калач.

Калач настоящий, подовый,

Пронизанный духом земли,

И вкусный, каких в нашем доме

Уже никогда не пекли.

Не знал я в ту пору, конечно,

Таская в карманах куски,

Что был со слезами замешен

Тот хлеб из последней муки…

Не знаю, каким подарком

Сегодня порадовать мать.

А день – ослепительно яркий,

В сосульках искрится март.

Бронзовый солдат

Мне кажется, встречал его я где-то –

На стройке, или в поле, или в цехе,

Но только он иначе был одетым,

В рабочую спецовку, не в доспехи.

Иль вспомнил я портрет над циферблатом

Поскрипывавших ходиков с кукушкой

В избе, где просыпался вместо брата

На узкой койке с вышитой подушкой.

Или его я видел на медалях,

Которые чеканят к Дню Победы.

Суров и светел, из заморских далей

Глядит он на святую землю дедов.

Он неживой. Он вылит из металла –

И каска, и винтовка, и накидка.

Но, говорят, он сходит с пьедестала

И ночью бродит у родной калитки.

…Всё кажется, встречал его я где-то.

Баллада о студентах

Кто, защищая нас,

Упал в сугробах,

Нам лености душевной

Не простит…

В общежитии,

На старом гардеробе,

Надпись есть

Карандашом простым:

«Идем  на фронт

Всей комнатою нашей.

Вечером отходит эшелон.

41-й год. Декабрь…»

Но карандашный

След теряет дальше

Ряд имен.

И ушли…

Мороз. Колючий ветер.

Скорый поезд. Серый горизонт.

Как сейчас мы

В институт на вечер,

Шли они всей комнатой

На фронт.

Тишина.

Работают ребята.

Томики на полках

Вкривь и вкось.

Может быть, тому,

Кто стал солдатом,

Поучиться больше

Не пришлось?

Может, он упал ничком

В сугробы,

Сжав до хруста в пальцах

Автомат?

Надпись есть

У нас на гардеробе.

Чуть заметная,

На первый взгляд…

Девятого мая

Я знаю, что в сегодняшнее утро

Отец проснётся раньше, чем обычно,

Побреется с тройным одеколоном

И, сняв с гвоздя армейский старый китель,

Воинственно медалями блеснёт.

За завтраком нальёт стакан гранёный

Настойки той, что с осени берёг,

И потекут его рассказы-были,

Которыми богата память ран.

Вот партизан, в папахе с лентой красной,

Отец стоит у штаба на дозоре,

И, подходя к калитке, сам Щетинкин

Ему, как другу, руку подаёт...

А вот отец в Крыму, в степи сожжённой,

Прижав к груди винтовку, как ребёнка,

Ползёт вперёд, до боли стиснув зубы,

Под пересвистом врангелевских пуль…

А вот его без чувств, едва живого

Под Сталинградом через Волгу-реку

Переправляет незнакомый парень,

Чтобы в ближайший госпиталь отдать…

И, человек суровый и неробкий,

Отец заплачет тягостно и мокро

И станет сокрушённо удивляться

Тому, как смог остаться он в живых.

Потом закурит, по избе пройдётся,

Молодцевато ус седой подкрутит

И скажет бодро: «Да, несутся годы…

Но только у солдата порох сух.

И если что (не дай тому случиться) –

Ещё тряхну, ей-богу, стариной!»

Хотел бы верить

Хотел бы верить в тот из сказки

Сентиментальный милый вздор,

Что голубь свил в военной каске

Миролюбивое гнездо.

Хотел бы верить в здравый разум

И в то, что не позволит он

Кому-то уничтожить разом

Себе подобных миллион...

Штампуют каски… К огорченью,

Не для гнездовий голубка.

Их по прямому назначенью

Ещё используют пока.

К земле прильнувши, где-то рядом

Не воркованье слышу я –

Грохочут дни железным градом

О кровли мирного жилья.

И при зарницах ночью грозной

Глядит тревожно со стены

В тяжелой каске краснозвёздной

Брат, не вернувшийся с войны.

Ожидание

Когда позолотится неба кромка,

Моя изба окошками к заре,

Как на попа поставленная хромка,

Венцами проступает на бугре.

Она стара,

И ей давно не спится,

С тех пор как поселилась в ней беда.

И под ногою стонут половицы,

Как горлицы, лишённые гнезда.

