№19 Николай ПЕРЕЯСЛОВ (Россия, Москва) Богдан-Игорь Антоныч

Николай Переяслов – поэт, критик, прозаик, журналист, переводчик стихов национальных поэтов, член Международной Ассоциации писателей и публицистов, член Союза журналистов Москвы и Международной Федерации журналистов, секретарь Правления Союза писателей России. Родился 12 мая 1954 года в Донбассе, работал шахтёром, геологом, журналистом, директором Самарского областного отделения Литературного фонда России. Окончил заочно Литературный институт им. А.М. Горького (семинар критики). Автор 16 книг стихов, прозы и критики, печатался в газетах и журналах России, Украины, Беларуси, Молдовы, Казахстана, Башкортостана, Туркменистана, США, Китая, Германии, Болгарии, КНДР и других стран. Член редсоветов журналов «Всерусскiй Соборъ» (С.-Пб), «Север» (Петрозаводск), «Донбасс» (Донецк), «Роман-журнал, XXI век» (Москва), «Десна» (Брянск), «Бийский Вестник» (Бийск), «Дон и Кубань» (Ростов), «Сура» (Пенза), редколлегии ежегодного альманаха «День Поэзии» и других изданий. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Большой литературной премии России. Участник выездного Пленума Союза писателей России в Чечне, Конгресса народов России в Якутске, Первой Международной поэтической конференции в Каире и нескольких Всемирных Русских Народных Соборов. Был руководителем ряда совещаний молодых писателей, литературных фестивалей и мастер-классов. В настоящее время – советник председателя Комитета по телекоммуникациям и СМИ г. Москвы.

Богдан-Игорь Антоныч

(1909-1937) 

Самобытный украинский поэт Богдан-Игорь Антоныч не был репрессирован в прямом смысле этого слова, хотя его жизнь и оборвалась в печально известном для нашей страны 1937 году. Он умер сам, без помощи ГПУ, по болезни, но его стихи ещё долгих полвека подвергались какой-то негласной и, в общем-то, не имеющей никаких серьёзных причин для этого изоляции, которую нарушил едва ли не единственный сборник, изданный в 1967 году в Киеве усилиями Дмытра Павлычко.

Главная «вина» поэта заключалась единственно в том, что он жил и учился в городе Львове, который только в 1939 году был присоединён вместе с областями Западной Украины к территории СССР, а до этого входил в состав Польши. По канонам тогдашних органов госбезопасности, все бывшие граждане буржуазной Польши автоматически зачислялись в категорию врагов народа и подрывных антисоветских элементов, и таковыми же считались написанные ими произведения. И надо сказать, что поэзия Б.-И. Антоныча попадала в эту категорию с полным на то основанием.

К 1930-м годам, когда метавшаяся до того между классической строгостью сонета и свободной раскованностью верлибра украинская поэзия начала под руководящим и направляющим влиянием партии большевиков входить в твёрдое русло социалистического реализма, творчество Богдана-Игоря Антоныча как раз достигло своего полного расцвета и обрело собственные, не обязанные никаким творческим методам черты, принципиально отличающиеся от всего того, что делали в те годы поэты Советской Украины. За свой короткий, но стремительный путь развития он успел пропустить сквозь себя влияние славянского модернизма и формализма, кубофутуризма, французского символизма и сюрреализма, российского имажинизма и украинской народной поэзии, чтобы, взяв от них всё лучшее, прийти к созданию неповторимого творческого метода, представляющего собой смесь неоромантизма, немецкого метафизического идеализма и сразу нескольких направлений авангардизма, характеризующихся обильным употреблением аллитерации, редких слов и неологизмов, а также другими приёмами формального обновления поэзии. Очень уж это не вписывалось в унифицированную систему воспевания успехов социалистического строительства, напоминая собой некий анархический бунт, способный оказать разлагающее влияние на всю, с таким большим трудом приведённую к присяге, писательскую братию. Так что он вряд ли надолго пережил бы случившееся с ним летом 1937 года смертельное заболевание и после присоединения Западной Украины к СССР, скорее всего, был бы репрессирован и точно также надолго убран из отечественной литературы.

И вот сегодня поэт возвращается в лоно нашей единой славянской поэзии, даря нам своё потрясающе яркое, отличающееся огромными силой и своеобразием, творчество. И этому возвращению нельзя не порадоваться.

