№16 Игорь ШТОКМАН (Россия, Москва) Русский свиток

Игорь Штокман - прозаик, литературовед, критик. Как критик и литературовед начал публиковаться в 1968 году. Опубликовал в центральной, русской и национальной прессе более трёхсот работ. За книгу «Время и проза» отмечен Всероссийской премией имени А. В. Дружинина. С 1999 года публикуется как прозаик. Печатался в журналах «Москва», «Наш современник», «Сибирские огни», «Подъём», «Российский колокол», «Наша улица». В 2ОО4 году выпустил книгу повестей и рассказов «Дворы», удостоенную первой премии Международного конкурса по детской и юношеской литературе имени Алексея Николаевича Толстого. В настоящее время закончил и сдал в производство новую книгу повестей и рассказов «До мартовских календ».

Русский свиток

Максим Замшев «Избранный». Изд-ва «АСТ», «Зебра Е», Москва, 2009.

На титульном листе нового романа Максима Замшева стоит лишь название, нет никакого жанрового подзаголовка. Меж тем здесь смело, безо всякой натяжки или ошибки, могло бы стоять «роман-детектив». Обе части этого двуединства были бы оправданы и верны.

Как же не роман? Масса сюжетных линий с разными героями, широкое, очень широкое пространство места и времени действия, от Москвы до Парижа, от Ивана Грозного и до наших дней... Фраза Стендаля о том, что роман — это зеркало, которое везут по большой дороге жизни, истории, и вообще-то справедливая, точная, применительно к «Избранному» верна вдвойне.

Что ещё? Обилие привлечённого материала, взятого не просто с бору по сосенке, а с любовью и знанием. Трудно сказать, что дороже, и можно ли эту пару разорвать: знают лишь то, что любят, а любят, лишь узнав.

В этом материале Париж, его площади, улицы, бульвары и кафе, рапсодия Сергея Рахманинова на темы Паганини, письма великого русского композитора, атаман Нестор Махно, сменивший Гуляй-Поле на квартиру в Париже... Далёкое прошлое и самая что ни на есть современность, обжигающе актуальная, кровоточащая. Терроризм, убийства и взрывы в России, в Москве (совсем недавно снова прогремели два в метрополитене столицы), борьба с этой не утихающей, не сдающейся злобой и чумой, забирающей всё новые и новые жертвы.

Холодные, бесстрастные читатели исключены, они неизбежно, фатально захвачены всем этим материалом, широко, богато разворачивающимся, и разгадка интриги не даётся им, скажем сразу, до самых последних страниц...

Здесь кольцо: роман начинается с «Дневника отшельника». «Дневник» проходит через весь текст. Он прошивает и словно комментирует его, сообщая роману, нервному, быстрому, тасующему, как в калейдоскопе, картинки действия, философскую глубину, основательность и подлинную, часто весьма дорогую, мудрость.

Это, скорее всего, мир и голос самого автора, его мысли, выношенные, любимые, во многом справедливые, и, признаюсь, они не в малом и мои, созвучные мне, узнаваемые. С ними, что называется, здороваешься, киваешь при встрече...

Да, суждения и выводы в «Дневнике» принадлежат автору, но он, верный выбранной в романе методологии, тщательно маскируется, прячется, и всё раскрывается, притянувшись друг к другу, сойдясь, лишь в самом конце, на последних страницах.

«Дневник отшельника» оказывается дневником главного героя Алексея Климова, московского журналиста и ...

Нет, нет, я не буду ставить все точки над «и», раскрывать все фабульные ходы и скобки! Кто же захочет потом читать роман-детектив, узнав все разгадки, все ответы заранее?

Скажу лишь, что всё очень лихо и мастерски закручено; каждый шаг Алексея Климова подзаводит и движет детективную пружину поисков второй части свитка русской истории, и в поворотах этого ключа нет ни одного ненужного и потому лишнего вращения...

Всё цепляется друг за друга, наследует и отдаёт, всё логично и строго последовательно. Это вам не «голландская мельница» в детективах, когда герои лишь покорно влекутся за происходящими в произведении событиями... Мельница знай себе машет крыльями, гонит фабульный ветер, и все действующие лица следуют за его прихотливыми, бессистемными порывами.

В «Избранном», похоже, всё продумано до мелочей, продумано, полагаю, заранее, с первых страниц и шагов. Этой творческой последовательности — при постоянно возникающих, множащихся версиях и загадках — право, можно лишь удивляться вместе с настырным и цепким парижским полицейским Геваро... В диалоге с неким Клетинье, сотрудником французских спецслужб по борьбе с терроризмом, Геваро чистосердечно признаётся, что пасует перед всеми загадками, с которыми и он, и мы, читатели, столкнулись.

«Час от часу не легче!.. Сами мы этой тайны не распутаем. Махно, Паганини, рапсодия, Избранный...». Озадаченного, обескураженного Геваро можно понять: так много нитей в разгадке, что не знаешь, за какую тянуть... Не знаешь, хотя к ней имеется и ключ-код, таинственная, многосмысловая фраза «Махно умер, рапсодия жива!», и красноречивая картинка на лицевой крышке переплёта. На ней профиль в клобуке не то монаха-отшельника, которого мы уже помянули, не то сурового святого старца, много знающего, но держащего все свои тайны при себе, и лицо молодого человека в три четверти, весьма современного и по стрижке и по одежде. Меж ними — лишь табличка с датой «1934», бросающая отсвет, отсвет отгадки на обрывок партитуры, забрызганный кровью. Всё это ох как неспроста! Здесь явная, опережающая весь ход, все загадки романа подсказка, но поймёшь ты её, лишь дочитав «Избранного» до конца, все пять его частей.

Прочтёшь и, надо же, вновь упрёшься в очередной шлагбаум, закрывающий, перечёркивающий то, с чем свыкся, живя и путешествуя в тексте... И пульта для этого шлагбаума нет. Нет, оказывается, никакого романа Максима Замшева!

Была и есть лишь какая-то рукопись, которая, волею случая, попала к нему, и автор даже сейчас, в конце финишной прямой, в главке «От публикатора», на предпоследней странице своего текста — поверьте, я скрупулёзно точен! — отказывается сообщить нам, как и почему это произошло. «Рукопись, найденная в Сарагосе», «Послание в бутылке»... То есть автор интригует до конца, он лукавит даже в своём послесловии.

Я же, привыкший следовать пушкинскому определению реальной критики, когда надобно идти след в след за творцом, понимать и судить его, исходя из законов, им над собой избранных, и сейчас пошёл в отклике на роман тем же путём, что и его автор.

Иного мне не оставалось, и я попытался, в меру сил, ничего не раскрывать, не объяснять, а лишь чуть-чуть намекнуть, заинтриговав... Мне удалось?