Пусть в той избе,

Геранями пропахшей,

С черёмухой у низеньких ворот,

Ванюшка, брат мой, без вести пропавший,

Уж никогда гармонь не развернёт,

Но всё равно

От улицы в сторонке

Изба стоит и смотрит за леса,

Кого-то ждёт, подобно старой хромке,

Храня в себе родные голоса.

У музейной пушки

Задержались мальчишки

В лабиринтах музея

У диковинной пушки

Дедов-партизан.

Так и кажется им:

Настороженным зевом

Она грозно вдруг ахнет,

Откатившись назад.

Побуревшее дуло

Гладят робко и нежно,

Приглушая невольно

Свои голоса.

Пусть та пушка похожа

Скорей на тележку,

На простую, крестьянскую,

В два колеса,

Только прежде чем стать

Средь музейного зала

И в молчанье принять

Дань почтений и ласк,

Эта пушка-тележка

Своё слово сказала,

Защищала Россию…

И Россия спаслась.

На побывку

На пароме утром чутким

В борт ударило весло.

Колыбель моя, Качулька,

Подтаёжное село.

Я в зареченском лесхозе

Нынче первый пассажир.

Дед меня на перевозе

Специально сторожил.

От росы дымятся травы.

Кошениной пахнет луг.

Мы идём от переправы

Через гору Кузурук.

Золотою кистью срубы

Красит утренняя рань,

И дымки  пускают трубы

Через Белую Елань.

Из-за дома на пригорок

Нам навстречу вышла ель.

Что-то в горле стало горько…

– Подержи-ка, дед, шинель.

Оглянул я всю окрестность,

Папиросу задымил.

Дед смеётся:

– Наша местность,

Неужели подзабыл?

Скажет тоже бородатый –

«Подзабыл»…

Родной ты мой,

Будто не был сам солдатом

И не шёл вот так домой.

Причастность

Всё больше склонен я к надежде

Среди утрат, среди потерь.

И то, чего не видел прежде,

Открылось явственно теперь.

Простором мир не изумляет.

Земля не так уж велика.

Мне каждый труженик-землянин

Стал кем-то вроде земляка.

Я понял сам в пути исканий,

Что краток век и тесен свет,

Что Микеланджело, тосканец,

Мне, таскинцу, почти сосед.

Сменились время и пространство,

И убыстрился бег светил.

Острее чувствуется братство

Всех тех, кто землю посетил.

Я рад подобной перемене.

Такой родной, такой земной,

Сам Пушкин, словно современник,

Теперь беседует со мной.

Я верю домыслу как факту:

Мой прадед знал ямщицкий труд,

Он мог Посланье мчать по тракту

«Во глубину сибирских руд…»

Хотя наш край считают глушью,

Его история  громка:

Переворот пошёл от Шуши,

Победа – от сибиряка.

Отец мой был трёх войн участник,

И брат сгорел в огне войны…

Пора и мне понять причастность

К судьбе истерзанной страны.

Отцу

Прости меня, Илларион Григорьич,

Природный пахарь, красный партизан,

Не защитил я честь твою. И горечь

Самонеуваженья  выпью сам.

Не бросил я клеветникам России

Каленых слов в бесстыжие глаза.

Меня Россия, может, и простила,

Но мне себя простить никак нельзя.

Я поднимусь на гору за деревней,

В тот самый тихий и печальный лес,

Где меж иных осьмиконечный, древний

На холмике стоит знакомый крест.

И сноп цветов – пунцовых, белых, синих –

Я положу в подножие твоё.

Спокойно спит вчерашняя Россия,

Мне больно, но не стыдно за неё.

Иван-чай

Когда погибнет лес в пожаре,

Встаёт он первым, примечай,

Среди обуглившихся гарей

Огнеупорный иван-чай.

Как бы дружиной после сечи,

Чтоб новый натиск отразить,

Встаёт и пики к небу мечет,

Врагу незримому грозит.

Встаёт из праха у обочин,

Вокруг полей и чёрных пней,

И от его  кистей цветочных

Светлеет, точно от огней.

Встаёт, исполненный отваги,

За кругом круг, за рядом ряд,

И вдоль просёлков, словно стяги,

Куртины трепетно горят…

Жив иван-чай, прошедший пекло.

И да известно будет вам,

Всегда он восставал из пепла

И вновь восстанет! Чай, Иван...