Баллада переулка

Там, где, заламывая руки,

взывает ночь в тоске кошмарной,

лишь тени пьяниц бродят в муке,

кружа под лампою фонарной.

На стебельке столба висящий,

фонарь, как ландыш, тихо вянет

и цедит свет ненастоящий,

в котором мыши тащат пьяных.

В корчме, прокуренной стократно,

собачники и вырвиглазы

выводят гимн под звон стаканов

и славят полночи соблазны.

Тоска, согнувшись от одышки,

спьянев от пива третьей кварты,

сухого носа кочерыжку

суёт в затрёпанные карты.

Упёршись в стол и глядя мимо,

ночные тати, душегубы

плывут средь гама, шума, дыма

под скрипок плачущие губы.

В клубке уродов, драк, поэтов,

где свечи гаснут, будто звёзды,

слова взлетают, как кастеты,

и в стол вбиваются, как гвозди.

Пьянея, плачут горлорезы

и исповедуются водке,

и пауком косматым лезет

напев мучительный из глотки.

И вновь затянут трубочисты

хвалу пропитой ими жизни.

Эй, кто там портит песню свистом —

ты, шибздик?!…..………

Летают птицами стаканы

под потолком, по-над столами,

блестя стеклянными крылами,

врезаясь в пьяных истуканов,

средь дыма, что плывёт слоями.

Как мыши, звёзды скрылись в норы,

и месяц, почесав макушку,

ушёл дремать за косогоры.

А в черепов пустых ракушках –

всю ночь грохочут ор и споры,

и тянут песни шкуродёры…

Города и музы

Листва дубов, шум ярмарок, цыгане,

дней и ночей мучительная скачка.

Жизнь тяжелее всех искусств. В кармане

вместо купюр – лишь выговоров пачка.

В устах медоточивых – ложь гнездится.

Воспоминанья – призрачней, чем небыль.

Крыло плаща стремится в небо птицей –

туда, где дым сплетает землю с небом.

Герои, мужеложцы, трубадуры,

цвет чистоты – и на постели пятна,

ребячье рукоблудство, шуры-муры

и шутки шулеров, и глас стыда невнятный.

Ночная птица что-то крикнет вдруг, пугая,

в лучах луны всё будет выглядеть иначе.

И, как записку в гнутом клюве попугая,

судьба предложит щедро выбрать наудачу:

любовь,

успех,

разлуку,

путь

иль славу –

всего полтинник за набор чудесный!

И новый день войдёт в права по праву,

вбирая солнце, попугая, песни.

И вновь – оркестры в парках. Льются речи.

Гуляют семьи с выводком детишек.

Свершаются нечаянные встречи.

Эпохи ветер треплет нас всё тише.

Скользит крыло судьбы по клумбам, как по трупам,

мы вдохновенье прячем в цифры, точно в вазы,

и пеленаем чудо правды драпом грубым,

хоть безошибочна – лишь подлинность экстаза…

Элегия о ключах любви

1.

Зелёный лист, крылатый ключ

и обруч солнца в гуще туч,

и вновь нам дарит наслажденье

любви пьянящей наважденье.

Сгорать, как в пламени пергамент!

Пьянеть от чувств, теряя личность!

На пальце перстень элегантный,

апрель на сердце элегичный…

Спит городок в сиянье лунном.

Ну как друзей не вспомнить круг?

Мы с ними тут напропалую

влюблялись в трепетных подруг.

Тая тревожные мечтанья

и напуская грозный вид,

неслись за грани обитанья

душой, не помнящей обид.

Судьба стелилась нам под ноги,

даруя юность, точно клад.

Но ночи смутные тревоги

до горизонта рубежей

манили, сея песен лад…

Зазубривалась сталь ножей,

сгорали светлые порывы,

луна струила свет, как кровь.

А мы – любили. Но любовь,

стыдясь, скрывали, как порывы,

на брюках, что разлезлись вновь.

Сначала – огненным тюльпаном

вспухало солнце среди сна,

затем, долбя в фортепиано,

озвучивала мир весна.

Смычки сгибая, точно луки,

и увиваясь, как волчок,

из скрипок извлекала звуки,

в криницах жажду утоляла,

луга коврами устилала,

сгребала ноты в кулачок.

Так о любви рождалась песня.

Так стала пеньем жизнь сама.

С небес – стручком сухого перца –

лил горечь месяц на дома.

К устам зовущим припадая

под взглядом уличных огней,

ты создавал любовь, страдая,

чтоб в песне всем сказать о ней.

Ты знал и ссоры, и измену,

но песне ты – не изменял.

Ты знал ей истинную цену

и ни на что не променял.

Так жизнь и песня слились вместе,

любовь друг в друга перелив.

Восторг, страданье, зов созвездий…

Куда ведёт меня мотив?

Вкусило сердце молодое

и сладость, и тоску, и боль.

Как мало ночи там, где двое

в себе услышали любовь!

Так отцвело, оттрепетало,

как майский гром, огтгрохотало,

далёким эхом отзвучало

и, вспыхнув, в песню перешло

всё то, что мучило и жгло.

Ты помнишь, как весна горела,

словно церковная свеча?

Навстречу – ты ей шёл несмело,

робея счастья повстречать.

Ты помнишь – дул цыганский ветер,

срывая поцелуи с уст?

И то, что ты держал в секрете,

он раструбил всем наизусть.

Мы повстречались. Высь звенела,

словно летящая стрела.

Ты от любви так опьянела,

что не смогла поднять крыла.

Как письма, прилетали листья,

кружа нам голову весной…

Но всё – прошло. И только в мыслях

осталась молодость со мной.

2.

Над алым заревом металла

гудели басом кузнецы.

Мальчишке духу не хватало,

чтоб о любви сложить столбцы.

Едва проснувшись, звонким скерцо

хозяйки разгоняли сны.

А паренёк чертил на сердце

Двенадцать обручей весны.

Словно гончар, что лепит жбаны

из глины песенных словес,

и смех, и плач пустив в замес,

чтоб пахло сказочно и вкусно,

я понял, отрешась утех,

что есть две вещи слаще всех:

огонь любви

и жар искусства…

Едва проснувшись, звонким скерцо

хозяйки разгоняли сны.

А я чертил себе на сердце

двенадцать обручей весны.

Как письма, прилетали листья,

кружа нам голову весной.

Но всё – проходит. Только в мыслях

осталась молодость со мной.

Поют весенние ключи,

кружатся обручем лучи,

и вновь нам дарит наслажденье

любви пьянящей наважденье.

Элегия о перстне песни

Вот дом. И рядом друг мой – сад,

объятый негою вечерней.

Как молоко вокруг – роса,

мне в буйстве чувств – мёд развлечений.

Дом смотрит в мир из новых рам,

на нём, как на ларце, узоры…

Но бродят воры по дворам,

перемахнув через заборы.

Надёжней надо возвести

вокруг ограду поскорее,

чтоб солнца, как цветок, расти

могло в саду, спокойно зрея.

Я в сад иду. И сердце тут же

взлетает в небо – выше! выше! –

и там на крыльях песни кружит,

любуясь сверху цветом вишен.

Я в сад иду, закат встречаю,

и вечер, как струна, дрожит.

О миг! Я в нём души не чаю,

в нём вечность целая лежит!

Я в сад иду, слова срываю,

деревьев вдохновенных дар.

Я знаю, что иду по краю –

опасен красоты пожар!

Истлел в дыму элегий вечер,

закончить песню не успев.

Лови слова, что дарит вечность,

творя молитвенный напев.

Снижаясь, солнце догорело,

осыпав жаром небосклон.

В венце пылающем, несмело,

я вслед ему дарю поклон…

…Дотлел закат. Отвечерело.

Ночь пахнет дымом за версту –

то головешкой обгорелой

умчалось солнце в темноту.

Цветущий дым, густая муть,

ночь звёздный полог ткёт навырост.

Ах, осторожней, парень, будь –

а то глаза росою выест!

И вновь цветами полночь дышит,

и входит запах мёда в кровь.

Хоть шаг твой тих, никто не слышит,

но сердце громко бьётся вновь!

Хозяин сада, стихотворец,

иду в ночи – я не шалун! –

несу в руках своих, как хворост,

охапку спелых, круглых лун.

Шумят деревья, точно платья,

касаясь бёдер и колен.

Так ночи душные объятья

вгоняют сердце в сладкий плен.

Деревьев души – тени ночи,

пока луна их пасёт,

стремятся в небо, что есть мочи,

но ветер их не унесёт.

О, светлой грусти миг счастливый,

с небес проливший дождь услад!

То месяц – музыкант игривый,

как скрипку, тронул сонный сад.

Неудержим полёт фантазий!

Уводит к славе ночи путь.

Не жди – у неба нет оказий,

чтобы слова твои вернуть.

Внимай деревьям. Их послушай

Ив книгу ночи запиши,

как явор собственную душу

поймать пытается в тиши.

У книги-ночи – звёзды-буквы,

от строчек льётся песен глас.

Её не бросите из рук вы –

она живёт в душе у вас!

Как звёзды спящие в глубинах,

озарены нездешним сном,

слова проснутся в донных глинах,

и зазвучит в любовных гимнах

душа, парящая над дном.

Ей отвечает песней явор,

ей отвечает песней ночь.

Шаги затихнут. Мысли прочь

умчат налево и направо…

Воображенье чертит браво

стихи – как циркулем, точь-в-точь.

О, пусть, за чувствами спеша,

пьянеет в творчестве душа,

пусть мысли в неба высь летят,

как стайка резвых ангелят.

О, слово! Что дрожишь тревожно?

Ужель тебя остановлю?

Молчать бывает невозможно.

Лети! Я болью искуплю

твой вольный лёт. Я так люблю

момент, когда, торя дорогу,

из сердца рвётся песня к Богу,

способная в себя вместить

стремленье плакать и грустить,

и глубину грехопаденья,

и от любви изнеможденье,

и яркой радости луну,

и тёмной боли глубину.

Чтоб заглушить в себе всё злое,

я словом в сердце, как иглою,

кольну – и, по-мужицки груб,

восторга крик сорвётся с губ…

Не знаю, Божий знак иль бесий –

в том, что мне выпал перстень с песней?..

Жестокие строки

Не сбежать уже, дудки, от тягостных мук

этих дней – ни в мечтанье, ни в пенье.

Как фальшивая нота, звенит каждый звук

под весны запоздалой цветенье.

Нам железных объятий с себя не сорвать.

Значит, надо вглядеться в эпоху.

Даже если волна за волной, словно рать,

бьётся в пирс, вознося в небо грохот.

Не укрыться, увы, в одиночества тень,

не навесить на зрение шоры.

Всё равно донесёт до тебя новый день

свои вспышки сквозь плотные шторы.

Не укрыться, увы, под покров красоты,

заслонившись столетнею былью.

Ветер дней разнесёт по дорогам мечты

и развеет их лёгкою пылью.

О, поэт! От судьбы тебе не убежать,

так скажи себе, разве не жутко –

свою душу опять и опять нагружать

вечной ложью, оправленной в шутку?..

Элегия о перстне ночи

Ночь допивая, как бутылку,

куда крепчайший хмель отжат,

смотрю на лунную коптилку

через оконце, где дрожат,

как призраки, что сторожат

дорогу к сказочным планетам,

что, выпав из мошны с дырой,

пораскатились, как монеты

или санскритских знаков рой –

огни далёкие созвездий,

что, стоит чуть поворошить,

просыплют нам из чёрной бездны

слова старинной ворожбы

во имя огненной купели…

Так отдаются сну во власть,

на хмеля ласковой постели

хоть раз давая сердцу всласть

в счастливое забвенье впасть,

устав от жизненных баталий,

что гложут тело бытия…

Как долго веки трепетали,

мечту об отдыхе тая!

Поют лунатики на крыше,

даль горизонта чуть видна,

дом кущи стен, как лес, колышет,

и светит мёртвая луна

над чёрным городом похмельным.

Коптят светильники в ночи.

А в окна стрелы бьют прицельно –

то звёзд серебряных лучи!

Слова срываются со скрипок,

и песня переходит в крик.

Портрет качается со скрипом,

мне улыбаясь, как двойник.

Он тоже сочиняет строчки,

их декламирует, грустя.

Он тоже стать поэтом хочет,

но оборвётся вдруг с гвоздя –

и клякса алая заглушит

боль, подкатившую к глазам.

И в сердце, в мысли, в мозг и в душу

ночь, как целительный бальзам,

нальёт безумие беспечно…

Стучат часы. Сгорает свечка.

Ночь – маска смерти или страсти?

Жизнь вечна или скоротечна?

Не разобрать, где боль, где счастье…

Перевёл с украинского Николай ПЕРЕЯСЛОВ